Alive

      Тэхен перебирает вещи, с полной отстранённостью на лице наблюдая, как дрожат собственные пальцы. Расшитые тряпки в руках неожиданно теряют былой смысл, так что хочется швырнуть их на землю, оставив покоиться в лесу навеки. Сегодняшнее утро поприветствовало его назойливой головной болью и полным нежеланием контактировать с любыми живыми существами. В условиях сложившейся ситуации, оставалось надеяться лишь на благоразумие остальных, которые, будто почувствовав чужое моральное опустошение, не сказали ему ещё ни слова, лишь Хосок молча впихнул в руки тарелку с завтраком, которую Тэхен благополучно оставил на земле нетронутой.       Если оставаться честным с самим собой, то он попросту ненавидит своё сердце, которому нужно гораздо больше времени, чтобы осознать то, что уже известно его голове. Чимин научил его испытывать эмоции, чувствовать этот мир не сознанием, а душой, но абсолютно забыл предупредить, что вместе с чувствительностью приходит боль.       Тэхен никогда не относился к тому типу людей, которые зацикливаются на неприятном моменте своей жизни, а весь остаток тратят на то, чтобы жалеть самих себя. Любое поражение он воспринимал гордо, старался вынести из него урок, либо по возможности пользу, стремился двигаться дальше, лишь ударив кулаком по грудной клетке, дабы трепещущее там сердце замерло вновь. Только он полностью оказался не готов к моменту, когда бороться окажется не за что, а прошлые грандиозные планы останутся лишь тяжёлой грудой пепла, сдавливающей лёгкие.       Тэхен не бесчувственная сволочь, отлично разделяет понятия «хорошо» и «плохо», но ещё лучше он познал смысл «хорошо для себя», «хорошо для других». Воистину, он всё ещё не понимает, почему должен заботиться о чужой судьбе. Более того, он до сих пор абсолютно уверен, что окружающие люди не похожи на него лишь тем, что уверенно скрывают свой эгоизм за маской добродушия. Иначе куда девается вся любвеобильность Хосока, когда Феликс приближается к Юнги слишком близко? Или почему ангельски-невинный Чимин никогда не расскажет Чонгуку о том, как в катакомбах желал сровнять Сеул с землей? Моральные принципы Намджуна и вовсе обсуждать не стоит, ведь тот, учась в прошлом на юридическом, кажется плохо изучил закон о совращении несовершеннолетних.       Вот вам и человечность, но при этом в глазах окружающих они остаются добрыми и порядочными, а Тэхен эгоистичная сволочь, заботящаяся лишь о собственном благополучии. Это его не оскорбляет, скорее даже воодушевляет, ведь полюбят тебя или нет — это вопрос везения, а вот чтобы тебя по-настоящему ненавидели, нужна индивидуальность.       Все они в действительности настоящие уроды, но в этом нет ничего такого, ведь такова человеческая природа, а как считает Тэхен: в природе нет ничего отвратительного. Он вынашивал эту мысль, как младенца, медленно старался привыкнуть к тому, что нельзя обозлятся на мир за его истинную сущность, а потому привык просто игнорировать, ведь нельзя сделать больно тому, кто ничего не чувствует.       Потом произошло то, что выходило за рамки его восприятия вселенной. Чимин влетел в его жизнь разрушительным смерчем, перевернул там всё вверх дном, а после сбежал, помахав на прощание платочком. Тэхен никогда не считал, что существует родство душ или в то, что в человеке можно любить что-то большее, чем красивую оболочку, но Чимин изменил всё его мировоззрение, покосил непоколебимое. Он помнит каждое мгновение в своей студии, когда омега рассказывал ему о любимых художниках, цитировал любовные романы, рассматривал его картины, заглядывая в самую суть, смешно дëргал носом, когда чего-то не понимал, но всегда стремился узнать. Тэхен всегда наблюдал за ним стойко, позволял себе восхищаться вершиной совершенства, видел разбитое на осколки сердце, закаленное изнурительными тренировками, так что совсем упустил момент, когда его собственное Чимин сжал в кулаке.       Тэхену секс никогда не нравился. Он был наполненный чем-то животным и отвратительным, поэтому со светлячком он никогда подобным не занимался. С ним он лишь познавал истинную вершину любви, слияние тела и души, больше наслаждаясь открытым и уязвимым ангелом под собой, чем собственными ощущениями, в которых ничего особенного найти не смог. Тэхену было важнее видеть, чем чувствовать, поэтому во время процесса он никогда не закрывал глаза.       Во всей этой вакханалии изучения неизвестной для себя стороны прекрасного, он вдруг потерял интерес ко всему, что творилось вокруг. Создавая зараженных он всё чаще задумывался над тем, чтобы поскорее вернутся к Чимину, а нестабильное состояние Юнги пускал на самотëк, обещая разобраться с этим позже, которое так и не наступило, вылившись в катастрофу.       Потом на горизонте вновь замаячил Чонгук, но будучи в крайне невыгодной ситуации, Тэхен попросту не знал, как оградить его от своего омеги, но в очередной раз отвлёкся от собственной общины и грандиозных планов по созданию зараженных. Он точно мог придумать что-нибудь ещё, найти способ вернуть катакомбы, а созданных тварей на законное место, но у него попросту не осталось на это времени, ведь Чимин занимал собой всё свободное пространство.       На крыше заброшенной многоэтажки Коксона он особенно остро ощутил, насколько недостижимым стал светлячок. Тэхен увидел в голубых глазах такую любовь, о которой бредил ночами, но смотрели они не на него. И сердце прожгло такой невыносимой болью, что захотелось уничтожить мир, но он благоразумно сдержался. Именно эта боль в последствии помогла ему почувствовать себя живым.       Внезапно, кислород стал казаться ему слаще, а шум листьев звучал приятнее мелодии Шуберта, так что после, неожиданно подкралось осознание того, насколько зацикленным он был на светловолосом омеге. Это не отрицает того факта, что он всё ещё влюблённый до беспамятства, полностью уверенный, что любит его гораздо сильнее, чем Чонгук, просто внезапная эмоциональная встряска открыла глаза на то, что раньше лишь мелькало на периферии. Достаточно долго пребывая наедине с самим собой, что редко идёт людям на пользу, Тэхен абсолютно не ожидал нового удара по только созревающему эмоциональному спектру. Чонгук раскопал то, что он казалось давно похоронил, а потому полностью уязвимый, ещё не окрепший росточек чувств, прогнулся под бурей давно позабытых воспоминаний, что в свою очередь привело к нервному срыву. Тэхен признаёт, что подобное ненормально, но ведь он ненормальный.       Сейчас, если задать приевшийся вопрос о самочувствии, он сухо заявит о том, что чувствует себя никак. Только раньше подобная отрешëнность ощущалась, как свобода от мирских эмоций, сейчас же кажется, что он потерял нечто важное, а на его месте застоялась пустота. Просто сердце его бьётся, кровь бурлит в венах, а лёгкие отчаянно качают кислород, но былой смысл всё это утратило. И непонятно, толи жизнь всегда была такой бессмысленной, толи смысл был, но куда-то затерялся.       Всë это было больше похоже на жалкое существование, когда идёшь непонятно куда, чтобы делать не пойми что. Тэхен такое ненавидит, а можно сказать даже презирает, поэтому никогда не простит себе подобной жизни. Благо, решение проблемы он уже нашёл и как всегда, оно вложило в себя множество смыслов и найдёт развязку множеству его прошлых поступков. — Господин, — на периферии сознания мелькает голос, который Тэхен слышит не с первого раза, а когда оборачивается, замечает стоящего рядом Сокджина, сжимающего пальцами тарелку с полупустой похлëбкой, — Вы ничего не съели утром, поэтому я приготовил вам суп. Подумал, что… — Спасибо, — немного резко перебивает Тэхен, протягивая руку, куда омега моментально вкладывает тарелку, радостно покачиваясь на месте. — Я могу помочь вам сложить вещи, — Сокджин улыбается, и не дожидаясь ответа опускается на корточки, аккуратно хватая лежащую рубашку, — Знаете ведь, что я не люблю, когда у вас плохое настроение.       Тэхен приподнимает уголки губ, неожиданно отыскав внутри себя нестерпимое желание попробовать наконец таки похлëбку, а потому быстро запихивает ложку в рот, стараясь не скривиться от слишком приторного вкуса. Сам виноват. Готовить он омегу не учил. — Мне не нужно помогать, — оставляет тарелку в сторону, стараясь сделать вид, что аппетит пропал из-за плохого самочувствия, а не от вмиг подкравшейся тошноты, — Мои носильщики трагическим образом погибли накануне вечером, поэтому тащить такую гору вещей попросту некому.       Сокджин на подобное заявление кривит губы, недовольный настолько радикальным решением. Тэхен, обладая тонким и изысканным вкусом, годами навязывал подобное омеге, баловал разнообразием рубашек из самых различных материалов, а потому теперь ему слишком горько расставаться с настолько красивой одеждой, даже если принадлежала она не ему. Всё-таки нечто в этой одежде ассоциируется у него с катакомбами, которые раньше навевали ужас, а теперь приятную меланхолию. — Вы возьмёте только один портфель? — Сокджин вздëргивает бровь, наблюдая, как Тэхен откладывает большинство вещей, упаковывая с собой самую малость и лишь в одно место, — Вы всегда носили его самостоятельно. Что там такого важного? — Здесь подробные отчеты экспериментов над зараженными и экземпляр препарата, — спокойно отвечает альфа, посчитав, что омеге эта информация полностью бесполезна, а значит в её сокрытии смысла нет, — Всё это есть и в моей голове, но я привык не доверять даже собственной памяти. — Вы успели забрать с собой препарат, который создаёт разумных зараженных? — Это последняя существующая в мире доза, — Тэхен достает из портфеля небольшую баночку, наполненную синеватой жидкостью, словно таким образом проверяет, что она находится на своём месте, — Лекарство от всех болезней, новая ступень эволюции — всё, что было стоящего в катакомбах. Очевидно, что я успел забрать его.       