В одиннадцатом месяце

Многовато во всей этой истории предательства, думает Гао Бинчжу, без малейшего почтения глядя в лицо командующему стражей. Вот был же человек, которого офицер Гао считал лучшим другом. Был – и предал, да еще и весь Гнилой колодец едва под удар не поставил. А после требовал выбрать между двумя жизнями, за любую из которых Гао Бинчжу без колебаний заплатил бы своей собственной, и не надо бы сейчас вспоминать о том, чем это все закончилось. Или вот женщина, которой Гао Бинчжу доверял много лет. Да разве мог он представить, что за тьма наполняла ее сердце? Он так долго искал виновника самой страшной своей потери, и даже, глупец, рассказывал о поисках ей, а правда оказалась совсем рядом, и об этом тоже думать не хочется. И Байли Куаньжэнь ничем не лучше. Вот, казалось бы: пощадили тебя, бестолочь этакую, чтоб отца твоего не огорчать – так и живи себе тихо в свое удовольствие. Но ведь нет же: отплатил за милосердие многими жертвами, едва не приведшими к серьезному бунту в столице. А теперь вот и командующий У: достойный продолжатель, ничего не скажешь. Тот, кто был одарен монаршей милостью; тот, кому – едва ли не единственному в стране – полностью доверяла правительница. А что в итоге? Как там было-то, «служить императрице и защищать Лоян»? И в службе оказался неверен, и с защитой Лояна как-то не задалось, и вот, пожалуйста: грядет очередная казнь за государственную измену. Впрочем, думает Гао Бинчжу, всегда есть та, что не приемлет предательства, и это ее звонкий голос сейчас словно клинком разрезает повисшую плотную тишину. – Приказ ее величества, – говорит У Сыюэ, и бирка лотоса и пиона сияет в ее ладони. – Арестовать мятежника У Юцзюэ. И вот все уже, кажется, закончилось: секта Чунцю разгромлена, глава ее обнаружен и взят под стражу, угроза Лояну устранена. А что-то неуловимое не дает покоя офицеру Гао. Он, многократно битый жизнью, всей шкурой своей чует подвох: словно кто-то недобрый и опасный смотрит ему в спину в толпе. И когда глаза Сыюэ вдруг распахиваются в изумлении и ужасе, и она отшвыривает брата в сторону, Гао Бинчжу не тратит время на удивление. В самый последний миг, отчаянным рывком он сбивает эту безрассудную женщину с ног и катится с ней по земле. Плечо простреливает острой болью – навылет прошло, понимает он, – и Гао Бинчжу, уже проваливаясь в беспамятство, улыбается шальной и счастливой улыбкой: успел… * * * Иногда беспамятство – это благо, думает У Сыюэ. Вот была бы трепетной барышней – лишилась бы чувств, да и не видела бы ничего. Ни того, как уводят арестованного брата, ни того, как стремительно пропитывается кровью одежда человека, укрывшего ее собой от выстрела. Так ведь нет же – все помнится с болезненной ясностью. И как рявкнула на ближайших стражников – взять стрелка! – и как выбиралась потом из-под тяжелого обмякшего тела Гао Бинчжу, как пыталась зажать его рану и требовала лекаря… и руки до сих пор заляпаны темным и липким, и густой кровяной запах, кажется, пропитал ее насквозь. И прощальный взгляд У Юцзюэ в память врезался отчетливо, и не было в нем ни упрека, ни сожаления. Только усталая нежность человека, вырастившего ее такой, какая она есть – неспособной закрыть глаза на угрозу Лояну даже ради одного из двоих самых близких ей. Откуда уж там взялся пристав Пэй – Сыюэ неведомо, но знакомый голос и привычная деловитость сотрудника Уголовной палаты странным образом возвращают ей спокойствие. А может, дело в лекаре, который спешно склоняется над Гао Бинчжу, распластывает на нем одежду, обнажая рану, и лекарство у него уже наготове – над теми, кто безнадежен, так не суетятся. И Сыюэ безропотно позволяет приставу Пэю увести ее – разве что, оглядывается то и дело, отмечая: вот офицеру Гао перевязывают рану, вот его осторожно перекладывают на носилки… Хоть бы жив остался – больше ей и просить уже не о чем. Их-то с братом ничего хорошего не ждет, это точно: ее величество не склонна проявлять милосердие к мятежникам. Почему ее приводят не в темницу, Сыюэ не понимает. Но вместо того, чтобы смотреть сквозь решетку с непривычной стороны, она вот уж не первую стражу меряет шагами комнату в дальней и незнакомой части дворца. Ее просто заперли здесь, оставив пару человек снаружи, и хорошо, что в этих нежилых на вид покоях нашелся кувшин с водой. Не слишком свежей – пить такую не хочется – но хоть руки отмыть. И Сыюэ сосредоточенно оттирает с кожи подсохшие уже темные пятна, отчищает края рукавов. Командиру стражи – пусть уже, вероятно, и бывшему – не подобает выглядеть неряшливо, в конце-то концов. Шорох двери заставляет ее обернуться – и склониться перед придворной Ян. Та не говорит ни слова, лишь коротким жестом призывает Сыюэ следовать