***
Тэхён всегда слышал от папы фразу: «Не строй лживых надежд, они не приведут к успеху». Он не строил. Он жил моментом. Больше – одним днём, одним планом на этот день, отдавал все силы, чтобы выложиться по-полной и сделать себя чуточку ближе к достижению. Отец же говорил: «Иллюзии существуют для того, чтобы огородить себя от внешнего воздействия утомительных факторов». Родители всегда давали советы, достойные внимания, и пустыми словами не бросались. Тэхён внимал их каждому, прислушивался, старался сходу в голове ставить для себя блоки, не позволяющие чувствовать и испытывать лишнего. Он знал, что для него это непростительно. Не потому что его в чём-то ограничивали, заставляли быть таким: холодным, расчётливым, трезвым рассудком. Нет, он выбрал для себя такой расклад сам, потому что ответственности в нём с рождения было предостаточно. Передалось наследственно. Он и иллюзий никогда в своей голове не рисовал, рассматривая абсолютно всех и вся под правильным, как ему казалось, углом. Своим собственным. Он знал, что для него уготован путь семьи с ранних лет. Правление. Любя, его называли: «El pequeño emperador». Маленький император. На испанском звучало всегда величественно и красиво. Тэхён сам выглядит величественно и красиво. Он это знает. Знает, что завораживает, притягивает взгляды. Только ни до кого интереса у него нет. Иногда и до самого себя. Его воспитывали сильным. Омегой из высшего общества. Таким, каким была его семья. Про отца говорить не стоило, Тэхён всегда им искренне восхищался. Пример альфы, достойный уважения. Благородных кровей с кровью ребёнка рабов. Приезжие сорок лет назад иммигранты, вознёсшие себя до небес. Кто бы мог подумать? Но тогда ещё юного Тэхёна с ума сводили папины повадки. Отец называл его в шутку «Rosa salvaje». Дикая роза. Сильный омега, держащий в руках сильного мужчину. Тэхён бы мог сказать, что сорвал куш в родстве. Но не умел говорить об этом с высоко поднятой головой. Они выгрызали путь себе сами. Тэхён выгрызал его так же. Ребёнок Дикой розы. Маленький император, не знающий слабости. Его единственной оплошностью оказалось мнимое ощущение окрылённости рядом с Матео Гонзалезом. Назвать любовью отношения с супругом казалось Тэхёну верхом глупости. Отношения разрывались с каждым днём всё больше и больше. Рука всё ещё горит после хлёсткой пощёчины. Дома он в эту ночь так и не появился. «Встретимся за ужином»? Разве что с церковными свечами в искусственном торте. Ночевать в уютном номере отеля оказалось холодно. Дома он бы заледенел и вовсе. Три последних дня грел душу Космовитраль. Тэхёну нравилось здесь находиться вечерами. Когда закатное солнце играло красками витражей на бетонном полу, вода окрашивалась из искусственного цвета лазури в оттенки ярко-красного, мрачно-синего, огненно-оранжевого. Цветы не увядали, но закрывали свои бутоны от посторонних глаз. Там царила тишина. Ботанический сад в центре Талуки многие годы был пристанещем для измученных душ. Туристы этого понять не могли, они лишь любовались красотой, фотографировали всё подряд, строили рожи, наигранно счастливые. Их омеге было не понять. Какое счастье? Он о нём позабыл давно. Оставалось лишь медленно раскуривать сигарету, тонкими пальцами щёлкая по ней, чтобы сбросить пепел под ноги (какое кощунство), и смотреть на две погребальные урны под хрустальным кубом возле витража четырёхрукого человека. Достояние Талуки. Основание Нуэстра Фамилии. Людской прах. — И не знаю, о чём рассказать… Тэхён смотрит на родителей. Те не просили кремировать их после смерти. Они вообще не собирались покидать мир живых так рано, но Тэхён не смог отказать себе в удовольствии общаться с ними не на мокром, промёрзлом, леденящем душу кладбище, а в уютном его сердцу месте. В спокойствии и уходящих бликах солнца. Сегодня он пришёл поздно. Время заката вышло. На город опускаются сумерки. — О том, почему ты говоришь сам с собой в столь поздний час посреди ботанического сада? На голос он даже не оборачивается, зная, кому он принадлежит. Только тушит почти дотлевшую сигарету в пепельнице у куба и прикуривает новую. — Вам тоже нравится Космовитраль ночью, господин Чон? — едкая усмешка расползается на губах. Тэхён её стирает лишь тогда, когда оборачивается через плечо и смотрит на Чонгука, вышагивающего к нему словно под мерное тиканье барометра, и смотрит исподлобья, не понимая, что альфа забыл здесь ночью. За долгое время он видит его здесь впервые. — Мы снова на «Вы»? — Чонгук становится рядом, вынимая руки из кармана брюк, и выуживает сразу сигареты. Шарит в поисках зажигалки. Тэхён щёлкает своей, поджигая убивающе расслабляющий никотин. — Не обольщайся, — омега отворачивается обратно. Но смотрит в этот раз не на урны. Гуляет взглядом по фреске четырёхрукого. — Так, что ты здесь забыл? — Может, я тоже хочу поговорить сам с собой, чтобы люди не сочли меня психом, — альфа густо затягивается, выпуская облако дыма в прозрачный потолок, под