Сокджин двусмысленно кивает, стараясь моментально абстрагироваться от сотен мыслей, разом пробежавшихся в голове, а потому продолжает аккуратно складывать одежду, пока неожиданно, взгляд шоколадных глаз не касается торчащего из рюкзака куска ткани, от чего Сокджин замирает, стараясь справиться с парализовавшими вмиг чувствами. Дрожащие пальцы подцепляют края черной, расшитой неаккуратными, абсолютно нелепыми цветочками рубашки, а в горле встаёт колкий комок тёплых воспоминаний, вынуждая глаза заслезиться. — Господин, — омега сжимает одеяние в руках, рассматривая собственное нелепое творение, которое уже давно успел позабыть. Тэхен оборачивается, замечая вынутый атрибут одежды, который моментально пытается вырвать из чужих пальцев, но Сокджин отклоняется назад, лишь сильнее прижимая рубашку к себе, — Это же мой вам подарок на день рождения. Я помню, как украл её у вас, а после поколол себе все пальцы, стараясь вышить на ней цветочки, потому что это был ваш любимый рисунок. — Отдай, — Тэхен вновь дергается, стараясь вырвать из чужих пальцев вещь, но омега подскакивает на ноги, уклоняясь от любых попыток. — Вы ведь сказали, что выбросили ее, сказали, что я испортил вашу рубашку, — проводит большим пальцем по вышитому цветочку, растормошив неаккуратные нитки, но прямо в эту секунду Тэхену всё же удается отобрать вещь, моментально засовывая обратно в рюкзак.       Слишком глупо и сентиментально было признаться в том, что он действительно все эти годы хранил глупый детский подарок, обожая настолько, что даже заставил Намджуна вынести его из катакомб. Тогда он солгал ему, что избавился от рубашки, потому что это был единственный способ его спасти. Тэхен как никто другой знал, что способным на светлые эмоции людям, тяжелее всего выжить в наполненном жестокостью мире. Нельзя было допустить, чтобы Сокджин любил его слишком сильно, восхищался, как старшим братом, потому что Тэхен на своей шкуре испробовал, какое разочарование это может за собой повлечь. Тот маленький мальчик, которого он отыскал по счастливой случайности, должен был вырасти сильным, сотканным из стали омегой, но не разбитым, не сломленным. — Почему вы солгали мне, господин? — Сокджин закусывает губу, нелепо заламывая на руках пальцы. Никогда ему не понять настолько радикальных методов воспитания, но в действительности, сколько бы Джокер не пытался искоренить из него любую привязанность, он абсолютно упустил момент того, что являлся единственным, кто был у потерянного в мире ребенка.       Тэхен поднимает глаза вверх, абсолютно не желая разъяснять мотивы своих поступков. Сокджин в последнее время стал слишком смелым, забыл, какого это полностью зависеть от слова Джокера, но в действительности, в этом нет ничего плохого, ведь из-за привычки окружать любимых омег всем желаемым, Тэхен всегда упускал шанс привить им самостоятельность. — Я думал, что вы ненавидите меня, — нижняя губа Сокджина предательски дрожит, когда все копится годами эмоции, пытаются просочиться наружу вместе со слезами, — Думал, что нужен вам лишь для написания картин. Вы всегда показывали лишь то, что вам абсолютно плевать на меня. Я ненавидел вас в ответ, но так ревновал, когда появился Чимин, потому что он смог заполучить ваше внимание просто так, а мне приходилось разгуливать голышом по катакомбам, чтобы провести с вами жалкие полчаса. Я считал вас своей семьей и делал все, чтобы нравится вам, — Сокджин неожиданно громко всхлипывает, прижимая обе ладошки в горящим щекам, — Я ненавидел учиться, но целыми днями заучивал книги на память, чтобы не разочаровать вас. Играл на фортепьяно, пока из пальцев не текла кровь и научился часами удерживать тело в одной позиции, чтобы хорошо получаться на картинках. Потому что я хотел, чтобы вы видели во мне семью, такую, какую я видел в вас.       Тэхен вздыхает, полностью не готовый к подобным откровениям со стороны омеги. Он ведь пытался вырастить его бесчувственным, а в итоге, каждый раз когда Сокджин протягивал к нему свои руки, ломал ему пальцы собственным безразличием. Правда, в одном он уверен точно — Джокер пытался вложить в него всю любовь, на которую сумасшедший, бесчувственный художник, мог быть способен. — Я писал картины с многих, но учил грамоте лишь тебя, — произносит на выдохе, полностью опровергая предположение о ненависти в сторону Сокджина, — Я всегда любил, поэтому и заставлял заучивать книги, прививал любовь к музыке и искусству. Никогда не позволял тебе трудиться на грязной работе, бороться за каждую секунду своего существования, лишь потому что я любил тебя. Просто ты не должен был вырасти слабым, неспособным постоять за себя, но кажется у меня не получилось. — Тогда почему вы несколько раз пытались меня убить? — неожиданно выкрикивает Сокджин, сжимая руки в кулаки от негодования, что впервые в жизни Тэхен готов стерпеть. — Первый раз это была случайность, — ответ получается сухим настолько, что альфе приходиться сглотнуть неприятную горечь в горле. В тот день всё шло не по плану, словно вселенная издевалась, намеренно разрушала планы, а потому Тэхен позволил гневу завладеть собственным сознанием и отдать любимую куколку на растерзание Монстру. Когда через несколько часов, разум вновь стал холодным, из уст альфы впервые сорвалась молитва, настолько сильно он надеялся, что Сокджин ещё живой. Это был первый и последний раз, когда он уверовал в Бога и тот услышал его. — Во-второй раз… Я очень сильно люблю тебя Джинни, настолько, что сильнее этой любви, может быть лишь ненависть к Намджуну. — Что происходит? — неожиданно сбоку раздаётся серьёзный голос, а уже через несколько секунд Чонгук опускается перед омегой на колени, утирая скатывающиеся по щекам слезы, — Что ты ему наговорил? Тэхену от подобного хочется лишь закатить глаза, ведь привычка этого альфы вечно вмешиваться туда, куда не стоит, начинает порядком раздражать. — Все хорошо, — Сокджин отвечает самостоятельно, растягивая по лицу тяжелую, вымученную улыбку. — Господин наконец-то признался, что тоже считает меня своей семьей.       Чонгук вздëргивает бровь, ведь понятия «Тэхен» и «семья» трудно вписываются в общую картинку его восприятия реальности, но если Сокджин утверждает, что всё нормально, то спорить дальше глупо. Лишь мимолëтом он складывает недостающие фрагменты пазла в голове, ведь нет ничего удивительного в том, что омега настолько жадный до любви, если всю жизнь ему приходилось за нее бороться. — Ты знаешь, что это такое, Чонгук? — Тэхен вздëргивает уголки губ, имея ввиду ту картинку нормальной семьи, куда по его мнению Призрак вкладывает слишком много смысла, которого априори там быть не может. — А ты? — брюнет парирует практически моментально, даже не задумывается о смысле сказанного, но в последнее время, слова сами просачиваются сквозь уста, не оставляя возможность прежде подумать, — По крайней мере, если бы у меня был живой брат, то я бы держался за его существование, как за спасительную соломинку, а не пытался уничтожить собственными руками. — Так уж тебя заботит единая кровь? — Тэхен вздëргивает бровь, неожиданно полностью забывая про стоящего рядом Сокджина, — Тебе не кажется, что люди веками предавали этому слишком большое значение? Скрепляли узы верности кровавыми рукопожатиями. Поэтому ты так сильно хочешь детей? Только кровь — не вода, подумай над тем, что твое дитя получит вместе с ней. И каждый раз, когда вновь посчитаешь меня отвратительным, вспомни, что мы с Намджуном единой крови, накопленные нею до краев и из неё сотканные. — На что ты намекаешь? — Чонгук наконец-то становится ровно, словно это может помочь мыслительному процессу, открыть глаза на страшную истину, которая сейчас лишь мелькает на периферии, не желая болезненным осознанием проникать в мозг. — Способность независимо мыслить — один из величайших даров утраченных человечеством, — Тэхен подходит ближе, будто хочет, чтобы сказанное осталось лишь между ними, сохранило в себе послевкусие тайны и загадки. — Ты умный мальчик, Чонгук, но единственное, чего тебе не хватает — свобода мышления. Ты смотришь на каждого из нас сквозь призму собственных впечатлений, но если откинуть глупую картинку в сторону, взглянуть на истину без красивой мишуры, то можно заметить гораздо большее зло. Чонгук складывает руки на груди, понимая смысл сказанного, но вникнуть в суть по-прежнему не удаётся. На лице отображается целый спектр разнообразных эмоций, варьируясь от задумчивости и медленно переходя к отрешенности, где альфа подвисает на добрых несколько минут, переваривая полученную информацию. — Хорошо подумай, а когда будешь готов, то ответь, — продолжает Тэхен, а заметив чужую восприимчивость продолжает практически шепотом, — Если не романтизировать ничего, то кто из нас самый плохой? ***       Выдвинулись в дорогу они рано, чему Чонгук был несказанно рад, ведь это означало, что ночевать на улице в очередной раз не придётся, а уже вечером они окажутся в небольшом уезде, всего в нескольких днях ходьбы от Сувона. Тэхен по прежнему отмахивался от любых тем связанных со случившимся накануне, а потому все быстро закрыли на это глаза, посчитав, что тот заговорит о произошедшем сам, если конечно захочет. Большинство вещей он действительно оставил на поляне, но некоторые из рюкзаков пришлось распределить между остальными членами группы, ведь в них хранились полезные для выживания атрибуты и чужая одежда, принадлежавшая омегам.       