за ней. Коридоры по-прежнему странно безлюдны, только шаги и слышно – их двоих, да идущей следом охраны. И когда они после какого-то по счету поворота оказываются вдруг перед главным дворцовым залом – у Сыюэ сжимается все внутри. Пусть она на самом деле не участвовала в мятеже, но оказаться под прицелом множества глаз, да не так, как прежде, а под тяжестью обвинения, это… нет, она выдержит, обязана выдержать, иначе ей же потом стыдно будет и перед братом, и перед Гао Бинчжу. И Сыюэ расправляет плечи и чеканным шагом вступает в зал. …И едва не спотыкается на пороге, ошеломленная пустотой и тишиной. Даже конвой остается за дверью, и только придворная Ян идет рядом и движется дальше на привычное место возле государыни, пока Сыюэ опускается на колени и замирает, глядя в пол. Пусть она успела отметить кого-то из скрытых занавесями евнухов и стражей, но в остальном – это так странно и немного пугающе: оказаться почти наедине с той, чье слово способно решить судьбу страны и любого человека в ней. Императрица неспешно поднимается на ноги. Подол ее длинного строгого одеяния сухо шелестит по отполированным многими поклонами плитам, словно сметая песчинки рассыпавшейся жизни Сыюэ. – Я знаю, что ты не виновата, – голос ее холоден, а слова падают размеренно и веско, будто камни соскальзывают в стылую воду. – И еще я знаю, что закон велит казнить тебя публично как родственницу мятежника. Но, видишь ли, А’Юэ… Шаги затихают совсем рядом. Прохладные сильные пальцы сжимают подбородок, вынуждают поднять голову. Сыюэ нечего стыдиться, да и бояться уже, наверное, поздно, и потому она открыто смотрит в глаза самой влиятельной женщине империи и ловит усмешку в их темной глубине. – На этой благословенной земле, – невозмутимо продолжает правительница, – наивысший закон – это я. * * * Гао Бинчжу доводилось и прежде получать ранения, но это – уж больно пакостное. Стрела прошла неудачно, и крови он потерял немало, а потому не один день офицер Гао мечется в лихорадке между беспамятством и явью. Но лекари Единого корпуса и впрямь знают свое ремесло, и однажды утром он все же возвращается в сознание. Плечо ощутимо ноет, да и сил у него – только с кровати кое-как подняться, но… могло быть и хуже. Стоит выяснить, первым делом думает Гао Бинчжу, чем все закончилось. Нет, едва ли арестованный мятежник мог сбежать от целого отряда императорской стражи, но лучше узнать точно. А главное – надо бы увидеться с У Сыюэ. Все же этот человек – ее брат, и как же ей сейчас, наверное, больно… Небрежный стук в дверь, и возникшая на пороге Ань Байтан меряет его хмурым взглядом. – Очнулся, – отмечает она, и что-то очень странное, подозрительно напоминающее жалость мелькает в ее глазах. – Ты лучше сядь. …Однажды он сказал Сыюэ: именно Гнилой колодец он считает домом. Но сегодня идти туда кажется неправильным, и ноги сами приносят Гао Бинчжу к лавке, в которой он жил последние годы. Ему еще хватает выдержки прикрыть за собой дверь, а после – он сползает на пол, трясущимися пальцами распечатывает бутыль с вином. Делает первый обжигающий глоток. «Командир Юэхуа приняла яд, чтобы очистить свое имя…» Что ж такое-то, думает Гао Бинчжу, ну в какой из прошлых жизней он так провинился, что Небо снова и снова все у него отбирает? И почему Сыюэ – сама арестовавшая единственного брата за участие в мятеже! – вообще должна от чего-то там очищать свое имя? Он помнит, как она однажды пришла сюда и разделила с ним вино. Как говорила, улыбаясь: смысл жизни – делать то, что хочется, и быть с теми, с кем хочешь быть. А он сидел возле нее – так близко, что всем телом чувствовал ее расслабленное тепло, и от этого у Гао Бинчжу обносило голову сильнее, чем от самой ядреной выпивки, и было совершенно невозможно сделать то, что хочется, потому что – ну кто она, а кто он? Он ведь даже в корпус сбежать пытался от этого невозможного – а все равно не получилось, и унесло его, как листок ветром, в эту любовь к ней: огромную, безудержную, совершенно безнадежную. А какой же еще может быть любовь сына преступников из Гнилого колодца к императорской родственнице? Сухие рыдания раздирают горло, кровь со сбитых костяшек пятнает дощатый пол, а самое поганое – вино совершенно не помогает. Ему и не осилить уже больше – а он отвратительно трезв, несмотря на все выпитое крепкое. И забыться – хотя бы ненадолго – видимо, так и не получится. Много лет он жил стремлением отомстить, вовсе и не помышляя о каких-то других возможностях, и все бы для него закончилось со свершением этой мести. Но Сыюэ не позволила спрятаться в темноту и одиночество, и новая цель – заботиться о ней и вместе с нею защищать Лоян – наполнила его никчемную жизнь смыслом. Только вот как ему теперь