которым небо темнеет с каждой секундой. Мерцают первые звёзды. — Для этого есть дом, — Тэхён и не думает отнекиваться. — Могу ответить тем же. — У меня дома муж и прислуга. Стыдно будет перед ними показаться умалишённым. — Передо мной не стыдно? — усмехается Чонгук. Он смотрит на профиль омеги, что привычно безразличен. Тэхён, ожидаемо, молчит. — Я здесь с момента своего пребывания ни разу не был. Решил наконец-то узнать, что это за место. Не думал, что встречу здесь тебя. «Я тоже не думал», – так и хочется сказать. — Почему ночью? — Не люблю привлекать к себе внимание. — А так и не скажешь, — хмыкает Тэхён. Пепел снова летит под ноги. Белые лоферы окропляются серыми крошками. — Ты здесь по той же причине, не так ли? — снова густо затягивается альфа. — Хотя к тебе внимание приковано априори. Я прав? — Это комплимент? — иронично хмыкает омега, поворачивая голову в сторону Чона. — Считай, что он. Беспечно. Хорошо. Тэхён спорить и не собирался. К комплиментам в свою сторону он давно привык, считать их за что-то необычное уже не так интересно. Он снова отворачивается, прикладывая фильтр сигареты к губам, вдыхает едкий дым и говорит с ним же на выдохе: — Мне нравится здесь находиться в это время суток. Тишина умиротворяет. Её в его жизни в последнее время крайне мало. Он будто посреди океана, под толщей воды, а шум так и давит, и давит, и давит… — Я представлял тебя в умиротворении с бокалом вина в одной руке, ножом – в другой и под ритмы сальсы. А рядом Санта Муэрте пляшет под твою дудку. Тэхён усмехается. Грустно. — Санта Муэрте всем нам верная подруга, не только мне. Иногда ему кажется, что она – костлявая красавица – дышит ему в спину, положив ладонь на плечо. Затылок опаляет ледяным дыханием. О смерти тоже думается часто. Не о своей, нет – ещё много незакончено, – но вот на чужие, тех, кто отравляет существование, поглядел бы с удовольствием. Тех, из-за кого юный омега осиротел в девятнадцать лет. Тэхён снова с печалью смотрит на погребальные урны. Что сказали бы родители? Они не признавали часто вертящегося на языке «Vendetta», что так и слетало с губ знакомых итальянских семей. Он сам не мог оставаться равнодушным, когда глубоко внутри горели огнём зияющие раны. Отчаянное сожаление проведённых в не тех условиях лет. — Юнги передал тебе документы? — Тэхён меняет тему. Слишком много откровений вспыхнуло в его голове. Лишние. Омега отводит взгляд, опуская истлевшую сигарету в пепельницу, и складывает руки за спиной. Возвращает свой привычный холод. Ледяная статуя – дитя Дикой розы. Полная противоположность. Чонгук кивает: — Передал. Через Хосока. — С малазийцами связаться проще, чем с тобой. Не думал, что главная твоя проблема в недоступности. — В моей недоступности? — хмыкает альфа. Тэхён сдерживается от того, чтобы закатить глаза, воздымая их к уже усыпанному звёздами небесному полотну. Потемнело слишком быстро. — Не извращай мои фразы, — хмурится он. — И, будь добр, отвечай на мои звонки. Без дела я не треплюсь. — А если не буду? Чонгук растягивает губы в полуухмылке – Тэхён видит краем глаза – и делает совсем короткий шаг в его сторону. Они и так стоят достаточно близко друг к другу, так, что в нос проникает аромат альфы, тягучего табака и нотки его парфюма Tom Ford «Tabacco Vanille», вмешательство в его личное пространство ему отнюдь не нравится, но он стоит на месте, лишь чуть качнувшись вперёд. И поворачивает голову, встречаясь с тёмным прищуром чёрных глаз: — Тогда мы, к сожалению, не сработаемся, — выдерживает деловой тон. — Придётся расторгнуть контракт. К безответственности своих партнёров я отношусь резко отрицательно. — С чего ты взял, что я безответственный? — альфа почти шепчет ему на ухо. — Хотя бы с того, что ты играючи воспринимаешь мои слова? — хмыкает Тэхён, чуть отклоняя голову в сторону. Чужое дыхание обжигает нежную кожу. Непривычно горячо. — Я разбавляю томность вечера, господин Ким, — Чон приглушённо смеётся, но отстраняться не спешит. — От него веет скукой. Скукой? Будь Тэхёну скучно, он бы не стоял перед прахом своей семьи в ночи Талуки. — Извини, но сегодня на веселье я не настроен, — он отвечает честно, в конце концов шагая от альфы в сторону. Душно. — Повеселишься завтра на приёме мэра. Сумасбродное общество. От одной мысли становится дурно. — Обещают светскую вечеринку? — хмыкает Чонгук. Его сигарета давно дотлела и теперь беспечно валяется под ногами. Руки вновь в карманах брюк. — Я называю это «El Baile De Satanás». — Бал Сатаны? — Лучше описания не придумаешь, — омега пожимает плечами. — В этот день часто вылазят все грехи. Санта Муэрте словно выходит в ночи прелюбодействовать с Всадниками Апокалипсиса. — Звучит крайне заманчиво, — альфа прищуривается, от предвкушения натягивая языком щёку. — Сатана на этом балу ты? — и взгляд исподлобья. Тэхён качает головой: — Кто поднимется из Преисподней, ты поймёшь сразу, — он разворачивается, направляясь на выход из Космовитраля. — Мне пора. — Подвезти до дома? — Чонгук оборачивается вслед. — Меня ждёт водитель, — омега мерными шагами, выстукивая каблуками лоферов незамысловатый ритм, проходит по узкому мостику, глубоко вдохнув, чтобы избавить лёгкие от смеси тех запахов, от которых кружит голову, и останавливается у самого выхода, бросив, не повернувшись: — С родителями. Чонгук на мгновение хмурится, не понимая, к чему была озвучена эта фраза, а затем находит глазами стеклянный куб с погребальными урнами, проворачивая в голове ёмкое «с родителями». Утончённой фигуры уже в саду нет.***