В последнее время, Чонгук остро ощущал насколько сильно кипит его мозг, так что казалось вот-вот и оттуда повалит дым, ведь слишком много незакрытых тем продолжали будоражить уставшее сознание. Кто из них самый плохой? Вопрос на миллион долларов, но по сути не несущий в себе никакого определённого смысла. Если осмотреться вокруг, посмотреть на ситуацию со стороны закона и этики, то получается, что каждый из них моральный урод и тиран, но то в каких условиях им пришлось существовать, можно считать смягчающими обстоятельствами, а значит плохих среди них нет.       Взгляд карамельных глаз скользит по передвигающимся вдруг людям, замирая на Чимине, параллельно продолжая размышлять над поставленным ранее вопросом. Если взглянуть на него без той самой призмы личного мнения, то среди них затесался жестокий убийца, который ради своей цели готов идти по головам, даже если принадлежат они детям. Чимин властолюбивый, легко поддается чужому влиянию, если вспомнить неприятную ситуацию с его прошлыми отношениями, временами вспыльчивый и беспощадный. Но! Также он мальчишка, который рос в абсолютно непригодных для детей условиях, терпел издевательства дома и в школе, питался из мусорных баков, дабы не сдохнуть в подворотне во время ломки, а когда наконец-то достиг мнимого равновесия, очутился в проклятом Кванджу, где за каждым поворотом поджидало очередное разочарование. Вот они, это самые смягчающие обстоятельства. Чимин точно не самый плохой.       Темные омуты соскальзывают с беловолосого омеги, мимолетом пробегаясь по Сокджину и Феликсу, которое под это определение априори не попадают, а после сталкиваются с лисьим разрезом Юнги, который на это звание один из главных претендентов. Беспощадный Мясник, ещё в юном возрасте жестоко избавившийся от собственного отца, а в последствии знатно поиздевавшийся над людьми Тени. Его фантазии можно лишь позавидовать, ведь настолько изощрённые методы пыток может придумать лишь истинный злой гений. Но! Также это человек, который ценой собственной жизни спасал практически незнакомого беременного омегу, вытаскивал из катакомб Хосока, а теперь оберегает чужое дитя, как родное, днями и ночами помогая Феликсу. В конце концов, Юнги больной на голову человек, но он искренне старается быть хорошим. Смягчающие обстоятельства. Он точно не самый плохой.       Взгляд скользит дальше, медленно обтекает Тэхена, который мимолëтом усмехается, словно догадавшись над чем там скрупулезно раздумывает Чонгук, но тот на подобном внимания не заостряет и быстро выстроив в голове элементарную логическую цепочку, убеждается — Джокер не самый плохой. Дальше чёрные омуты пробегаются по опушке, стреляют в Хосока, где долго не задерживаются, ведь акцентировать внимание там особо не на чем, пока на достигают самой неожиданной цели — Намджун.       О его прошлом он не знает практически ничего, кроме неожиданной новости о кровном родстве с Тэхеном. Есть во всём этом нечто такое, за что он отчаянно пытается зацепиться, но оно лишь скачет несформировавшейся тенью на корке сознания, отказываясь явить тайну миру.       Намджун не сделал ничего плохого. Он бесконечно и безосновательно страдал, скитаясь вокруг и покорно принимал всё, что ему преподносят. И среди всей этой бесконечной полосы препятствий мужчины, Чонгука неожиданно осеняет гениальным, но простым по своей сути вопросом: почему? — Над чем ты задумался? — неожиданно близко раздаётся голос Чимина, но альфа абсолютно не спешит отвечать, боясь упустить ту самую ниточку размышлений, которая кажется, практически привела его к разгадке.       Чимин хмурит брови, разглядывая сосредоточенное лицо возлюбленного, который смотрит куда-то в пустоту, но машинально продолжает шагать вперёд.       Чонгук же неожиданно разворачивается к нему корпусом, понимая, что упускает нечто важное во всей этой огромной ситуации. Ему срочно нужно поделиться этим хоть с кем-нибудь, дабы убедиться, что разгорячëнное сознание попросту не сыграло с ним злую шутку, а умный от природы омега — лучшая кандидатура. — Подумай хорошенько, Чимин — начинает, понизив голос практически до заговорщического шепота, — Если отбросить слова Намджуна в сторону, то перед нами открывается очень интересная картина. Тэхен рос нормальным, обычным ребенком, но после его некто насилует, семья ему не верит, полностью отвернувшись от ребёнка, из-за чего тот в последствии сходит с ума. После его отправляют в психиатрическую лечебницу, но мальчику удаётся выбраться и первое, что он делает — мстит, убив всю свою семью, кроме… — Намджуна, — выдыхает Чимин, понимающе потупив взгляд кристальных глаз в землю, ведь смысл сказанного альфой, неожиданным ураганом врывается в голову. — Почему? — Чонгук приоткрывает губы, мысленно радуясь тому, что его предположения не оказались бредом сумасшедшего, — Если его вина перед Тэхеном была точно такой же, как вина родителей, то почему он не убил его, а заставил страдать ещё сильнее? — Он мстит за что-то ещё, — Чимин закусывает губу, нахмурив фигурные брови, а после поднимает на Чонгука наполненный ужасом взгляд, словно сама мысль о подобном пробегается неприятным ознобом среди костей, — Намджун изнасиловал его? Это невозможно, — прикрывает ладошкой губы, будто вылетающие оттуда слова оказываются острыми настолько, что кто-то может пораниться, — Я же собственными ушами слышал, как Тэхен говорил, что любил его больше всех.       Чонгук вновь хмуриться, перерабатывая новую порцию информации. Значит отношения между братьями были довольно близкие, даже чересчур, если среди всех родственников, ребёнок выделял именно Намджуна. Тогда что произошло? В какой момент настолько близкие отношения дали трещину? За что мстит Тэхен?       Чонгук неожиданно дёргается, от чего омега поднимает на него удивлëнный взгляд. Ответ сваливается на него градом, озаряет голову ярким сиянием истины, которая ещё немного, выжжет тьму из зрачков, оставив после себя вечную пустоту. — Намджун из нас самый плохой, — произносит практически полушепотом, смакует колкое просвещение на языке, а Чимин непонимающе вздëргивает брови. Всё, что пришлось пережить Монстру — лишь последствие его поступков в прошлом, а смягчающих обстоятельств попросту нет. Если Тэхен настолько сильно любил старшего брата, то априори не мог сделать ему ничего плохого, а значит у Намджуна не было поводов измываться над ребенком. Он сделал это с ним просто так, потому что ему захотелось, от нездоровой любви или чего-то худшего. Нет никакого оправдания его отвратительному поступку, ведь старший Ким не был психически больным, рос в семейной любви и уверенно смотрел в прекрасное будущее.       Чонгук резко разворачивается, скользя глазами по снующей по периметру толпе. Взгляд пытается зацепиться за конкретную фигуру, пока не замирает на кристально-голубых глазах. Тэхен всё понимает без слов. Знает, что Чонгук готов ответить на поставленный вопрос. ***       Хосок перепрыгивает очередное поваленное бревно, практически спотыкаясь и больно ударяется лодыжкой о выпирающую корягу, машинально хватаясь руками за ушибленную ногу. После огнестрельного ранения он всё ещё сильно хромает, а неприятные ноющие боли чаще всего напоминают о себе ночами, но благо, самостоятельно передвигаться выходит без особых проблем. Если бы он ещё и не падал на ровном месте, было бы вообще отлично, но взгляд шоколадных глаз отказывается смотреть под ноги, выискивая в толпе знакомую фигуру.       Юнги нигде нет. Хосок уже множество раз непринужденно прогуливался вперед-назад, но отыскать среди снующих людей альфу так и не удалось. Он ведь точно помнит, что тот отправился вместе с ними и большую часть пути шагал где-то неподалеку, но теперь то ли затерялся в толпе, то ли исчез. Если первое звучит ещё более-менее успокаивающее, то второе же навеивает ужас, ведь куда мог подеваться мужчина в лесной местности, где за каждым деревом может поджидать зараженный — очевидно, а от того удручающе. — Ты не видел Юнги? — спрашивает у Намджуна, который целыми днями контролирует периметр, а значит точно должен был узнать первым, если бы приключилась катастрофа. — Я за ним не слежу, — ответ получается вполне однозначным, особенно с учётом того, насколько Намджун в последнее время стал рассеянным, так что даже один раз получил выговор от Чонгука, когда зараженный неожиданно выпрыгнул из кустов. Хосок всё понимал, ведь у каждого из них были свои проблемы и более важные дела, чем целыми днями пристально наблюдать за членами группы, а вот Чонгук подобных фривольностей не прощал, считая, что нет ничего важнее во вселенной, чем безопасность всех участников экспедиции, которая по большей части зависела от Намджуна.       