хранить этот город, если он настолько бесполезен, что не сумел уберечь ее? * * * Когда Сыюэ приходит в себя, над головой ее тихо качается лиственная зелень, а в просветах безмятежно синеет небо. Мысли ворочаются медленно и неохотно – чем ее таким опоили, интересно? – но командиру императорской стражи, пусть и бывшему, не подобает предаваться лени среди бела дня, лежа… кстати, где? …Гао Бинчжу бы оценил, думает Сыюэ, проводя ладонью по бортику простого деревянного ящика. Мысль отзывается болью – как-то он там? – но это не мешает оглядываться по сторонам. Кажется, ее вывезли из города в закрытом гробу – неудивительно, впрочем, командира Юэхуа слишком многие знают, чтобы сейчас ей позволили спокойно проехать по улицам. Шорох за спиной – и подступивший стражник подцепляет Сыюэ под локоть, помогает подняться на ноги и выбраться на землю. Она помнит его в лицо и по имени, конечно же: Фан Чанлин – один из тех, кто служил под ее началом прежде. – Ты быстро очнулась, – Сыюэ оборачивается на знакомый голос, склоняется перед придворной Ян Хуань. – Возьми и прочитай, прежде чем задавать вопросы. Сыюэ обеими руками принимает свиток, разворачивает торопливо. Вглядывается в начертанные уверенной кистью иероглифы. «Обедневшая боковая ветвь семьи цзяншилана… рано умершие родители… старший брат, служивший в страже и погибший во время ареста…» Искусное сплетение правды и лжи, которое несложно будет запомнить: в конце концов, многое здесь – действительно о ней. Разве что – надо будет привыкнуть к новому имени, и Сыюэ произносит его мысленно: Цзу Бинъюэ. Вот теперь у нее совсем ничего не осталось: ни собственного имени, ни брата, ни службы. Ни человека, заполнившего собой ее сердце: это раньше она была – родственница государыни, а он – преступник из Гнилого колодца, а теперь она – чудом выжившая сестра мятежника, а Гао Бинчжу – офицер Единого корпуса. Очередное совершенно невозможное. – Дозволено ли недостойной узнать о судьбе старшего родственника? – спрашивает она вслух. – Изменник У Юцзюэ заключен под стражу, – ровно сообщает Ян Хуань. – Он будет жить, пока четвертая дочь семьи Цзу не вступает в границы Лояна и не пытается дать о себе знать никому из живущих в городе. Вот оно, думает Сыюэ. Ей совершенно отчетливо запретили не только возвращаться: это как раз понятно, не хватало еще поставить под сомнение справедливость закона для всех. Увидеться – хотя бы раз, последний – с Гао Бинчжу ей тоже, очевидно, не позволят. – А раненый офицер Единого корпуса, – произносит она очень тихо, стараясь, чтобы не дрожал голос, – что с ним? – Лекари этой службы – лучшие после императорских, – невозмутимо откликается придворная Ян. – Полагаю, он будет вылечен и вернется к работе – в полном соответствии с уставом корпуса. Сыюэ опускает голову, прикрывает ресницами блеснувшие слезы. Пусть хоть так. Хотя бы знать, что он жив – уже достаточно. – Тебе надлежит для начала отправиться в Ляньшань, – продолжает тем временем Ян Хуань. – Найди там человека по имени Фан Шицинь и передай ему сообщение, он поможет тебе обустроиться. Не обязательно оставаться там навсегда, но на первое время – задержись в этом городе. – Ляньшань?.. – озадаченно хмурит брови Сыюэ, пряча на груди опечатанный цилиндр с письмом. – Там же маленький рудничный поселок? – Ты думаешь, – заламывает бровь придворная Ян, – что управляющий рудником обитает там же в одной из хижин? Разумеется, поблизости есть город. Не Лоян, но и не деревня в три дома. Оглядись там, поживи немного, а после уж решай, что делать дальше. * * * Утром Гао Бинчжу возвращается на службу. Как обычно – собранный, спокойный и деловитый, а что бледен слегка, да руки немного разбиты – ну так сотрудники корпуса достаточно вежливы, чтобы подобные мелочи не заметить. Ему по-прежнему доступны любые сведения, и про его участие в аресте мятежного командующего многие знают, а потому никто не удивляется запросу о разгроме секты Чунцю. Документов не так уж и много, и самый важный из них приносит из зала Шаньцяо лично Хэ Цзилян – тот, кто знает о делах корпуса едва ли не больше, чем сам Гун Цзычу. – Это не подлежит разглашению, – говорит он строго. – Прочтите, офицер Гао, и немедленно верните мне. Гао Бинчжу разворачивает свиток, вчитывается в аккуратные ряды иероглифов. Он не произносит вслух ни слова, только скулы чуть острее становятся, да резче обозначаются складки возле губ. Дочитав, складывает и протягивает обратно. И спрашивает, прищурившись: а вас ничего здесь не удивляет? – Ее величество не склонна к опрометчивым решениям, – сложив руки в предписанном жесте, церемонно отвечает Хэ Цзилян. – Предлагаю вам обдумать это как следует самостоятельно, офицер Гао. Гао Бинчжу прислоняется к