Меньше всего Юнги хотелось появляться в чрезмерно огромном, но от того словно слишком душном особняке мэра Талуки. Только выбора, к сожалению, особого не было. Раз в год в его «скромной обители», как любил говорить сам альфа, собиралась почти вся главенствующая верхушка политиков и те, чьи имена произносить страшно, но крайне полезно – на преступных семьях, крупных картелях, промышленных криминальных группировках держалась экономика страны. Об этом, как правило, не распространялись на каждом углу, держали все секреты бюджета под грифом «тайная тайна», работали тихо и слаженно… Устоявшаяся система, из которой нет выхода. Как «пирамида Маслоу», где самую важную низшую ступень занимали нелегалы. Здесь омега чувствовал себя как рыба в воде, вышагивая вдоль просторного холла рядом с Ким Тэхёном и Матео Гонзалезом, которого глава Нуэстра держал под руку, что-то щебеча проходящим мимо знакомым лицам, но присутствовать всё равно не было никакого желания. Юнги даже не особо понимал, для чего предназначался весь этот фарс. Нет, он знал, что всё это действо содержало в себе подтекст подмасливания, дабы преступные семьи не сменили сторону, пусть Исидо Санчо и так любили многие за его слабохарактерность, благодаря которой помыкать уже достаточно взрослым альфой было проще простого, но останавливаясь возле главы картеля близлежащего города, ему хотелось молча отсюда сбежать. Тэхён с Матео сразу же направились в сторону Исидо, чтобы поприветствовать гостеприимного хозяина, наигранно улыбаясь каждому второму – правильные связи имели правильные последствия, – а сам он решил остаться в стороне, наблюдая «свысока» своего мнения. Гнусно, лживо, апокрифично. Немое кино, где каждая эмоция – отлично сыгранная роль. Не спасало и вино, второй бокал которого закончился слишком быстро. Только спустя полчаса наблюдений он замечает у стола с закусками Ким Намджуна и, поправив на себе галстук, что оказался затянут слишком сильно под воротом белой рубашки, поверх которой удлинённый пиджак, застёгнутый на все пуговицы, смотрелся весьма эстетично и гармонично, Юнги направляется именно к нему. Против правой руки Арийского братства он не имеет ничего против, а потому провести с ним с пару десятков минут за разговором – лучшее решение. — Добрый вечер, господин Ким, — со всей серьёзностью произносит Мин, останавливаясь возле альфы, и Намджун поворачивается в его сторону, тряхнув серым пиджаком, с доброй приветственной улыбкой. — Юнги? Рад тебя видеть, — кивает он. — Как ты? — Честно? Хочется или расплакаться, или повеситься, — истеричный смешок срывается с губ. Слишком много стресса в последние дни. — А ты? — и к чёрту все формальности. Они знакомы достаточно долго. — Неплохо, — соглашается в ответ Намджун. — Познакомься, мой омега – Пак Чимин. Юнги не сразу обращает внимание на вышеназванного, но когда переводит взгляд в сторону, находит глазами невысокого роста омегу с лаконично уложенными чёрными волосами, в фиолетовом костюме, отливающем роскошью шёлка, и вздымает бровь, интересуясь: — Брат Сокджина? Обращается он к самому Чимину или к Намджуну – не важно, Чимин чуть ступает вперёд, протягивая ладонь, украшенную золотыми кольцами и тонкого плетения браслетом, вежливо кланяясь. — Добрый вечер, господин Мин. Учтиво и сдержанно. Юнги одобрительно хмыкает. — Добрый, добрый. Вижу тебя здесь впервые да ещё и в качестве пары Намджуна… — он говорит медленно, вперившись в аккуратно подведённые коричневым каялом глаза. — Не перестаю удивляться. — Мы давно вместе, раз на то пошло. Наши отношения стали преданы огласке только сейчас, — смело отвечает Чимин, чувствуя на пояснице руку своего альфы. Юнги снова осматривает омегу с ног до головы, будто оценивая. Он прекрасно видит, что по возрасту тот совсем молодой, но отмечает его элегантность и ухоженность. Если бы в свои годы он выглядел так же… Совсем немного внутри колет надоедливый шип зависти. Не злостный, скорее с душевной теплотой. — А Джин соизволит явиться? — и оставляет Чимина в покое, вновь обращаясь к Намджуну. Старшего брата этого омеги среди гостей он ещё не видел. — Что-то я его не замечаю. — Приедет чуть позже с Альваресом. — Снова лицезреть эту крысу, — морщится Юнги. — Всё чаще задумываюсь над тем, чтобы его убрать в конце концов. Эта фраза была вновь обращена к альфе, но Чимин тихо хмыкает, прекрасно помня их уговор с Ким