Хосок продолжил проводить свой опрос среди других людей, но ответы последующих не отличались от предыдущих, а потому нервное напряжение нарастало в грудной клетке вместе с неприятным постукиванием сердца. Не на шутку он начал беспокоиться о вдруг затерявшемся альфе, но Чонгуку докладывать о произошедшем не спешил, ведь тот вероятно прийдёт в бешенство, остановит целую группу, отправит людей на разведку, а потом вдруг окажется, что Мина схватила нужда в кустах. Но с другой стороны, лучше он будет выглядеть в их глазах глупым паникером, чем случится непоправимое. Вздыхает, понимая, что неприятной ситуации не избежать, а потому быстро следует к идущему впереди всех Чонгуку, который, как обычно, витает где-то в собственных мыслях, абсолютно не обращая внимания на происходящее вокруг.       Это, кстати, тоже непростительная безответственность для руководителя, но ведь своих грехов не видно, а чужие всегда в глаза бросаются.       Только Хосок хочет схватить друга за плечо, дабы привлечь внимание к своей персоне, как тот разворачивается сам, услышав где-то вдалеке позади громкий крик. Шатен напрягается, разворачиваясь следом, наблюдая, как замерла целая экспедиция, прислушиваясь к неизвестному шуму, который исчез также неожиданно, как и появился. — Что это? — Чонгук хмурит брови, понимая, что оставить без внимания подобное нельзя, ведь кричал точно человек, а поскольку на сотни километров они единственные выжившие, то определенно это затерявшийся член его группы. — Это Юнги, — моментально подхватывает Хосок, нервно кивая головой. Чонгук тяжело вздыхает, быстрым шагом направляясь в сторону звука, параллельно приказывая подбежавшему Чимину оставаться в центре, на что своевольный омега недовольно кривиться, желая побежать следом в самую гущу событий, но его резко хватает за воротник Тэхен, вынуждая стоят на месте. Хосок нервно заламывает пальцы, отдаляясь вместе с руководителем все дальше вглубь леса, пока крик не повторяется вновь, от чего он вцепляется руками в кофту Чонгука, а тот в свою очередь обхватывает ладонью мачете. — Пошли прочь, твари, — доноситься из глубины, так что Хосок окончательно убеждается, что на Юнги напали зараженные, нервно дергает замершего впереди альфу, на что Чонгук недовольно ведёт плечами, быстро срываясь в сторону звука.       Сердце отстукивает гневную токкату в горле, пробуждает первобытный ужас, от чего Хосоку хочется заплакать, но в очередной раз он напоминает себе, что является от природы альфой, сильным и бесстрашным, а не глупой размазней.       Чонгук вырывается далеко вперёд, но резко останавливается около небольшого пруда, вздыхая громко настолько, что колеблющийся воздух приобретает острые очертания. Хосок выпрыгивает к пруду следом, абсолютно обескураженный тем, что руководитель спрятал мачете на поясе, а лишь после шоколадные глаза цепляются за сидящего на мелководье Юнги, машущего руками в воздухе, дабы отогнать небольшую кучку жужжащих сверху пчел. — Вы издеваетесь надо мной? — рычит Чонгук, неожиданно ударив ногой под водной глади, так что брызги большим потоком летят в сторону сидящего альфы, а пчелиный рой разлетается в стороны, возвращаясь в значительно меньшем количестве, — Люди из Тени считают своим долгом портить мне нервы? Какого черта, Юнги? — Не ори на меня, — огрызается в ответ Мин, наконец-то поднимаясь на ноги. Кривит губы, сбрасывая с себя остатки тины и грузным шагом выбирается на берег, оставляя после себя мокрую тропинку, — Я не просил бежать за мной. Чонгук открывает рот, дабы продолжить гневную тираду о безответности и легкомысленности, но Хосок во время упирается ладошками ему в грудь, переключая всё внимание на себя. — Давай разберёмся с этим позже, — произноси мягко, ведь тоже не желает слушать бесконечный поток нравоучений, который постепенно перерастет в бессмысленную ругань, ведь Юнги держать рот на замке не умеет и обязательно начнёт кричать в ответ, — Нам нельзя задерживаться здесь надолго. Идите дальше, а я осмотрю его и мы нагоним вас через несколько минут.       Чонгук огнём дышит, но истина в чужих словах скользит слишком отчётливо, а потому, дабы избежать чрезмерной потери времени, альфа разворачивается, грузным шагом направляясь обратно, дабы возобновить движение.       Хосок зажмуриться, несколько раз сжимает и разжимает пальцы, дабы сбросить нервное напряжение, до сих пор покоящееся неприятным комком в центре горла. Разворачивается, осматривая завалившегося на землю альфу, которого знатно ужалили несколько раз в лицо и ладони, благо, остальные части тела были закрыты плотной одеждой, которая теперь свисает мокрыми лохмотьями. — Как это могло произойти? — опускается рядом на корточки, поднимая чужую руку, которая скорее всего невероятно печёт, замечая застрявшее там жало, которое аккуратно пытается достать, надавливая на покрасневшую кожу. Юнги качает головой в стороны, давая понять, что абсолютно не собирается обсуждать произошедшее, а после сильно закусывает губу, но не от жгучей боли в ладони, а от осознания того, что его план провалился из-за жалкой кучки насекомых. — Зачем было вообще трогать улей? — Хосок продолжает поток нравоучений, осматривая чужое лицо, мимолëтом сталкивается с лисьим разрезом зелёных глаз, но моментально отводит взгляд, возвращаясь к работе, — Ты в партизаны заделался? Может скажешь хоть что-нибудь?       Юнги неожиданно поднимается, хмурит брови, словно нашкодивший ребёнок, направляясь к небольшим зарослям камыша около пруда, откуда достаёт брошенную при прыжке глубокую тарелку, моментально протягивая шатену. Хосок любопытно заглядывает внутрь, удивлëнно поднимая брови вверх, когда замечает неаккуратно сложенные внутри медовые соты, теперь перепачканные в траве и листьях. — Ты же хотел перепёлку с медовой корочкой, — басит Юнги, пальцами старясь достать всё лишнее из тарелки, словно надеется ещё спасти сладкое наполнение, — Я увидел в лесу улей и решил сделать тебе подарок. Кто ж знал, что проклятые пчелы настолько жадные?       Хосок улыбается шире, чем обычно, счастливее, чем когда-либо в жизни, а после около пруда раздаётся тонкая мелодия чужого смеха. Воистину, насколько всё-таки удивительно чувствовать себя любимым. Это чувство никак не связано со слабостью, оно окрыляющее, заражает желанием обнять всю вселенную, перевернуть горы, лишь бы всегда наслаждаться чувством эйфории внутри. Хосоку чертовски стыдно за случившееся в банке, сейчас настолько сильно, как никогда ранее, но одновременно ему хочется залечить каждую ранку, отставленную им по глупости, зачесывать пальцами чёрные волосы, заплетая в аккуратный пучок и целовать его до тех пор, пока сердце не остановится от переизбытка чувств. Это было словно наваждение, тайфун в спокойных водах, когда мысли о том, что их отношения неправильные развеялись без остатка, полночью заменившись тягучей любовью с приторным привкусом мёда. — Считаешь, что я посмешище? — Юнги нервно хмыкает себе под нос, сжимая пальцами тарелку, съесть из которой больше ничего не получится, даже не догадываясь, что Хосоку плевать на испорченную сладость. — Нет, просто я не умею говорить о чувствах, — очередной нервный смешок, а после солнечный альфа обхватывает тарелку с другой стороны, от чего они соприкасаются самыми кончиками пальцев, но разряды по коже бегут под напряжением в двести двадцать, заставляя обоих вздрогнуть от резкого импульса, — Скажи ты, скажи первым…       Юнги дышит через раз, мысленно поблагодарив целую вселенную, мёд, пчёл и зараженных за то, что слышит дальше. Губы неожиданно кажутся слишком сухими, дабы произнести хоть что-нибудь, а в горле встаёт предательский комок, который он сглатывает через силу, ощущая неприятное першение. — Я люблю тебя, мой Хоуп, — тихо, практически не слышно, но для Хосока весь мир померк, словно вселенная дала ему возможность слышать лишь для того, чтобы уловить эти слова. — Я так люблю тебя. Юнги, — выпаливает резко, слишком громко для столь тихого признания. Столько мыслей роилось в голове долгое время. Он выстраивал их в парольные предложения, подбирал красивые слова, но сейчас всё развеялось подобно сигаретному дыму, а ком скопившихся чувств, выплёскивается несуразным потоком, — Родители всегда говорили мне, что нужно беречь всё живое на этой планете, но твои руки по локоть в крови, а я хочу поцеловать каждый палец. Ты — полная противоположность всем моим моральным принципам, убеждениям и даже ориентации, но я люблю тебя до безумия, потому что…       Договорить он не успевает, ведь Юнги жадно впивается в приоткрытые губы, словно путник мучимый жаждой, потому что ждал этих слов слишком долго, бредил слишком много ночей, увидел слишком много реалистичных снов. Это было подобно наваждению, взрывному урагану, потому что губы Хосока никогда не были сладкими настолько, как сразу после признания в любви. Юнги хотел испить его до конца, боялся, что мираж развеется, пытался сполна насытиться солнечной энергией, хотя понимал, что мало будет всегда.       