спинке кресла, прикрывает глаза ладонью. Что на самом деле все не так, как объявлено городу – это как раз обычно, странно тут другое. Императрица показательно жестока к тем, кто осмеливается на предательство, и публичных казней Лоян повидал немало. Брат и сестра У – из боковой ветви ее семьи, это могло бы смягчить ее и повлиять на решение, но не так же! Почему непричастная к мятежу и сама же арестовавшая главу заговорщиков Сыюэ получила чашу отравленного вина, а командующему втайне сохранили жизнь по примеру Сяояоцзы, прежнего руководителя Чунцю? Гао Бинчжу знает город лучше, чем императорская стража и Уголовная палата вместе взятые. И уж точно он понимает, с кем лучше разговаривать офицеру Единого корпуса, а где охотнее поладят с выходцем из Гнилого колодца. Никаких срочных дел у корпуса пока что нет, выздоравливающему после ранения князю Дунчуаню тоже сейчас не до своеволия кого-то там из офицеров, а потому Гао Бинчжу неутомимо исследует улицу за улицей вокруг дворца. И удача в конце концов улыбается ему: один из малолетних попрошаек в обмен на монетку рассказывает, как из дальних ворот ранним утром выехала телега. Ничего в этом странного не было бы – там же постоянно кто-нибудь да ездит, – а все ж не каждый день из императорской резиденции вывозят гроб в сопровождении пары стражников и какой-то знатной дамы. Вдоль улицы хватает домов и лавок, и осторожные вопросы позволяют распознать в загадочной даме придворную Ян Хуань: Сыюэ как-то показала ему приближенную императрицы, а Гао Бинчжу запомнил. Всего лишь смелое предположение, конечно, но все же: кого еще придворная Ян могла бы провожать к месту упокоения, если не принявшую яд родственницу государыни? Но что еще лучше – один из стражников по описанию тоже знаком Гао Бинчжу: мелькал тот, помнится, в отряде под началом командира Юэхуа. И если до Ян Хуань даже офицеру Единого корпуса просто так не добраться, то выловить бойца в его законный выходной – раз плюнуть. А что самое удачное – Гао Бинчжу оставили все обнаруженные при нем вещи, и то ли по недосмотру, а то ли, напротив, по указанию Гун Цзычу не забрали бирку, позволяющую командовать стражей. Когда-то офицер Гао получил ее от командующего У, и вспоминать об этом горько, но – пусть этот кусок металла хоть теперь сослужит правильную службу. Жалованье рядового – не для дорогих заведений, но в этом кормят неплохо, да и вино подают крепкое, не разбавляют. И когда Фан Чанлин, сытый и слегка пьяный, вываливается поздно вечером за порог, он слишком расслаблен, чтобы вовремя заметить стремительную тень. Каким-то непостижимым образом он едва ли не мгновенно оказывается в ближайшем переулке и дергается было, но заломленная рука не дает и шевельнуться толком. – Не пугайся, дружище, – шепчет над ухом до отвращения знакомый голос. – Ты просто расскажи мне, что я хочу знать, да и ступай себе мирно дальше. Нет, ну все же Фан Чанлин – приличный стражник, а не трепло какое. И он уже открывает рот, чтобы доходчиво объяснить Гао Бинчжу, куда тот может проследовать со своими вопросами… и замолкает, увидев перед носом бирку с надписью «Поддерживать порядок для ее величества». * * * Этот холм совсем свежий, земля толком осесть не успела. И никакой именной таблички – и почему-то это сильнее всего царапает сердце. У Сыюэ защитила город ценой собственной жизни, а ей даже имя не оставили. Гао Бинчжу опускается на колени. Касается ладонью рыхлой земли, растирает меж пальцами мягкие темные комья. – Я должен убедиться сам, – говорит он едва слышно и чуть виновато. Гао Бинчжу немало проработал в мертвецкой, и уж он-то понимает, что именно может увидеть. Яд не всегда милостив к жертвам, обойтись в дворцовой тюрьме с сестрой мятежника могли по-разному, да и времени прошло уже немало. Но обнаруживает он то, на что втайне надеялся после уклончивого рассказа и бегающих глаз стражника, но боялся поверить: пустое деревянное нутро ящика – и никаких следов того, что в нем вообще кто-то был. Нахлынувшее разом облегчение – так остро, что Гао Бинчжу оседает наземь и прикрывает глаза, дожидаясь, пока мир вокруг перестанет плыть и вращаться. Кажется, думает Гао Бинчжу, императрица знала о способе скрыться, выбранном когда-то старшим сыном семьи Байли, куда больше, чем все они думали. А и правда: зачем изобретать трехколесную повозку, если есть уже готовое решение? Я найду тебя, шепчет он, восстанавливая фальшивую могилу. Где бы тебя ни спрятали – я, Гао Бинчжу, обязательно тебя найду. * * * У человека, встретившего ее в Ляньшани, в волосах куда больше соли, чем перца, но взгляд – внимательный и острый, а выправку ничем не спрячешь. Бывший военный или стражник, думает Сыюэ и склоняет голову в привычном коротком