Цветок

Bahroma — На глубине

      Сяо давно не кричал от боли, но сейчас не может сдержаться. Из его костей к свету тянутся стебли, пробивают кожу. Хлещет кровища, аккуратные бутоны наполняются силами, набухают и распускаются. Это длится уже давно, ни один лекарь не может решить проблему. Сяо, признаться честно, бороться уже устал. Но у него нет права на поражение, ведь сражения он не проигрывает никогда — нельзя. Необходимо отбывать наказание, расплачиваться за грехи прошлого. Болезнь, разумеется, — очередная расплата, но Сяо чувствует, как из него медленно утекает жизнь. Хищные цветки забирают ее себе, становятся только краше, а он ощущает себя плодородной почвой, не более.       Кровать вся мокрая: алые пятна на белой простыне. Бай Чжу говорит Чжун Ли тихо: «Я тоже бессилен», хотя глядя Сяо в глаза обещает дохуя и больше. Чжун Ли скорбно опускает голову.       Сяо никогда не улыбается, но сейчас почему-то ему становится очень смешно. Подслушал. Кривая ухмылка пугает всякого, кто заходит в палату, Сяо посмеивается сквозь зубы, посмеивается, успокоиться не может. Страх смерти унизителен. И сил уже никаких нет.       Сяо курит, и чувствует, как корни шевелятся под кожей, как с каждой минутой тяжелее становится держать руки. Хочется срезать цветки, но это бесполезно — вырастают опять. Идет дождь.       Цыкая, Сяо закрывает глаза с каким-то удивительным смирением принимает тот факт, что ему безумно хочется жить. Хочется несмотря на то, что жизнь его — одно огромное испытание, жуткая бесконечная битва. Сяо мучается от бессонниц, а если и спит, то ему обязательно снятся кошмары. Иногда достаются крохи свободного времени, и тогда он гуляет, но не наслаждается, а только мучается, не в силах избавиться от дурных воспоминаний. Но ничего. Такая жизнь — тоже жизнь.       Цветам не нравится дым. Боль усиливается. Отчаянье нарастает.       Сяо угрюмо смотрит вдаль и прощается: с ливнем, солнечным светом, красотой родного Ли Юэ, со своим добрым другом Чжун Ли. Сяо плохо, плохо, плохо, так отвратительно. Сяо теперь — беспомощный, жалкий, нужный и не нужный самому себе. Разочарование.       И надежды нет. И нет больше смысла. Страшно — это когда бороться не хочется. И вот Сяо пропадает. Сяо конец.       Чжун Ли говорит: «Завтра приедет лекарь из Сумеру. Уверен, он сможет тебе помочь».       Звучит как ебаный бред.       Сяо смеется, в уголках глаз его — слезы. Сердце едва ли бьется, такое ощущение, что его опутали стебли и все сжимают, не дают биться в полную силу. Сдавшемуся не помочь. Вот она, простая истина.       А Тигнари застывает перед Сяо, абсолютно шокированный, и говорит:       — Это же эдельвейсы…       Сяо скептически смотрит исподлобья. Он не музейный экспонат, чтобы его так рассматривать.       — И?       — Очень редкие цветы, — объясняет Тигнари и отсекает их ножницами. Течет кровь. Не больно. — Эдельвейсы практически невозможно найти. Я использую их в медицинских целях.       — Тебе повезло, что я согласился подарить их, — Сяо, в общем-то, глубоко поебать, что с ним делают. Он лежит, снова пачкает простынь, ему уже ничего не хочется. Мучайте, глумитесь над его полумертвым телом. Не важно.       — Да, вполне здравое решение. Ведь они станут ядовитыми, когда ты умрешь.       — Когда? Пхах.       Сяо аж брови вскидывает: надо же, лекарь не обещает никакого результата. А до него все только и делали, что обещали.       — Сам же решил умереть. А зря. Из тебя могла бы выйти отличная клумба, — Тигнари садится перетирать какие-то травы в ступке, абсолютно незаинтересованно глядит на Сяо. Не отвлекается, руки двигаются красиво. Делает все идеально; забавно подрагивают кончики хвоста и ушей.       — Ты всегда такой?       — Какой?       — Педантичный и прямолинейный.       — Наверное. А ты?       — А что я?       — Всегда такой умирающий?       Сяо задумывается. Вообще-то всегда. Душа ему болит уже много лет и никогда болеть не перестанет: нет прощения монстру.       Однако слова Тигнари что-то поднимают внутри, делается от себя противно. Неужели Сяо так легко сдастся? Привык ведь сражаться до последнего вздоха. И ни один вздох до сих пор последним не стал.       А Тигнари как будто бы слышит внутренний монолог и улыбается одобрительно. Давай, борись мол, свети, будь сильным. Сяо ловит немую поддержку. Иную он бы не принял. А эта — в самый раз. И злит немного, и греет. Хочется больше.       Тигнари отпаивает Сяо какой-то дрянью с утра до ночи ежедневно. Сяо ворчит.       — Раз есть силы показывать зубы, значит, идешь на поправку.       Время идет. Всех даров мира: минералов его и капель дождя, мягких соцветий и древесной вечности, цикличного бессмертия и далекой величины, не хватит, чтобы помочь Сяо оттаять — лишенному богатства по собственной воле кричать на чужом языке, зубоскалить. Солнечные лучи режут небо на кусочки.       Шумит луг. Сухая трава, полая, плотно растущая, шелестит на ветру. Горит белая рассветная звезда в розовом тумане, перекрывающем грязно-синее небо, а одинокие низины воют, веет от них прохладой грядущего дня. У реки пахнет мятой, цветки щекочут ладони; клевер удерживает тепло над мягкой почвой.       Было бы только дозволено начать все сначала… У кого попросить? Кому пасть в ноги, разразившись мольбами о несбыточном завтра? Когда же ты вырвешься из плена? Когда выцарапаешь самого себя из плотного кокона воспоминаний, окутывающих уязвимое тело, вторящее разуму и распаленное на ледяном ветру, столь стремительно остывающее, готовое погибнуть не зараженным, но воспаленным?       Сяо сидит среди травы с закрытыми глазами, слушает. Слушает, как Тигнари рассказывает что-то о растениях, и ему отчего-то так спокойно и хорошо… У Тигнари руки мягкие, мягче некуда; пальцами касается невесомо, почти что гладит любовно. У Сяо кожа грубая — наждачка, и мозоли на пальцах, и сам он — груб, сам он — зло, сам он — смерть. Не каждый может так долго находиться рядом с Сяо, да и он не привык к себе подпускать.       А чем больше Тигнари трогает, тем меньше цветов становится. Они постепенно вянут и отсыхают.       Сяо начинает бояться выздоровления. Потому что если он выздоровеет, Тигнари уйдет. А прийти к Тигнари самому — это нечто из ряда вон. Ждать Сяо не станут.       Но так хочется оказаться там, где его не ждут. Нагло объявиться, маячить перед глазами, раздражать своим видом. Чтобы под гнетом темной ауры все цветочки завяли, все деревья опали. Иначе Сяо не умеет. Но когда Тигнари надевает на его голову венок, весь мир меркнет. Цветы — не всегда про боль.       Хочется сказать какую-нибудь гадость по привычке, но Сяо решает научиться хорошему, раз уж ему дают второй шанс. В благодарность он заправляет Тигнари за ухо цветок. Не венок — Сяо не умеет плести венки и учиться уж точно не собирается — но уже хорошо.