Тэхёном, которого он успел выловить глазами среди толпы и поздороваться с ним одним кивком головы, поэтому тут же стирает с пухлых, подкрашенных прозрачным блеском губ все эмоции и смотрит вдаль. Впитывает. Он раскрыл себя, но продолжает играть в серого кардинала. Это всё ещё завораживает. Намджун смотрит на него краем глаза прежде, чем ласково сказать: — Я отойду на пару слов, хорошо? Не потеряйся. И, чёрт бы его побрал, но Чимин только молча кивает, улыбаясь, целует альфу в щёку и поворачивается в сторону стола, подхватывая пальцами бокал с просекко. Он, может, рассказал всю правду, но что-то так или иначе остаётся тайной. Без своих секретов Пак Чимин не существовал никогда и существовать не сможет. Азарт всегда должен подогревать его кровь. К одиночеству Юнги возвращается через полчаса. Намджун, сославшись на скучающего омегу, возвращается к Чимину, а Мин, поприветствовав прибывших на приём Родриго Альвареса и Сокджина, снова возвращается к окну. Тэхёна и Матео он давно потерял из виду, успев мимолётом пообщаться с парой глав небольших преступных группировок, а потому у него даже появляется желание тихо скрыться с чужих глаз и отправиться домой, чтобы провести вечер по-настоящему с пользой: в горячей ванне, пеной с ароматом пряной ванили и очередной глупой комедией; но когда за своей спиной он ощущает явное присутствие кого-то, а в ноздри среди запахов, собравшихся в холле, словно волной цунами вбивается макадамия, он скрипит зубами, почти рыча. Именно этого он и хотел меньше всего. Даже весь этот фарс и наигранные светские беседы не раздражают его так сильно, как Чон Хосок, выплывающий в зону видимости с улыбкой-усмешкой и таким идиотским: — Привет, моя розочка. Как дела? Юнги закатывает глаза. Он даже не удивится тому, что его принципиально высматривали в сборище народа. Его пожирают глазами. И руки альфы тянутся к его талии слишком по-хозяйски. — Руки вырвать? — сквозь зубы интересуется омега, окидывая Хосока тяжёлым взглядом из-под лисьего прищура. Альфа растягивает губы в ещё большей полуулыбке, походящей на оскал дикого льва: — Это всего лишь я. — Я тебе и говорю, — тем же тоном отвечает Юнги, пряча свои ладони в карманах узких брюк. — Держи свои руки при себе. — Как скажешь, — вскидывает в примирительном жесте руки альфа. — Но ты так сексуально выглядишь, что я просто не могу справиться с собой. Только Юнги чрезмерно равнодушен. — Туалет прямо по коридору и налево. Руки у тебя, как мы оба знаем, имеются. И знает себе цену, вздёргивая подбородок. Напыщенный говнюк. Роза выпускает шипы. Её нужно лишь приручить. Чон в детстве читал Экзюпери. Не вдохновлён, но очарован. Помнит, что роза кокетлива и игрива, если правильно за ней ухаживать. Не все они одинаковы, к каждой особый подход нужен, и Хосок точно знает, какой подход нужен к его персональному цветку, проросшему глубоко внутри и оплётшему сердце тугими стволами. Он делает короткий шаг вперёд, вытесняя собой весь воздух между ними, и склоняется к чужому уху, опаляя своим дыханием: — Прости, но ты сводишь меня с ума. Вокруг них люди. Их много. Те, кто не должен видеть откровений; те, кто за спинами мелькает раздражающей пылью; гудят как назойливые мухи. До них нет дела. Юнги хочет отстраниться, оттолкнуть от себя альфу, когда в лёгкие так предательски забивается макадамия, затрудняя дыхание, но кругом люди, им тень несуществующего конфликта запрещена к созерцанию, поэтому омега сжимает пальцы в кулаки и отвечает вполголоса, стараясь не выдавать хрипоты из-за такой опасной близости: — Не мои проблемы. Он обещал себе, что это лишь единожды. Минута слабости. И то волнение, когда его прижимали к постаменту с оружием на стрельбище, тоже. Всего лишь слабости. Несколько минут, затягивающиеся на часы самобичевания. Только он совершенно не учёл того, что эти минуты могут повториться. Так внезапно. Предсказуемо. — Правда? — а шёпот продолжается, словно персональная машина пыток. — Вернёмся на пару дней назад? — Заткнись! — Юнги шипит из последних сил. Он ошибочно шумно втягивает носом воздух, снова задыхаясь от его запаха, что окружает собой, будто непробиваемый купол, и упирается одной ладонью Хосоку в грудь. Юнги не понимает, почему так тяжело себя контролировать. Проклятье, которому он сам позволил себя настигнуть, посчитав, что сможет и дальше продолжать быть «собой». Хосок его будто не слышит, будто издевается. — Знаешь, о чём я сейчас думаю, — он подцепляет пальцами галстук, который омеге кажется удавкой на собственной шее, и чуть тянет Мина на себя, почти впечатывая его телом в себя, — что хочу вот так тянуть тебя за галстук, пока ты мне сосёшь. Тебе нравится удушье? Какая провокация. Юнги и так задыхается к чёртовой матери. И как же ему это нравится. Он мазохист, да. Давно себя таким признал. Его слабости играются с ним точно назло самообладанию, которого остались крупицы. Мин гулко сглатывает скопившуюся во рту слюну, упираясь в грудь альфы сильнее – как