приветствии. И по вспыхнувшему в его глазах огоньку понимает: ох, не зря придворная Ян сказала на прощание, что крестьянки из Сыюэ не получится, не стоит и притворяться. На что угодно можно поспорить: этот человек уже как следует разглядел ее и сделал выводы. Он принимает у нее крохотный цилиндр с посланием, сухие узловатые пальцы неторопливо взламывают печать. – Цзу Бинъюэ… – будто пробуя на слух, произносит он. – Значит, будешь младшей сестрой давнего сослуживца. Не то чтобы я так уж дружил со стариной Цзу, но боец он был хороший, да и человек неплохой… вот. На том и остановимся. Тут есть пара пустующих домов, принадлежащих городу: можно снять один за небольшую плату. Не поместье, конечно, но тебе одной всяко места хватит. * * * Все в поместье Байли давно выучили: если к воротам придет этот человек, в любом виде и в любое время – впустить, принять как дорогого гостя и немедленно доложить второму господину. Услышав доклад прибежавшего слуги, Байли Хунъи спешно откладывает в сторону очередную книгу, поднимается на ноги. Пусть он не состоит в Едином корпусе, но про финал мятежа в этом городе не знает только совсем уж ленивый, и о ранении Гао Бинчжу второму господину известно. Очнувшись, тот даже соизволил прислать записку – жив, но страшно занят, – и если уж теперь вдруг заявился на ночь глядя – на то должны быть причины. Гао Бинчжу привычно обнаруживается на маленькой площадке в окружении воды: сидит, скрестив ноги, у жаровни, греет руки о чашку с чаем. Выглядит он откровенно плохо – словно человек, который много дней толком не спал и постоянно забывал поесть. Увязавшаяся следом за мужем седьмая госпожа качает головой, оборачивается к служанке: а принеси-ка с кухни чего-нибудь горячего. Гость с благодарным кивком принимает исходящую паром глубокую тарелку, ест молча и торопливо. Отставив опустевшую посуду в сторону, говорит хрипло: я рад, что вы двое не пострадали. – Ты-то как? – спрашивает Лю Жань тихо. Ей самой до сих пор не верится, что А’Юэ больше нет, а уж как это ударило по Гао Бинчжу… Смотреть же на него страшно, и от острой жалости плакать хочется. – Справляюсь, – дергает тот уголком рта и переводит взгляд на второго господина. – Ты ведь хорошо рисуешь, верно? Сможешь нарисовать мне… ее? – Смогу, – медленно отвечает Байли Хунъи. – Но мне потребуется время. Ты подожди пока, я скажу, как будет готово. Согласно хмыкнув, Гао Бинчжу отодвигается к ближайшему ограждению, приваливается к нему спиной, закрывает глаза. У второго господина Байли зоркий взгляд и твердая рука, но все же прежде он ни разу не рисовал командира Юэхуа, да и не вглядывался он в нее так уж пристально, зачем бы ему. И потому он старательно вспоминает одну за другой ее черты, аккуратно переносит их на бумагу. Лю Жань терпеливо сидит рядом, подсказывает шепотом: а брови у нее чуть подлиннее… вот так очень похоже, да. И когда Байли Хунъи откладывает кисть, вокруг уже глубокая ночь. Он оборачивается, чтобы позвать Гао Бинчжу, и осекается, увидев того спящим. – Не буди его, – тонкие пальчики седьмой госпожи осторожно сжимают его ладонь. – Здесь он в безопасности, пусть хотя бы сегодня отдохнет спокойно. Кивнув, второй господин кладет листок с портретом на пол возле Гао Бинчжу и, неслышно ступая, уводит за собой жену. Едва ли они увидят ночного гостя утром: явно ведь проснется с рассветом и исчезнет, не попрощавшись. Но пока, действительно – пускай спит. * * * Должно же быть в жизни хоть что-нибудь постоянное: в Единый корпус возвращается тот, кто руководил им не один год. Правда, теперь ему незачем прятаться под маской, все равно уже всем известно, кто такой на самом деле Гун Цзычу, и князь Дунчуань появляется с открытым лицом. Он все еще бледен, да и двигается после ранения до сих пор неловко, но на то и Ань Байтан, чтобы вовремя поддержать. И Гун Цзычу привычно уже опирается на подставленную руку этого воплощения верности. Похоже, не без иронии думает Гао Бинчжу, удар ножом под ребра неплохо проясняет мысли: мимолетная слабость князя к певичке из дома Хунсяо забыта, как и не было. Он вовсе не пытался скрыть свои поиски от главы корпуса. Вот разрешения не спросил – это да, но когда Гао Бинчжу вообще кого-то спрашивал? Правда, самовольно покинуть город надолго – это все же чересчур, и офицер Гао заранее продумывал слова, чтобы убедить князя, но кто же знал, что они не понадобятся?.. – Ты ведь понимаешь, что я знаю обо всех твоих действиях в корпусе? – невозмутимо интересуется Гун Цзычу. Дождавшись согласия, продолжает: – И я имею представление о результатах. Полагаю, будет правильным позволить тебе выяснить все до конца – а заодно принести пользу общему делу. Покосившись на традиционно недовольную Ань Байтан, Гао