Хосок вцепляется пальцами в чужие плечи, сжимает ладонями кофту, желая взобраться на него целиком, стать ещё ближе, молекула к молекуле, единое целое. Губы у Юнги сухие, искусанные, так что приходится обводить языком каждую ранку, что нравится ему непростительно сильно, словно так испробует его целиком, познает изнутри. Никогда ему не было настолько хорошо. Абсолютно неожиданно Хосок осознаёт, что ни один омега не целовал его настолько жадно, требовательно, желанно, но именно этого ему всегда нахватало: чувствовать себя не подчинённым, а нужным, не снизу, а закрытым чужой спиной.       Ноги предательски подкашиваются, но Юнги придерживает его за талию, разминает пальцами бёдра, неожиданно резко давит вниз, так что поплывший от эйфории Хосок глупо скатывается к ногам, оказавшись моментально придавленным чужим телом к земле. Не стыдно ему, когда шоколадные волосы путаются в зелёных стеблях летней травы, когда запах зимы оживляющей свежестью врывается в лёгкие, когда взгляд затягивает пеленой удовольствия и даже тогда, когда Юнги пробегается дорожкой поцелуев по его шее, оставляет слишком отчетливый след зубов, а сквозь губы просачивается слишком откровенный стон.       Юнги касается его позволительно откровенно, не задерживается долго ни на одном участке, словно обжигается о солнечную кожу, блуждает руками, губами и сердцем, бессовестно задирая тонкую футболку вверх, дабы оставить аккуратный поцелуй около пупка, после вновь вернувшись к губам. — Мы должны вернуться, — произносит Хосок на выдохе, когда шаг до пропасти остаётся слишком маленьким, таким, что вот-вот можно утонуть в желанной пучине. — Хочешь? — Юнги останавливается лишь на секунду, моментально возвращаясь губами к горячей шее, задаёт один вопрос, несущий в себе сразу два смысла, мысленно молится на то, что получит желанный ответ. — Хочу, — выходит слишком тихо, прерываясь сбитым дыханием и шуршанием кофты, которую Хосок резко сдëргивает альфе через голову, даёт зелёный свет лишь на одно действие и это точно не прогулка в сторону экспедиции.       Дальше все разворачивается, как в тумане, словно он смотрит через другую реальность, закрывает глаза, дабы чувствовать лишь губы блуждающие по всему телу, обжигающие и возрождающие, дышит насыщенной зимней свежестью, приоткрывает рот, дабы захватить больше, глубже, дабы пропитались этим запахом органы, а на внутренней стороне века отпечатался четкий образ Юнги нависающего сверху.       Брюнет пытается избавить его от одежды быстро, резко, сдëргивает её неосторожными рывками, словно в мгновение она становится ему заклятым врагом. Хосок опускается голой спиной на траву, тянется губами к застывшим сверху плечами, обводит руками каждую плотную мышцу, перекатывающуюся под кожей, огибает языком каждый оставленный временем шрам, видит целую историю, запечатлëнную на красивом теле. — Я могу быть снизу, — неожиданно произносит Юнги, останавливается, дабы заглянуть в шоколадные глаза, доказать всю серьёзность собственных слов. Хосок на мгновение теряется, ведь абсолютно не ожидал подобного предложения, думал, что тому слишком трудно будет согласиться на подобное, но теперь лишь сильнее убеждается, насколько сильно его любят.       Вновь обвивает ногами чужую талию, давит пяточкой на поясницу, дабы Юнги упëрся в него пахом, каждой клеточкой своего тела даёт понять, что не хочет меняться местами. Брюнет вновь вгрызается жадным поцелуем в его шею, внутри оставаясь неимоверно благодарным за то, что Хосок всё понял.       Шершавые ладони скользят по мужественным изгибам чужой талии, разминают пальцами бёдра, задевают налитый кровью член, от чего Хоуп несдержанно кряхтит, спускаются дальше вниз, но замирают в страхе причинить боль.       Юнги позволяет себе лишь секунду заминки, лисий разрез глаз щурится еще сильнее, ведь у него для подобного нет ничего, вплоть до опыта, но ладонь продолжает скользить вниз, боясь испортить мгновение. Захватывает чужие губы в плен, целует рьяно и грязно, а в самый ответственный момент, прикусывает нижнюю губу Хосока, параллельно проникая одним пальцем внутрь, старается переключить всё внимание на себя, но тот всё равно тихо вскрикивает, болезненно зашипев.       Юнги вновь опускается к шее, отчётливо осознавая, что нужно делать хоть что-нибудь, дабы солнце не разлетелось под ним на части. Впервые душа не жаждет крови, а голоса в голове клянутся раскрошить его мозг в кашу, если Хосоку станет больно хотя бы на мгновение.       Обхватывает второй рукой чужой член, резко проводя рукой вдоль основания, зажимает большим пальцем головку, опускаясь вниз, размазывая проступившие капли. Хосок мечется по траве в стороны, открывает рот, дабы захватить больше кислорода, но оттуда вырываются лишь несдержанные стоны, которые тот пытается подавить, закусив ребро собственной ладони, неожиданно пропустив момент, когда палец внутри начал двигаться. Юнги наблюдает за каждым мускулом на его лице со скрупулёзной чёткостью, отслеживает реакцию, продолжая обсыпать поцелуями грудную клетку, языком обводит аккуратный торчащий сосок, неожиданно прикусывая горошинку, одновременно проникая вторым пальцем, от чего Хосок начинает кричать, напрягаясь каждой клеточкой тела.       На мгновение мир вокруг затихает, а ощущений становится слишком много: влажная ладонь на члене, блуждающие по грудной клетке губы, двигающиеся внутри два пальца. Вселенная концентрируется где-то в районе солнечного сплетения, норовит разорвать его части контрастом ощущений. Слишком много. Всего этого оказывается слишком много, но Хосок даже не планирует просить остановиться, продолжая сбито дышать, жмурится до проступающих в уголках глаз слез, лишь изредка испуская тихие вздохи от чужих прикосновений снаружи. Если омегам всегда настолько больно, то он искренне не понимает, как человечество ещё не вымерло.       Юнги поднимается выше, бегая глазами по чужому лицу, дует на взопревший лоб, обводит бережной дорожкой поцелуев точенную линию челюсти, двигая пальцами максимально медленно, так что лишь спустя долгие минуты чувствует, как чужие напряженные мышцы расслабляются, а Хоуп перестает жмуриться, вновь растекаясь податливой лужицей на траве.       Он готов принять последний палец, но Юнги оказывается не готов абсолютно. Целует его неожиданно нежно, трепетно, позволяет зарыться руками в волосы, пытаются отдать всю свою любовь без остатка. Звери внутри несдержанно о грудную клетку бьются, желают тоже до его солнца добраться, но рëбра сдерживают их слишком плотно, мешают момент нарушить.       Опускается губами ниже чем раньше, целует пупок, даёт морально подготовиться, расслабиться, сконцентрироваться лишь на принятых ощущениях, обводит языком влажную головку, от чего Хосок вновь томно вскрикивает, несдержанно толкается бедрами вперед, а Юнги подчиняется, вбирает в себя столько, сколько может, резко проникая внутрь третьим пальцем.       Хоуп от резко пронзившей боли практически садится, подпрыгивает на месте, закусывает губу до крови, до звёзд перед глазами, до разрыва реальности, где настолько плохо и хорошо одновременно. Шоколадные волосы липнут ко лбу, закрывают обзор, но скользящие внизу губы мешают полностью окунуться в пучину боли, возвращают на небеса, где нет ничего кроме наслаждения.       Юнги двигает пальцами аккуратно, целует низ чужого живота, прислушиваясь к голосам в голове, которые тараном берут черепную коробку, норовят пробить в ней дырку и разорвать мужчину за причинëнную солнцу боль. Запах лета проникает в лёгкие слишком глубоко, заставляет звёзды взрываться в грудной клетке, а свободная ладонь поглаживает покрытые испариной бедра, выпирающие костяшки, словно старается невидимой татуировкой отпечатать на себе очертания чужого тела. — Давай уже, — запыхавшись произносит Хосок, опускаясь головой обратно на траву, чувствует, как Юнги прибирается выше, а пальцы снизу резко пропадают, от чего хочется лишь облегченно вздохнуть. — Если больно, то укуси меня, — произносит, давая понять, что готов терпеть это вместе с ним, знает, что солнце терпит это всё ради его удовольствия, даже не уверенное, что получит его само.       Вновь целует, наслаждается сладким привкусом на языке, чувствует, как Хосок доверчиво льнет ближе, принимает всё, что ему дают и не просит большего. Но Юнги хочет большего. Бережно обводит ладонью чужую ляжку, вынуждает раздвинуть ноги шире, упирается в него пахом, но медлит перед последним рывком, утонув в принятых прикосновениях чужих губ и тихий стонов ласкающих слух.       Аккуратно проталкивается внутрь головкой, от чего Хосок замирает, упираясь лбом ему в плечо. Тяжело дышит, но не кусает, что Юнги воспринимает, как зелёный свет, проталкиваясь глубже, ощущая слабую хватку зубов на ключице. — Больно? — глупый вопрос, но шатен отрицательно качает головой, хотя в уголках глаз снова проступают предательские слёзы. Мин замирает, практически не дышит, лишь аккуратно целует мужчину за ушком, позволяя расслабиться, привыкнуть, хотя сам уже дрожать начинает от желания, от приятной узости снизу. Это слишком хорошо, лучше, чем он мог себе представить, чем когда-либо видел во снах, а от одной мысли о том, что снизу его солнце, крышу сносит окончательно, так что хочется скулить от эйфории.       