жаль, что он не учёл того, что сдвинуть его не так уж и просто, – и цедит сквозь зубы, почти прикусывая себе язык: — Пошёл ты. Сложно держать себя в руках. Хосок бархатно смеётся ему на ухо, кончиком языка очерчивая ушную раковину, тянет за галстук на себя, отчего Юнги лбом упирается ему в нос, и всё, что остаётся омеге – стоять смирно. Во имя репутации Нуэстра Фамилия. Как бы он ни ненавидел Хосока, как бы ни хотелось достать оружие и вновь угрожать, а, может, в этот раз наконец-таки выстрелить и избавить себя от мучений, но открытого конфликта между двумя главенствующими семьями никогда не было, негласно – почти враги, на деле – лишь остерегаются друг друга, сотни раз обдумывая решения относительно друг друга, и сделать один верный шаг оказывается куда опаснее, нежели сделать тысячу неверных. Судьба-злодейка играет свой собственный вальс. Санта Муэрте следит из-за бетонной колонны, перешёптываясь с Всадниками. Насмехается. А Юнги начинает задыхаться ещё больше, жадно впитывая в себя аромат. Начинает кружиться голова. Запретный плод становится слишком сладок. Во рту скапливается слюна. — Отойди от меня, — фырчит он почти шёпотом. Даже не угрожает. Говорить становится сложно. — Прошу по-хорошему. Альфа мягко усмехается ему на ухо, касаясь губами поледеневшей от нервозности кожи: — Что будет, если я этого не сделаю? Издевается. Юнги чувствует его сердцебиение своей грудью – стоит слишком близко – и от того ускоряется его собственное. На них не смотрят, до них нет никому дела, а по ощущениям – прикованы тысячи взглядов. — Я тебя убью. — Рискни. — Ты проверяешь мою выдержку? — Её у тебя рядом со мной нет, это я заметил уже давно. — Сволочь. Шах и мат. Крыть уже нечем. Не остаётся ни единого аргумента. Потому что он слишком близко, слишком громко гудит в ушах собственное сердце и вымученный скрип зубов, будто бензопилой рубят кости, из-за которых совсем не удаётся устоять на ногах. Юнги сам хватает альфу за руку, утягивая за собой, и со всей оставшейся силой и накопленной злостью вкупе с грубостью, толкает Хосока в уборную, прибивая его спиной к одному из умывальников. Он противоречит сам себе, когда под тихий смешок защёлкивает металлический замок, либо не позволяя никому сюда зайти, либо отрезает пути к собственному побегу, и опускается на колени, цепляясь пальцами за кожаный ремень на кремовых брюках. — Только попробуй сказать хоть слово, и я вырву твой язык и скормлю своему корги, которого заставлю тебя купить. У Хосока выходит лишь сдавленно засмеяться на такой гневный рык со стороны Юнги и тут же прикусить губу, стоит омеге пальцами коснуться замка ширинки. Он похож на грациозную пантеру, от ласкового «розочка» ни осталось и следа. У Юнги алые щёки. У него жутко потеют ладони, когда он, не церемонясь, спускает брюки с альфы до бёдер и обхватывает чуть затвердевший член ладонью, нарочно заглядывая в потемневшие глаза Хосока, позволяя капле слюны стечь на головку. Хосок утробно рычит, опуская руку на идеальную укладку Юнги, зарывается пальцами в его волосы. Портит все старания, придавая небрежности. Чертовски сексуально. Юнги обхватывает головку ртом, мягко проводя по ней языком. Стоны с губ обоих срываются непроизвольно. В туалетной комнате становится слишком жарко. Юнги нельзя так поддаваться, нельзя идти на поводу, он сам себе желает дать сильный подзатыльник, попросить одуматься, но думать совершенно не получается. Горит кожа, горит внутри, сердце ускоряет свой ритм. Хосок ничуть не помогает. Он легко толкается внутрь горячей узости, улавливая слухом, как грязно хлюпает слюна, и как давится омега, принимая даже не всю длину. Он сильнее смыкает губы на твёрдом члене, языком рисуя узоры по набухшим венам, дышит жадно носом, втягивая тягучий аромат макадамии, от которого дурманом кружит голову, и расслабляет горло, принимая целиком. Ужасно саднит уголки губ, коленям слишком жёстко на мраморном полу, собственные брюки становятся чрезмерно узки, он чувствует, как позорно и как желанно течёт, поэтому подаваясь чуть вперёд, чтобы сглотнуть с горячей головкой, упирающейся в стенку горла, и услышать сдавленный рык откуда-то сверху, расстёгивает свои брюки, на секунду отрываясь, чтобы их приспустить и не запачкать, он возвращается обратно и, войдя в азарт, играючи протягивает альфе конец своего галстука. «Тебе нравится удушье?» Он и так готов задохнуться от жара в теле и умалишающего запаха, заполнившего каждый миллиметр небольшого пространства. Хосок принимает теперь уже общие правила игры и наматывает, сколько позволяет длина, галстук на кулак, дёргая омегу на себя. Юнги почти упирается носом в лобок, тихо выстанывая бессвязный лепет, и заводит руки за спину, отдавая весь контроль. Самостоятельно справляться он уже не может. Альфа тихо усмехается, с томным прищуром наблюдая за тем, как Юнги бесстыдно высовывает язык, касаясь им члена у основания, и ползёт ниже, опускаясь к горячим, налитым яйцам, чувствуя, как