Бинчжу послушно изображает самое церемонное из возможных выражений лица. – Недостойный благодарит князя, – склонив голову, сообщает он, – и просит указаний. – Глаза и уши государыни нужны не только в Лояне, – назидательно произносит Гун Цзычу. – Вот если бы в Ляньшани оказался вовремя кто-то из осведомителей Единого корпуса, скольких бед удалось бы избежать? – Я как раз думал об этом, – серьезно кивает Гао Бинчжу. – Возможно, мне следует отправиться именно туда и все еще раз проверить? – Это не повредит, – с тем же непроницаемым лицом соглашается князь Дунчуань. – Как разведаешь обстановку, сразу же присылай сообщение по нашим каналам… Ах, да. Ты ведь не умеешь рисовать, верно? Байтан! Повинуясь его кивку, Ань Байтан молча протягивает офицеру Гао свернутый лист бумаги. Небольшой, в четверть обычного розыскного объявления, но художник изобразил все точно: лицо на рисунке Гао Бинчжу узнает сразу же. Пару мгновений он вглядывается в родные черты, а после, поклонившись, прячет портрет поближе к сердцу. Там, укрытый от чужих глаз, уже есть почти такой же, нарисованный вторым господином Байли. – Надеюсь, – все же позволяет себе усмехнуться Гун Цзычу, – ты будешь достаточно благоразумен, офицер Единого корпуса Гао Бинчжу… А, и бирку стражи, будь уж так любезен, отдай: попользовался – и хватит с тебя. * * * – Надо же, какой настойчивый юноша… – неторопливо произносит императрица, и Гун Цзычу готов поклясться, что в голосе ее звенит едва сдерживаемое веселье. – А уж сообразительный какой… Сколько дней ему понадобилось, девять? – С тех пор, как очнулся… – задумывается князь Дунчуань. – Десять, пожалуй. Хотя в первый он пытался залить горе вином, а вот дальше уже взялся за поиски. – Считаешь меня излишне жестокой? – мягко интересуется женщина, и Гун Чзычу так изумляется, что забывает про этикет и вскидывает голову. Опомнившись, утыкается взглядом в пол и шепчет спешно: недостойный не смеет… – Хороша же я буду, если открыто нарушу собственные законы, – а вот теперь сквозь насмешку в ее голосе пробивается усталость. – Знаешь ведь: семью мятежника должно подвергнуть казни в назидание прочим. Но недопустимо терять таких верных людей, а этот… Гао Бинчжу?.. едва ли достаточно хорош в лицедействе. Уж лучше пусть он ненадолго поверит в смерть А’Юэ, чем мне придется на самом деле казнить ее. – Мудрость вашего величества несомненна, – со всем возможным почтением откликается князь Дунчуань. Ань Байтан ожидает его за дверями: не тот у нее ранг, чтобы последовать за князем на личную аудиенцию к императрице. Подхватывает под руку, помогает дойти до кареты, забирается следом за ним. И лишь когда они покидают пределы дворца, спрашивает чуть слышно: – Я верно понимаю, что У Сыюэ оставили жизнь, а Гао Бинчжу позволили это выяснить? Он-то не проболтается, но были ведь и другие свидетели, а с ними как же? – Ян Хуань, – со смешком отвечает Гун Цзычу, – хранит уже столько секретов, что этот – едва ли не наименьший из них. А что до стражников… у них есть семьи, знаешь ли, это весьма способствует сдержанности в речах. Так что, полагаю, эти двое уже все давно и крепко забыли. А если вдруг нет – колодцев в Восточном дворце, уж поверь, найдется достаточно. * * * Когда-то – как будто целую жизнь назад – она сказала Гао Бинчжу: я все время занималась этим делом, а теперь хоть спокойно посидеть могу. Тогда это было грустной шуткой – чему уж тут радоваться, под завалом в пещере-то, – но сейчас ее дни чем-то похожи на тот, бесконечно долгий. Сыюэ не привыкла к праздности, и пусть расследование о секте Чунцю было самым опасным в ее службе, но и раньше она все время куда-то бежала, кого-то ловила, искала свидетелей, опрашивала подозреваемых. Трудно, конечно, но хоть не скучно, и было чувство, что она нужна и полезна Лояну. Только теперь она не командир Юэхуа, а всего лишь заурядная барышня Цзу, и время для нее движется медленно и ровно. Тренировки по утрам, долгие прогулки по городу, походы на рынок за продуктами: за изысканные блюда Сыюэ не возьмется – ни умений нет, ни желания, уж если честно – но приготовить что-то на скорую руку она вполне в состоянии. И на вкус неплохо выходит, и хоть какое-то занятие. И соседи уже привыкли к ней. Будь она сама по себе – еще могли бы принять настороженно, но старину Фана здесь уважают, а потому и на сестру его сослуживца смотрят без подозрения. Да и – славная ведь барышня-то, а что одна совсем – ну так сирота, что ж теперь; зато и учтива всегда, и ведет себя скромно – вот и жаловаться им незачем. Только ночи ее по-прежнему беспокойны и тягостны. Едва ли не в каждую из них она просыпается еще до света, лежит недвижно, вглядываясь в темноту. Кусает губы, чтобы не разрыдаться в