Когда хватка на плече становится практически неощутимой, несдержанно толкается до самого основания, испуская первый басистый стон, медленно переходящий в рычание от того, как пронзает болью ключицу. Хосок ментально и физически ощущает, как его разрывает на кусочки, переполняет со всех сторон, но созерцание красивого тела сверху и любимый морозный аромат мешают полностью подчиниться боли, ведь от одного ощущения Юнги хочется скулить. Они так близко, как никогда ранее, сплетаются душой и телом, познают вершину единения, так что Хосок от неожиданно нахлынувших чувств резко толкается бедрами, чувствует жгучую боль вперемешку с желанием опробовать его до конца.       Юнги вновь рычит, но уже от пронзившего электрическим разрядом удовольствия, начинает аккуратно двигаться, слушая недовольное кряхтение снизу, но остановить его никто не пытается и главное — больше не кусает ключицу, лишь тяжело дыша и уперевшись лбом в плечо. Толчки получаются неполными, слишком медленными и плавными, но брюнету этого оказывается достаточно, дабы стиснуть зубы в наслаждении, несдержанно проходясь губами по чужой влажной шее, случайно наклонить бёдра немного в сторону, от чего Хосок резко стонет, вцепляясь ногтями в его спину. — Здесь хорошо, — произносит на грани слышимости шатен, а Юнги понимает, что зацепил ту самую заветную точку, отходить от которой больше не планирует, внезапно толкаясь в полную длину, сильно и несдержанно. Хосок выкрикивает, зажмуривает глаза, потому что в мгновение стало настолько приятно, что даже боль начала приносить удовольствие, действуя как анестетик к слишком импульсивной стимуляции.       Юнги рычит, грудная клетка ходит ходуном, когда солнце снизу начинает стонать слишком сладко, громко и тягуче, царапает ногтями его спину, оставляет после себя красные полосы любви, словно вынуждает его двигаться еще быстрее, отдавать не всё, а больше. Звёзды застывают перед глазами, наслаждение приятными импульсами прошибает тело, звуки издаваемые чужим голосом — услада для ушей, так что альфа вцепляется пальцами в землю, словно это последняя связующая нить с реальностью.       Хосок кричит слишком несдержанно, вцепляется в чужое тело с неимоверной силой, ощущая, как каждый толчок растекается тягучей патокой наслаждения внизу живота, заставляет его мелко дрожать, просить большего, хотя кажется, что больше уже некуда. Юнги рядом с ним слишком много, он пронзает изнутри, закрывает широкими плечами небо, так что хочется сдаться, молить о ласке и помиловании, потому что это невыносимо — лучшее из всего, что он когда-либо чувствовал, потому что впервые он занимается сексом будучи бессовестно влюблённым, будучи целиком любимым.       Когда пик эйфории становится слишком близко, а терпеть сладкую пытку не остаётся сил и дыхания, Юнги вцепляется рукой в изнывающий снизу член, несколько раз проводя рукой, от чего Хосок мечется по земле, а шоколадные волосы путаются среди придавленной травы, выкрикивая неожиданно громко, заливая животы их обоих жемчужными каплями.       Брюнет толкается ещё резче, глубоко настолько, насколько может достать, выпускает внутренних зверей наружу, которые так и норовят разорвать несчастное тело снизу, но вместо этого вселенная на мгновение затихает, а весь окружающий мир блекнет на фоне внезапно расплывающейся по телу волны удовольствия.       Синхронное тяжёлое дыхание окутывает поляну, а Юнги падает на чужую грудную клетку, моментально перекатываясь на бок, дабы не раздавить расплывшегося на земле Хосока. Осматривает покрасневшие щёки, разметавшиеся по голове волосы, ровно вздымающуюся грудную клетку, внезапно замечная насколько ярко и отчетливо блестят карамельные глаза, понимая, что нет в мире прекраснее взгляда, чем тот, который смотрит на тебя с любовью. ***       Чонгук намеренно замедляет шаг, когда запах лаванды становится практически осязаемым, близким настолько, что его можно порезать ножом и попробовать на вкус. Тэхен находиться лишь в нескольких шагах позади, сложив руки в карманы брюк, а когда замечает явно желавшего поравняться с ним альфу, испускает тихий смешок, понимая, что неприятной беседы не избежать. Но ведь именно этого он и хотел? Чтобы ему поверил хоть кто-нибудь… Знал, что если кто-то и сможет посмотреть на людей непредвзятым взглядом, то это окажется именно Чонгук. После того, как тот догадался до самого факта наличия изнасилования, остальное стало ясно как день, стоило лишь подтолкнуть его в правильную сторону.       Всë таки Тэхен ошибся. Чонгук мыслит за десятерых. Сильные умы именно и отличаются той внутренней силой, которая даёт возможность не поддаваться готовым воззрениям и системам, и сами создают свои взгляды и выводы на основании живых впечатлений. Они ничего не отвергают сначала, но ни на чём и не останавливаются, а только все принимают к сведению и перерабатывают по своему. — Зачем ты рассказал мне? — тихо интересуется Чонгук, когда плечо Тэхена равняется с его собственным. Иными словами это и описать нельзя. Кучерявый альфа дал ему всё, чтобы докопаться до истинны, дело оставалось за малым — думать. — Потому что я знал, что ты единственный, кто поверит мне, — Тэхен говорит спокойно, практически скучающе, словно старые раны больше не будоражат истерзанную душу, а вся боль покинула тело вместе со случившемся накануне нервным срывом. — Как ты это понял? — Чонгук вздëргивает бровь, мимолëтом поражаясь чужой проницательности, ведь в действительности у Тэхена не было никаких гарантий, что он сможет прийти к правильному выводу и примет сторону своего врага. Но он не ошибся. Чонгук ему верит. — Я всегда это знал, — альфа беззаботно пожимает плечами, неожиданно подмечая, что впервые откровенные разговоры с другим человеком не приносят ему ощутимый дискомфорт. Больше он ничего ему говорить не планирует, отлично понимая, что рано или поздно Чонгук прийдет к этому сам.       Просто насколько бы отвратительными людьми они не были, но всегда находилось то единственное, что выделяло их из прочих помоев этого мира — никто из них не был злым. Каждый лишь пытался быть счастливым. Где-то на закромах сознания Чонгук тоже понимает это, поэтому никогда не винил во всём случившемся с собой Тэхена. Он лишь хотел убедить себя в этом, потому что нужно было кого-то ненавидеть. Конечно, он мог возненавидеть весь мир за подобную несправедливость, но ненавидеть всех — тоже самое, что не ненавидеть никого. — Я ничего не понимаю, — вздыхает Чонгук, бросая на мужчину косой взгляд, но тот продолжает безотрывно смотреть куда-то вперёд, словно заметил нечто интересное среди столбов деревьев, но в действительности там ничего нет, — Почему твои родители не поверили тебе? Как можно было отвернуться от собственного ребенка?       Тэхен испускает тихий смешок, ведь с самого начала был уверен, что именно наплевательское отношение семьи, будет волновать Чонгука больше всего. Ему ведь подобное чуждо. Он нежный, наполненный любовью цветочек, выросший в заботливой родительской теплице, именно поэтому их потеря далась альфе настолько тяжело. — Знаешь, если всерьёз хочешь разочаровать родителей, а к гомосексуализму душа не лежит, то стоит податься в искусство, — Тэхен произносит это с долей издëвки в голосе, словно собственные слова кажутся ему абсурдными, а осознание того, что это реальность, прокатывается неприятным комком разочарования по горлу, — Намджун будущий адвокат, гордость отца и надежда папы, а я всего лишь смазливый мальчишка с глупыми рисунками и жалкими мечтами о карьере художника. Поверить мне — означало разрушить успешное будущее моего брата в щепки, опозорить семью.       Чонгук задерживает дыхание, хотя правильнее выразиться — теряет способность дышать. Каждое слово вылетевшее из чужих уст, звучит удручающе настолько, что хочется кинуть чем-то тяжелым об землю, дабы проклятая планета содрогнулась в страданиях. Это выходит за все его рамки восприятия реальности, ведь нельзя намеренно жертвовать одним ребёнком, дабы спасти второго. — Не нужно делать такое лицо, — неожиданно огрызается Тэхен, дёрнув головой, словно это поможет сбросить с себя чужой сочувствующий взгляд, — Я не нуждаюсь в жалости и давно смирился с произошедшим. — Пониженное либидо — последствие травматических событий в детстве. Если бы ты смирился, то не боялся бы ложиться с кем-то в постель, — Чонгук констатирует это фактом, знает, что подобные заявления могут причинять боль, но Тэхен реагирует на подобное лишь самодовольной улыбкой, медленно расползающейся по лицу. — Хорошо, что это не помешало мне ложится в постель Чимина.       Чонгук кривит губы, всем своим видом показывая, что не собирается развивать тему бывших отношений своего омеги. Разговаривать с ним, искренне веря, что в любую секунду Тэхен не выкинет какую колкость — удел глупцов, поэтому Чонгук быстро старается абстрагироваться от сказанного, возвращаясь к изначальной сути диалога. — Намджун отрицает случившееся, — мысль, которая выбивается из всеобщей картины случившегося, что можно было бы списать на то, что тот попросту боится признаться в содеянном, но есть в этом нечто другое. Монстр считает Джокера умалишëнным чудовищем и не раз упоминал, что не понимает, почему родной брат поступает с ним так. — Употребление запрещенных веществ и алкоголя вызывает искажение мировоззрения, изменение личности, тяжёлые заболевания органов и систем организма, а также частичную потерю памяти, — Тэхен рассуждает в голос, словно цитирует энциклопедию или медицинский справочник так, будто вчитывался в эти строки миллионы раз, заучил их на память, когда пытался найти оправдание поступку брата.       