сильно затягивается галстук на шее. Хосок тянет его на себя, а он получает удовольствие. Всё ещё мазохист. И в эту секунду ему нет дела до того, насколько жаждущим и слабым он выглядит со стороны. Он оставляет кусачие поцелуи, поднимаясь всё выше и выше, пока вновь не возвращается к головке, погружая её в рот, и заглатывает сразу наполовину, устраивая заведённые за спину ладони на ягодицах. Каждый сантиметр его кожи пылает. Он чувствует, насколько влажно становится между ног. Хосок начинает трахать его в рот практически сразу, наматывая галстук на кулак ещё сильнее. Юнги стонет тихо, но ощутимо для альфы, что изредка сипло выдыхает, упираясь поясницей в раковину; и ничуть не стесняется смотреть исподлобья жадными, голодными глазами с мутным взглядом. По губам стекает слюна, оседая на подбородке, а затем на воротнике рубашки, дышать иногда нечем, но Хосок каждые полминуты ослабляет хватку на галстуке, позволяя глубоко вдохнуть носом, и снова натягивает, лишая кислорода. Перед глазами плывёт. Но ему так нравится это положение, эта игра, эта грязь, что он почти протяжно скулит и лишь на секунду возвращает руки, указывая ими на ногу альфы. Сам развязывает узел на его ботинке и ставит ступню в носке на свой истекающий смазкой член, бесстыдно потираясь. — Блять, Юнги… — альфа зарывается одной рукой в свои волосы. — Нельзя так со мной. И плевать, что просили заткнуться и грозились скормить язык ещё несуществующему корги. Юнги не сопротивляется. Он на грани собственного удовольствия, витает где-то между реальностью и оргазменной негой, поэтому сам снова подаётся бёдрами вперёд и снова бесстыдно трётся. Хосок надавливает ступнёй на небольшой член, массируя розовую головку, чувствует, как промокает от смазки носок, но не останавливается, продолжая томительную пытку. Он и сам крайне близко. Юнги трётся о его ногу всё чаще, стонет громче, не выпуская члена изо рта, наслаждается тем, как приятно ласкают слух его собственные чавкания и хлюпанье слюны, он почти умирает от нехватки воздуха, кажется, что трещит по швам не только галстук, но и он сам, но остановиться не получается. Он ярко ощущает, как пульсирует на языке горячий, тяжёлый орган, и на пике своего оргазма, когда головка вновь упирается в стенку горла, сглатывает, рвано вдыхая, стоит почувствовать, как альфа, сильно дёрнув его на себя за конец галстука, кончает ему глубоко в рот, замирая на пару секунд. Юнги заканчивает следом, содрогаясь бёдрами, когда пачкает спермой ступню альфы, и оседает на пол, чувствуя, что может наконец-то вдохнуть полной грудью. Хосок отпустил галстук. Дышат тяжело долго. Юнги слизывает с уголков губ остатки спермы, Хосок обтирается смоченными в воде бумажными полотенцами, выбросив оба носка в мусорное ведро, пока омега причёсывает волосы руками, дрожащими пальцами застёгивая свои брюки. И из уборной он уходит тоже слишком быстро, не сказав ни слова. Не спасает и алкоголь до конца вечера. Внутри противно свербит.***
— Не смей меня оскорблять, — Тэхён шепчет это Матео на ухо, сжимая его локоть своими пальцами, когда они наконец-то оказываются наедине с мэром. Альфа ему ничего не отвечает, морщась так, словно ему вонзили нож в спину, и останавливается напротив Исидо, кланяясь ему в уважении. — Рад снова Вас видеть, — и сколько лицемерия в его словах… — Наконец-то сможем побеседовать наедине. Исидо слабо улыбается, кивая. — Я думал, мы с вами прежде всё обсудили, — Санчо отвечает со всей вежливостью. — Что вас ещё интересует? — Хотелось обсудить политику портовых гаваней, — Тэхёну не нравится, что при обсуждении присутствует его муж, но и запретить Матео он не может. Это крайне злит. — Что с ней не так? — удивляется альфа. — На моей памяти, ничего не изменилось. — Всё верно, — кивает омега. — Мне необходимо, чтобы владелец был предупреждён о южной стороне. Точнее, о том, что на днях должно пришвартоваться три корабля из азиатских стран. Груз ценный, Вы сами понимаете. Он говорит напрямую, пусть лавирует меж смысла. Все прекрасно знают, о чём идёт речь. — Вы будете присутствовать при поставке? — интересуется Исидо. Матео тут же кивает: — Непременно. Для нас каждая поставка важна. — Господин Гонзалез, Вы тоже? Тэхёна этот вопрос волнует не меньше. За всё время Матео не появлялся и не касался дел семьи напрямую. Он медленно вынимает свою руку из-под локтя мужа и становится рядом, почти скрипя зубами. — Я всё ещё глава Нуэстры, господин Санчо, — и отвечает как ни в чём не бывало. — Разве… — Ах, Тэхён лишь её лицо. Помните, что я Вам говорил когда-то? — взгляд едкий, из-под прищура. Тэхён почти содрогается в гримасе злости. — У него действительно хороший ум и предрасположенность. Рот тоже хорош в работе… Непростительная наглость. Гнев клокочет внутри, но он лишь натягивает вымученную улыбку, не желая даже пререкаться. Всё ещё не его уровень разводить скандалы посреди шумной толпы. — Прошу прощения, — и когда он слышит знакомый голос, хочется