голос от тоски по всему тому, чем был для нее Лоян: по прошлой жизни, по брату, по бесконечно любимому мужчине, с которым только и осталось общего теперь, что первый символ ее нового имени. Был – изгнанник из Гнилого колодца Бинчжу, теперь вот она – Бинъюэ, изгнанная из Лояна, и горечь оседает на языке от их совместного звучания, потому что им самим-то вместе не быть уже точно. Сыюэ ведь понимает: никто не расскажет Гао Бинчжу о том, что ее не казнили, и от мысли этой больно так, что трудно дышать. Но слова Ян Хуань не оставляют простора для двойного толкования: ей запретили даже смотреть в сторону столицы. Нарушить запрет – проявить неблагодарность за подаренную жизнь и навлечь на себя гнев правительницы, а тогда не пощадят ни ее, ни старшего брата, ни, уж тем более, какого-то там офицера Единого корпуса. А сейчас они хотя бы живы, и это лучшее, на что Сыюэ вообще могла надеяться. * * * Вот люди – они везде одинаковые, думает Сыюэ. В очередной из дней переполох на рынке случается прямо у нее на глазах, точно так же, как нередко бывало в Лояне. Истошный девичий визг, возмущенные вопли женщины постарше, сочная ругань слуг – и улепетывающий со всех ног юнец с чужим кошельком в руках. И не лезть бы ей, конечно, но многолетнюю привычку просто так не вытравишь, и вылетевший ей навстречу воришка кубарем валится в пыль. Сыюэ успевает увидеть его глаза – безнадежные, злые – и всего лишь выдергивает расшитый шелком и бисером мешочек из худых пальцев. Мальчишка, не будь дурак, взвивается на ноги, юркой змейкой ввинчивается в толпу – и только его и видели. Подскочившая спешно хозяйка кошелька опрокидывает на Сыюэ ворох благодарностей. И папенька-то расстроился бы, потеряй она деньги, и новую шпильку без монет не купить, и как же хорошо, что благородная барышня тут оказалась! Старшая тетушка кланяется, говорит уважительно: надо же, как вы его ловко-то… жаль, удрал все-таки, поганец малолетний! – Я ведь не стражник, – отвечает Сыюэ мягко, – не могу же я самовольно задерживать людей… …Привалившись к углу дома, Гао Бинчжу смотрит на нее и улыбается. Вот ведь неугомонная женщина, ее уже в провинцию сослали – а она даже тут умудряется искоренять преступность. Не зря говорят, бывших стражников не бывает. Он-то думал – придется весь город обойти, а тут на тебе: даже разыскивать ее не пришлось. Она похудела немного, это заметно, и лицо чуть осунулось, и грустная складка залегла возле губ. Но это все та же до последней черточки родная Сыюэ, и он разглядывает ее жадно, и не может наглядеться. И, кажется, она чувствует это, и осматривается умело – постороннему и не заметить, – и тогда Гао Бинчжу делает первый шаг к ней. Она влетает ему в объятия – молча и стремительно, обнимает так же, как в тот день, когда он отчаянно искал и в конце концов нашел ее на пепелище Ханьцзя. Прижимается крепко, шепчет сбивчиво: прости меня, я не могла сообщить тебе, я слишком за тебя боялась… – Не надо, – так же шепотом отвечает он, – я все понимаю. Тебе бы просто не позволили, а если вдруг – то не простили бы. А ты жива, и это – самое главное. Сыюэ чуть отстраняется, смотрит сквозь слезы, улыбается дрожащими губами. Прикасается к его щеке. – Однажды ты спросил меня, – чуть севшим голосом произносит она, – чего я хочу в одиннадцатом месяце. В моей жизни нет и не будет никого, кроме тебя, Гао Бинчжу. И я не хочу больше ждать. – Без тебя, – откликается Гао Бинчжу, накрывая ладонью ее ладонь, – моей жизни и вовсе не стало бы. * * * Человек по имени Фан Шицинь не имеет привычки суетиться. Когда Сыюэ за руку приводит Гао Бинчжу в его дом, гостю достаются мимолетный взгляд и краткое: государственная служба, э? Гао Бинчжу, хмыкнув, вытаскивает бирку Единого корпуса. Изучив надпись, Фан Шицинь кивает одобрительно. – Считай, уговорил, – невозмутимо сообщает он. – А то сестра сослуживца – это ж ведь почти племянница, кому попало не доверишь. Сваху вам посоветовать, али сами справитесь? Не то чтобы Сыюэ нарочно интересовалась, но все же она знает, сколько церемоний бывает вокруг союза знатных семей, да там одних только подарков – длинный список. И она невольно пытается представить Гао Бинчжу, получившего традиционные две вазы с золотыми рыбками. Только тщательно выпестованная за время службы командиром стражи выдержка спасает ее от совершенно неприличного приступа веселья. Но для них сейчас и обряды проще, и соглашение о браке – всего несколько фраз. О чем писать-то, если и один – сирота, и другая – такая же, и обручальные дары на приданое менять некому, а уж гадание по дням рождения и вовсе им – как рыбке веер. Новый шнурок в волосах у него, новая шпилька в прическе у нее, положенная запись в книге, сделанная сонным чиновником в