Чонгук вздёргивает брови ещё выше, так что кажется вот-вот и они покинут пределы лица. Есть во всей этой истории нечто ужасное настолько, что хочется заплакать, но одновременно завораживающее, будто он стал свидетелем преступления никогда в нём не участвуя. Употребление наркотиков среди подростков — не редкость и, что греха таить, будучи молодым и безбашенным, он и сам баловался временами травкой. Недостающие фрагменты пазла становятся на свои места, а картинка не просто приобретает полный смысл, но и позволяет взглянуть на всё глазами другой стороны.       Намджун ничего не помнит, а значит для него это выглядело так, словно маленький, горячо любимый им брат, неожиданно обвинил его в подобных гнусностях, что альфа вероятно посчитал проявлением зависти, ведь родители любили его объективно сильнее. Поэтому то он и способствовал тому, чтобы Тэхена закрыли в психиатрической лечебнице и тот не подпортил ему репутацию своими россказнями. Значит никто из них не солгал, но не поверили лишь одному.       Чонгук неожиданно дëргается, когда чужая холодная ладонь обхватывает его за запястье, несильно дëргая на себя. Впервые с начала всего диалога, Тэхен смотрит ему прямо в глаза, прожигает насквозь, словно они наконец-то дали к завершающему этапу пьесы и осталось услышать лишь последние аккорды. — Ты никогда ему об этом не расскажешь, — брюнет практически шипит, доказывая тем самым всю серьёзность сказанных слов, а Чонгук мимолëтно опешивает от подобного заявления. — Что с тобой? — резко выдëргивает руку, потирая запястье скорее машинально, чем из-за неприятного покалывания, — Намджун ненавидит тебя, потому что думает, что ты измываешься над ним просто так. Не считаешь ли ты, что все твои попытки разрушить его жизнь, блекнут на фоне того, что он будет винить себя за содеянное? — Это не твоё дело, — Тэхен продолжает настаивать на своем, — Всё, что ты должен— это держать язык за зубами, но если не сможешь, то я не пощажу даже чувства Чимина и вскрою тебе глотку.       Чонгук непонимающе покачивает головой в стороны, ведь ему решение кажется полностью абсурдным. Зачем было столько лет мстить брату, но даже не рассказывать ему за что именно? Намджун определённо заслуживает тех мук совести, которые настигнут его после вскрытия правды. Но в одном Тэхен оказался безоговорочно прав: это не его дело. — Ты просто считаешь, что это слишком тяжелое наказание, потому где-то в глубине души, всё ещё любишь его больше всех, — Чонгук произносит первое предположение, которое прорывается в сознание, но попадает точно в цель.       Тэхен отвечать на подобное не планирует, сжимая губы в плотную линию, но это становится красноречивее тысячи не сказанных слов. Потому что рассказать Намджуну правду — обрести его на бесконечные страдания, поэтому Тэхену проще держать его в неведении, выплëскивая злость на протяжении многих лет. — Спасибо, что поверил мне, — шёпотом произносит кучерявый альфа, будто желая, чтобы эти слова остались не услышанными, но Чонгук слышит всё более чем отчетливо, понимающе приподнимая уголки губ.       Неожиданный толчок в бок заставляет Тэхена тихо визгнуть, прежде чем улететь в кусты, полностью исчезнув из поля зрения всех остальных. Обескураженный альфа старается ухватиться ладонями за ветки, что не приносит должного результата, лишь поцарапав нежную кожу, но земли так и не достигает, ведь его резко подхватывают на руки.       Каждая клеточка в теле мужчины напрягается, мышцы каменеют от непривычных ощущений, а плотный запах магнолии оказывается близким настолько, что хочется недовольно дëрнуть носом. Чонгук обнимает его. Держит крепко, абсолютно не обращая внимания на то, как беспомощно колышутся руки Тэхена снизу не прикасаясь к нему в ответ.       Чонгук знает, что делает. Уверен, что любому человеку, хорошему или плохому, нужно быть понятым и услышанным, почувствовать поддержку, осознать, что ему больше не нужно справляться одному. Может Тэхен никогда не пытался никого спасти, потому что никто никогда не пытался спасти его? — Я обязан оберегать любого человека, который обращается ко мне за помощью. Ты же о помощи практически вопил, но мы были слишком слепы, чтобы заметить это, — тихо начинает Чонгук, отлично зная, что сейчас он услышит каждое слово. Услышит не Джокер, а Тэхен, — Моя злоба делала меня слепым и глухим, мешала рассмотреть то, что всегда находилось на поверхности. Больше я не хочу быть таким. Я прощаю тебя, Тэхен. Отныне ты не враг мне, а один из нас. Если я хочу гордо нести звание справедливого руководителя, то должен в равной мере заботиться о каждом своём подопечном и ты тому не исключение.       Чонгук тараторит на одном дыхании, будто слова могут где-то потеряться или утратить вложенный в них смысл. Тэхен часто дышит, слушает и слышит, абсолютно обескураженно складывает общую картинку в голове из разных реальностей. Он может сейчас грубо оттолкнуть его, бросить нечто колкое, показать, что не нуждается ни в чьей поддержке, но вместо этого, холодная ладонь аккуратно скользит по чужой спине, а после Тэхен опускает подбородок ему на плечо, заваливаясь на мужчину практически всем весом.       Сегодня Чонгук открыл для себя новую жизненную истину: лучший способ победить врага — не быть похожим на него.       Мы побеждаем нежностью.       Мы покоряем прощением. ***       Ранним вечером они замечают небольшой постоялый дворик на окраине, принимая дружное решение остановиться на отдых. Вещей и продуктов с каждым днём становится всё меньше, поэтому неожиданно появившееся время они тратят на то, чтобы добыть немного еды, подготовиться морально и физически к испытаниям, которые ждут их в недалёком Сувоне. Привычка собираться вечерами у костра, медленно превращается в традицию, а альфы уже заранее начинают стаскивать бревна и найденные в домике старые стулья, дабы каждый член их небольшой группы мог занять удобное положение в дружеском кругу.       В такие вечера каждый из них ощущает себя непривычно счастливым, так что хочется продлить радостное мгновение на подольше, зная, что уже за ближайшим поворотом кого-то из них может поджидать смерть. Разбредаются по кроватям они ближе к полуночи, что является непростительной ошибкой, ведь выспавшимися нужно быть обязательно, но никого это особенно сильно не волнует, потому что мгновения, когда они чувствуют себя по настоящему живыми, определённо стоят дороже, чем сон. В гробу выспятся.       Когда стрелка часов переваливает за добрых три часа ночи, Сокджин переворачивается на другой бок, так и не сомкнув глаза. Как можно спать, когда в собственной голове разворачивается настоящая гражданская война? Одна половина его сознания вопит, что светлое будущее в Сеуле — то, чего он безоговорочно достоин. Там будет другой альфа, новая любовь и главное, так самая, неопробованная, счастливая жизнь. Другая же, агрессивно царапает когтями по сердцу, тем самым убеждая, что нет смысла гнаться за эфемерным счастьем, когда настоящее уже здесь, скрытое в самом жестоком чудовище. Сокджин правда хочет в Сеул. Он расстался ради этого с Намджуном, и возможно, если бы после принятия настолько радикального решения, они бы больше никогда не увиделись, то омега бы смирился и сейчас спокойно двигался в новую жизнь, но этого не произошло. Он видит его каждый день, чувствует тёплый взгляд бегающий по коже, ощущает его присутствие практически ментально, а от этого мысли о Сеуле моментально блекнут, оставшись неосуществимой мечтой где-то в далёком уголке души.       Намджун всегда боролся за их любовь. Поддерживал его в самые трудные моменты, спасал тогда, когда омега находился в шаге от пропасти. Чем Сокджин ему отплатил? Бросил, узнав его истинную сущность. Отвернулся, когда должен был крепче сжимать чужую ладонь. Это всё делает его поистине слабым, неспособным жертвовать чем-то ради любви, бороться до последнего вздоха. Он слишком привык плыть по течению, безоговорочно слушаться других, будто они знают, что будет лучше для него. Сколько бы Сокджин не пытался храбриться, но он так и остался маленьким беспомощным мальчишкой, которому легче расплакаться из-за проблем, чем решить их.       Резко поднимается на ноги, отбрасывая несчастное покрывало в сторону. Словно на страшном суде ему открывается, на чём была основана неприязнь к Чимину. Тот, в отличии от него, делает всё возможное, чтобы быть счастливым. Падает, больно сдирает коленки о реальность, но неизменно поднимается, продолжая шагать вперёд, а Сокджин привык ждать, что его поднимет кто-то другой. Так больше быть не может.       Тихо выползает в коридор, слушая размеренное сопение, доносящееся из расположенных по разные стороны комнат. Все остальные уже видят десятые сны, но лишь Сокджина ждут великие, судьбоносные свершения. Отыскать среди обилия комнат нужную, оказывается задачей не трудной, потому ещё вечером омега успел заметить, кто где расположился.       