только нарочно ступить назад и остаться стоять рядом с подошедшим альфой. Чонгук выплывает из-за спины Матео, нахмурив брови. — Добрый вечер, господин Санчо, — Чон протягивает мэру ладонь. — Господин Гонзалез, разве уместно так подло отзываться о своём прекрасном муже? Совесть не грызёт? — и смотрит с вызовом на Матео, растягивая губы в ядовитой ухмылке. Матео смеряет альфу раздражением: — Не вашего ума дело, господин Чон. Тэхён не верит в ревность своего мужа. Но и его помыслов понять не может. Он смотрит на мэра, предлагая отойти в сторону. Исидо соглашается сразу же, не влезая в споры альф. — Правда? — Чонгук хмыкает, пряча руки в карманы чёрных классических брюк, что отлично сочетаются с белой рубашкой и тёмно-серым пиджаком. — Может, и не моего, ты прав, — отбрасывая все прелюдии и неуместное уважение. — Но теперь так поступают с любимыми людьми? Гонзалез делает шаг вперёд, ровняясь с Чонгуком. Махни перед ними красной тряпкой – два быка сорвутся как на родео. — Не лезь не в своё дело, — рычит Матео, вздымая подбородок. — Или он раздвинул перед тобой ноги, и теперь ты его защитник? — Что? — Чонгук почти прыскает со смеху. Его не цепляет чужой рёв побитого льва. Он и не злится сам. Насмехается. — Ты кретин. И это даже не вопрос. Констатация факта. Лицо Матео перекашивает. — Считаешь себя умником? — альфа хватает Чона за лацкан пиджака, сжимая его в кулаке до белых костяшек, на что Чонгук лишь усмехается и за запястье отдёргивает от себя руку Гонзалеза, но от него не отходит, наоборот, напирает ещё больше: — Я не считаю себя умником, как ты выразился, но прежде чем вести себя так низко, задумайся над тем, нужен ли для этого повод. — Не лезь, Чон, повторяю ещё раз, — шипит альфа. Чонгук меняется в лице за долю секунды, заостряя скулы: — Ты жалок. А оскорблять омегу, кем бы ты ему ни был, я не позволю. И дело здесь совершенно не в том, что «он раздвинул передо мной ноги», — режет одними словами. — Побудь джентельменом, иногда полезно. Чонгук исчезает из поля зрения альфы так же быстро, как и появился, оставляя после себя только шлейф превосходства. Матео хватает за руку проходящего мимо омегу-официанта и, заставив того выронить поднос, уводит за собой. Балом всё же правит Сатана.***
Тэхён поджигает сигарету, разместившись на подоконнике у окна в кабинете мэра, куда Исидо отвёл его по просьбе «немного передохнуть», и выдыхает густой дым в ночное, усыпанное звёздами небо. Он не злится, секундный запал гнева давно прошёл, вновь остался лишь неприятный осадок. Своей слабости он не покажет, гордость превыше всего, Ким Тэхёна не для того растили, чтобы он топтал её, рассыпаясь от мерзких слов в свою сторону, но по спине бегут мурашки. Надевать пиджак на голое тело оказалось плохой идеей. В жаркой извечно Талуке ночью похолодало. Он прислоняется виском к оконной раме, вновь затягиваясь, и смотрит на обручальное кольцо. Чем он заслужил к себе такое отношение? Тоска – не его приоритет, но что-то внутри неприятно гложет. Он видит струящуюся по полу ленту искусственного света из коридора – сам сидит в полной темноте – и, выбросив окурок с высоты второго этажа в цветущую клумбу, слезает с подоконника, поправляя пиджак. — Спасибо за место для уединения, господин Санчо, — вежливо произносит Тэхён, но стоит заметить в проходе не ту фигуру, выдыхает. То ли с разочарованием, то ли с надеждой. Сам не понимает. — Что ты здесь делаешь? Чонгук закрывает дверь и проходит в глубь кабинета, останавливаясь возле стола. Присаживается на край, незаваленный бумагами, как в его особняке, и расстёгивает пуговицу пиджака, упираясь локтём в колено. — Так и знал, что найду тебя здесь. — У тебя фетиш находить меня ночью тогда, когда я не желаю компании? — фыркает Тэхён. Упирается поясницей в подоконник и складывает руки на груди. Чонгук смотрит на него пристально. — Красный тебе к лицу. Ты в нём словно самый опасный хищник. — На мои вопросы, видимо, отвечать тоже не твоя прерогатива? Диалог без диалога. Каждый о своём. — Твоего муженька я поставил на место. Завтра его скормят акулам в Карибском море. А на лице ни грамма сарказма. Тэхён поднимает голову, скептически рассматривая альфу в ответ. — Жестоко. — Справедливо. На пару минут повисает молчание. — Матео считает, что ты раздвигаешь передо мной ноги, — хмыкает Чонгук. Тэхён заинтересованно выгибает бровь: — И как я тебе в постели? — Невыносимый… — Характер такой. — Невыносимый, горячий и сексуальный, — договаривает альфа чуть тише. — Ртом работаю тоже превосходно, как ты мог услышать, — с ироничной усмешкой. Тэхёна это уже смешит. Больше похоже на истерику. Он поджимает губы. — И как давно он позволяет себе такие оскорбления? — и уже нет никакой иронии. Чонгук смотрит на него абсолютно серьёзно. — Не лезь, куда не просят, — но не так гневно и ревностно, как Матео. Тэхён отходит от подоконника, медленно пересекает половину кабинета, останавливаясь напротив альфы, и смотрит как и