городской управе – и нет больше никакой знатной барышни из дома У, а есть – девица из семьи Цзу, ставшая женой мужчины по имени Гао Бинчжу. * * * Это было немыслимо прежде: беглый преступник из нищего района и родственница императорской семьи. И даже потом, если бы У Юцзюэ каким-то чудом позволил ему – все равно же понадобились бы и шесть традиционных обрядов, и что там еще полагается на свадьбе у приличных людей. Но некому было сговариваться о браке для Сыюэ и передавать ее будущему супругу, да и с родственниками жениха в этой жизни уже не встретиться, и не будет у них ни парадной процессии, ни красно-золотых одеяний. Но все это неважно и не нужно сейчас, когда быстрые пальцы распускают волосы и переплетают две пряди. Когда вино из одной чаши на двоих кружит голову. Когда губы касаются губ – впервые и наконец-то: изучают, ласкают, увлекают в поцелуй. Когда ладони скользят по телу, уверенно и бесстыдно: у нее хватает шрамов, неприлично сие для женщины – да и ладно, у Гао Бинчжу-то их еще больше, а во взгляде его плавятся восторг и желание, и жаркий выдох – какая же ты красивая! – заставляет прижаться крепче. И хочется уже раскрыться и принять в себя этого мужчину, и Сыюэ выгибается под ним, разводя колени, и шепчет ему – сейчас, ну же! – и Гао Бинчжу, застонав, легко подхватывает ее одной рукой, подается навстречу. Сыюэ не боится боли, да и какая ж это боль – так, мимолетное что-то, зато потом – хорошо, хорошо так, что не сдержаться уже, и незачем стесняться крика. И Сыюэ кричит, и стискивается так, что Гао Бинчжу, ахнув, вжимает ее в ложе и короткими толчками выплескивается сам. И тут же сгребает ее в охапку, перекатывается, устраивает Сыюэ сверху. Гладит по спине – медленно, осторожно, и пальцы у него все еще чуть дрожат, и это яснее любого признания, и Сыюэ чувствует, как ее затапливает ответной нежностью. И она утыкается ему в шею и ворчит тихо, пытаясь скрыть запоздалое смущение: вот знала бы, что будет так – давно б тебя уговорила! Гао Бинчжу смеется, обнимает крепче. * * * Баранина на постоялом дворе по соседству, пожалуй, заслужила бы одобрение даже у Байли Хунъи, да и вино хозяин подает неплохое, и их первая утренняя трапеза проходит приятно и мирно. Но потом, отставив в сторону чашку, Сыюэ спрашивает тихо: тебе ведь нужно будет вернуться в Лоян? – А ты меня отпустишь? – заламывает бровь Гао Бинчжу. – Нет, конечно, я тебя в спальне запру, – фыркает Сыюэ. От его улыбки у нее теплеют скулы. – У тебя же служба, – посерьезнев, говорит она. – Ты и так из-за меня вообще все правила нарушил, а если еще и не вернешься – в розыск объявят за неподчинение уставу. Гао Бинчжу берет ее ладони в свои, бережно гладит большими пальцами. – Ты ведь понимаешь, что мне на самом деле позволили тебя найти? – произносит он мягко. – Я уже сделал то, ради чего меня взяли на службу, да и в истории с мятежом отметился так, что про меня узнали слишком многие. В Лояне я теперь для корпуса, считай, бесполезен. – Гун Цзычу отпустил тебя? – вспыхивают надеждой глаза Сыюэ, и Гао Бинчжу кивает: почти. – Я буду кем-то вроде выездного проверяющего, – объясняет он. – Страна велика, иные новости доходят слишком медленно, а есть такие, что узнать их лучше бы как можно быстрее. Я получил список городов, буду в каждом жить какое-то время, а после отправлять отчеты в Лоян. – А ты понимаешь, что я поеду с тобой? – тревога окончательно покинула Сыюэ, и сейчас она опять совсем такая, как в те краткие счастливые дни в Лояне, когда они только-только учились узнавать друг друга. И Гао Бинчжу смеется тихо, прижимает к щеке обе ее ладони. – Вот уж в этом, – говорит он в ответ, – я даже не сомневался. Примечания: 1. Цзяншилан – гражданский чиновник низшего, девятого, ранга. То есть, новая личность главной героини – не совсем уж простолюдинка, но и не относится к высшей аристократии. 2. Цзу Бинъюэ (族 (zú) род, клан, фамилия; 秉 (bǐng) держать в руке, взять в руки; 月 (yuè) луна. Иероглиф bǐng – первый иероглиф в имени Гао Бинчжу, иероглиф yuè – заключительный иероглиф в имени У Сыюэ. Новое имя героини – фанон, оно было придумано для текста по этому канону в одной из команд прошлого сезона, разрешение автора получено. 3. Реплика про колодцы в Восточном дворце – отсылка к событиям канона, где излишне осведомленного слугу именно в таком колодце и притопили. 4. Устав Единого корпуса запрещает сотрудникам заводить личные привязанности. Строго говоря, эта женитьба – прямое нарушение. И для главного героя именно сделали исключение, фактически отпустив со службы, потому что его и в каноне приняли в корпус, в общем-то, под конкретное задание. Да и к героине императрица слишком тепло относится, чтобы навсегда оставить ее одинокой.