Лунный свет, пробивающийся сквозь створки окна, красиво расчесывает кучерявую копну волос, раскинувшуюся по подушке, а Сокджин прикрывает ладошкой рот, дабы собственное сбитое дыхание не стало причиной неожиданного раскрытия. Карамельные глаза скользят по периметру комнаты, пока не натыкаются на заветный рюкзак, бережно оставленный около стены, но прежде чем вцепиться пальцами в лямки, омега опускается на колени, припадая лбом к полу, прямо около кромки спального мешка Тэхена. — Молю, простите меня, господин, — произносит шёпотом, чувствуя, как холодное дерево приятно охлаждает разгорячëнную голову, — Клянусь, это больше никогда не повториться. Ни разу в жизни я не позволял себе воровать, особенно у вас, но иного выхода нет.       Поднимается, мимолëтом убеждаясь, что Тэхен по-прежнему спит и быстро выхватив рюкзак, пулей покидает комнату, а после и постоялый двор. Страх неприятными, липкими путами окольцовывает каждую мышцу в теле, а лёгкий ветер кажется непривычно устрашающим, будто пророчит катастрофу. И неизвестно, толи Сокджин настолько сильно страшится гнева своего господина, который определённо придёт в ярость обнаружив пропажу, толи своих последующих действий. Весь энтузиазм так и остался в его собственной комнате, так что теперь, блуждая среди угрожающе покачивающих ветками деревьев, омега пропускает несколько мыслей о том, чтобы вернуться, утопив глупую затею в холодной ночной пучине.       Опускается около дерева, когда остаётся полностью убеждённым, что отошёл достаточно далеко. Сердце отбивается сумасшедшей пульсацией в грудной клетке, так что Сокджин на мгновение пугается быстрого ритма, каждой клеточкой тела ощущая, насколько сильно маленький орган передает его внутреннее волнение. Холодные ветряные порывы пробегаются колючими иголками по коже, от чего та покрывается совсем мелкими мурашками, а светлые волоски встают дыбом.       Может уйти, пока ещё не поздно? Пока ещё можно что-либо изменить, пока у него ещё есть выбор. Проклятый Сеул поджидает его всего в нескольких днях ходьбы, но в мгновение кажется далёким настолько, будто это другая, неизведанная никем жизнь. Сокджин настолько плотно укоренил в себе идею о том, что там его дожидается новая жизнь, но сейчас сомневается даже в том, что его вообще что-либо там ждёт. Он получит высшее образование, устроится на заурядную работу, обзаведëтся альфой и детьми, а после обязательно доживëт до внуков, познает точно такое же серое существование, как и все остальные.       Но с чего он решил, что это вообще было ему нужно? Насколько бы сильно он не любил катакомбы, но это по-прежнему его дом. Своей семьи Сокджин практически не помнит, словно мозг намеренно заблокировал болезненные воспоминания, а потому, всё, что осталось в голове, это пропитанные сыростью тоннели. Там он плакал и смеялся, познал любовь и ненависть и кажется даже обрёл семью, хотя открылась она ему лишь сейчас. Может ему вовсе не сдался этот проклятый Сеул со своей нормальной жизнью. Не кажется ли вам, что в этом мире уже достаточно нормальных людей? Правильнее даже выразиться — слишком много. Нормальность эта медленно перетекает в обыденность, а как известно, обыденность подобна смерти. Так какая, к чёрту, разница умрёт он сейчас, либо немножко попозже?       Именно с этими мыслями Сокджин раскрывает рюкзак, перебирая предательски дрожащими пальцами вещи, пока не находит тот самый пузырек с синеватой жидкостью — проводник не в самую нормальную, но такую желанную жизнь. Замотанный в прокипяченный бинт шприц, находится там же, а вот смелости, дабы осуществить задуманное, в рюкзаке не обнаруживается. Что если у него не получится? Вдруг, он попросту умрёт, либо ещё хуже: станет обыкновенным зараженным? Говорят, что перед смертью не надышишься, но Сокджин наоборот задерживает дыхание, будто это поможет успокоиться. — К чёрту, если умру, значит судьба моя такова,— шипит, отковыривая отросшим ногтем пузырек, отбрасывая небольшую крышечку куда-то в глубину лесной чащи, дабы точно перекатить все пути отступления назад. Теперь закрыть вакцину он больше не может, а значит придется либо использовать, либо вылить, а вернуться к Джокеру с пустыми руками, так ещё и не бессмертным — всё равно, что умереть.       Смело набирает синеватую жидкость в шприц и даже вспоминает, что нужно постучать пальцем, дабы избавиться от остатков кислорода, но в самый последний момент, энтузиазм улетучивается, как будто никогда и не было. Эти эмоциональные качели от собственного сознания начинают порядком надоедать, но бороться с настолько сильным противником Сокджин пока что не может, как собственно и отступить, поэтому приходится продолжать, сдерживая головокружение и подступающую к горлу панику, которая вот-вот обрушится слезами.       Дело остаётся за самым малым, но одновременно невыполнимым: вогнать шприц в руку. Куда конкретно нужно колоть, омега не имеет никакого понятия, лишь предполагая, что всадить иголку придётся прямо в вену, которую найти в темноте кажется задачей непосильной. Лишь где-то с самых удаленных уголках собственной памяти, Сокджин отыскивает фрагмент того, как альфа из Тени, рассказывая ему об интересных особенностях человечного организма, поделился, что если поднять руку вверх и множество раз сжимать и разжимать кулак, то на руке проступит отчетливая венозная сетка. Тогда это был просто любопытный факт, сейчас же настоящее медицинское открытие.       Поднимает руку вверх, следуя вспыхнувшей в памяти инструкции, параллельно стараясь заглушить вьющиеся вихрем мысли и привести дыхание в норму. Шприц остаётся стиснутым во влажной ладони до побеления костяшек, словно связующая ниточка с новой реальностью, которая в любой момент может оборваться, либо раствориться в воздухе. Даже когда Тэхен безжалостно, молотком вбивал ему гвозди в конечности, было не настолько страшно, как именно в это мгновение. Наверное, потому что, даже не смотря на все зверства, Сокджин был уверен, что страшнее боли не познает от Джокера ничего, но сейчас на кону стоит целая жизнь, а это довольно большая ставка, ведь приходится идти в ва-банк.       Опускает руку, придирчиво сощуривая взгляд, дабы рассмотреть поступившие по периметру вены, темными полосами выделяющиеся на белоснежной коже. Нужно оставить себе несколько секунд, дабы завершить последние размышления, окончательно сделать выбор и морально подготовиться, но Сокджин практически уверен, что чем больше он думает, тем трусливые становится, поэтому вдохнув колоссальную порцию кислорода во всё ещё человеческие лёгкие, резко вонзает шприц в вену на сгибе локтя, тихо зашипев от мимолётной боли. — Господи, — выдыхает он уже через лёгкие, медленно поражающиеся вирусом, отбрасывая иглу куда-то в кусты, моментально опадая спиной на ближайший столб дерева. Только теперь он понимает, что весь страх, который он испытал до этого — просто ничто, по сравнению со страхом неизбежности. Больше у него выбора нет. Осталось только двигаться вперёд по начерченному маршруту и молиться, дабы он не вёл к могиле.       Первые несколько минут не происходит абсолютно ничего, так что Сокджину начинает казаться, что он сделал что-то не так, а потому назойливый рой размышлений становится практически оглушающим, пока тело не обдаëт резким холодом. Он появляется практически ниоткуда, веет чем-то загробным, удручающим, а зубы начинают стучать друг от друга, так что омега принимается растирать кожу ладошками, дабы хоть немного согреться. Сердце заходится настолько сумасшедшим ритмом, словно секунду назад он закончил бежать кросс, отдаёт пульсацией в ушах и висках, а голова начинает кружиться, проявляя перед глазами лишь расплывчатые картинки ускользающей реальности.       Боль. Она вспыхивает неожиданно настолько, что Сокджин даже не пугается, а очень сильно удивляется. Неприятное покалывание в пальцах нарастает с каждой секундой, распространяется по всему телу, пока не превращается в нестерпимую пытку, так что омега заваливается на бок, не зная за какую часть тела ухватиться, дабы уменьшить пронзающие насквозь спазмы.       Хочется закричать, молить о помощи, но рот лишь открывается в беззвучном хрипении, губы жадно хватают кислород, который становится подобным концентрированной лаве, больно обжигая горло и лёгкие. Больше он ничего перед собой не видит, оставшись наедине с болью, которая нарастает с каждой новой секундой, словно норовит пронзить его изнутри, разорвать на части. Находиться в собственном теле не комфортно, оно старается отторгнуть человечную душу, выплюнуть её через рот вместе с сердцем, которое оставляет синяки на рёбрах, продолжая разгонять вирус по крови.       Сокджин не понимает сколько прошло времени, забывает какой сейчас день, год и даже собственное имя. В агонии он начинает молить о смерти, дабы остановить бесчеловечную пытку, пустота кажется лучшим вариантом, чем бесконечные мучения, но в моменты бормотания бессвязной молитвы, всё заканчивается так же быстро, как и началось. Лишь на секунду становиться пусто и темно, спокойно так, что кажется, будто он очутился в параллельной реальности, где не существует земли и птиц, людей и бескрайних лесов, даже его не существует. После беспамятство и темнота. Никакая. Нет там ни снов, ни эмоций. Прошлого и будущего нет. Ничего нет.