прежде, с тем же вызовом и перечущей ему незаинтересованностью. Парадокс. Чонгук чуть отклоняется назад, удерживая своё тело над столом навесу, и выгибает бровь, когда омега ставит колено меж его ног, рассыпая по лбу волнистые пряди, напоминающие струящиеся потоки водопада, и шепчет: — Хочу тебя. Сейчас. Чонгук не противится аромату сливочного ликёра, но интересуется, чуть склонив голову к плечу. — Для чего? — Для этого должна быть причина? — хмыкает Тэхён. Толкает альфу ладонью в грудь, вынуждая его спиной упасть на стол, и забирается на его бёдра, расстёгивая пуговицы на своём пиджаке. — Тогда одна – хочу. Этого недостаточно? Будешь против? Чонгук наблюдает за ним из-под прикрытых век; за тем, как обнажаются тонкие плечи, острые ключицы, как пиджак повисает в районе груди, удерживаемый пальцами, и выпрямляется в спине, хватая омегу за подбородок и припадает губами к тем, что напротив. Слишком остервенело и резко, больно, кусая и зализывая раны. Поцелуй выходит смазанным. Чонгук сразу проникает в рот языком, лижет нёбо, пробуя на вкус привкус сигарет с ментолом, опьяняющий вкус природного запаха, сладость кожи. Тэхён дёргает плечами, сбрасывая с плеч пиджак; стягивает пиджак и с альфы и, ощущая на обнажённой талии горячие ладони, расстёгивает пуговицы на рубашке. Чтобы хоть чем-то себя занять. Чтобы заполнить пустоту. Чонгук исследует руками его тело, терзая губы, гуляет пальцами по рёбрам, целуя линию челюсти, и позволяет спустить со своих плеч рубашку. Приходится оторваться только на секунду, чтобы раздеться, и снова губы встречаются с губами. Жадно. Пылко. Отчаянно. Тэхён не думает замедляться, тянется руками к пряжке ремня, справляясь с ним слишком быстро. Рвано и почти гневно. «Раздвигает ноги»? Пусть так и будет. Он слушает сквозь шум в ушах хриплые выдохи альфы, усмехается, облизывая алые, опухшие губы, и обхватывает крупный член ладонью, размазывая по стволу каплю смазки. Чонгук хватает его за затылок, снова притягивает к себе, порыкивая утробно в губы, и обхватывает омегу руками, спускаясь к ягодицам. Мнёт их, получая в ответ тихие стоны. Бархатные и мягкие. Тэхён ёрзает на его бёдрах, запрокидывая голову, открывает доступ к шее, позволяя целовать себя везде, и чуть привстаёт на коленях, заглядывая в его потемневшие глаза сверху вниз. Дышит томно, тяжело. Душно. Сердце в груди отбивает чечётку. Чонгук оказывается сверху слишком неожиданно, Тэхён слышит только скрип стола и чувствует, как жгуче липнет кожа к дубовому покрытию, но прикусывает губу, когда член альфы касается его обнажённого живота, оставляя на коже влажный след. — Зачем ты это делаешь? — загнанный вопрос прямо в губы. Тэхён приподнимает бёдра, трётся ощутимым возбуждением о пресс Чона и стонет ему в приоткрытый рот: — Привношу в вечер хоть что-то приятное. Сам же говорил, что скука тебе не нравится. — Я – твоё развлечение? — без обиды и пререканий. Очевидный вопрос. Омега кивает: — Считай, что так. Вопросов не остаётся. Развлечение – удел двоих. Чонгук согласно кивает, припадая губами к часто вздымающейся груди омеги, выцеловывает каждый миллиметр, оставляет свои следы, что наливаются алыми пятнами. Тэхён не сопротивляется, снова бархатно стонет, запрокидывая голову, царапает ногтями плечи альфы, выгибаясь в пояснице, трётся пахом о его торс, не видит ни себя, ни стыда, ни окружения. Луна в Талуке полная, ослепляет. Альфа спускается поцелуями до впалого живота, помогает избавиться от брюк омеги, что оплетают стройные ноги, и прикусывает местечко на бедре, когда кожа бронзового заката появляется перед глазами. Поднимается выше, до гладкого лобка, чувствуя, как Тэхён под ним ёрзает, гулко сглатывая, пропускает сдавленные хрипы, когда губы альфы касаются каллиграфичной надписи на тазовой косточке. — «La muerte es más dulce que la vida», — читает он вслух, отрываясь от манящей кожи. — Смерть слаще жизни. На этом очередной бессмысленный диалог прерывается. Слаще смерть? Несуразица. Тэхён шире раздвигает ноги, чтобы альфе было удобнее меж них устроиться, и чуть приподнимается на локтях, стоит Чонгуку пальцами скользнуть по бедру ближе к ягодицам. Он собирает на них смазку, дразнит, кружа пальцами вокруг входа, и проникает внутрь одним, выбивая из груди Тэхёна хриплый стон. Стонет и он сам. Тесно и узко. До головокружения. Тэхён через пару минут спокойно принимает уже три, поэтому Чонгук позволяет себе толкнуться внутрь уже головкой и замереть на пару секунд, чтобы начать двигаться сразу размашисто и быстро. Никого не волнует, что где-то на первом этаже хозяин кабинета, что стол опасно скрипит под весом двух тел. Куда важнее сейчас шлепки тела о тело, жаркие выдохи друг другу в губы, острые, смазанные поцелуи, одна ниточка слюны на двоих, что растягивается и поблёскивает под лунным светом, и почти одновременный оргазм, в дрожи и громким выкриком Тэхёна, заглушённым рукой альфы. Где-то за дверью стоит и Санта Муэрте, наслаждаясь своей проказой.