Дорога в никуда

      На стыке ночи и утра в милицейском участке одновременное затишье и буря, но штормит сейчас только в кабинете Каверина и клетке, куда к спящему алкашу сгрузили пловчих. Женя от стола старшего лейтенанта уходит, не обращая внимание на раны ног, которые, только схватившись корочкой, снова идут трещинами. Уходит настолько быстро, насколько ей это позволяют больные конечности и орущие благим матом мысли.              «Что. За. Пиздец?»              Игнатьева в коридорах ментовки разбирается относительно неплохо — они почти все между собой одинаковые, не отличающиеся; одну посетив, уже не потеряешься. И потому несётся прочь, пока не передумали, не позвали обратно.              Её какой-то мент — похоже, не такой говнюк, как Каверин — замечает, когда Женя метеором проносится на выход. Тормозит за локоть, который под олимпийкой, похоже, тоже разодран.              — Чё? — окликается она со злобой, рожденной больше в страхе, что от неё ещё что-то потребуется, но забитый нос её плевок превращает во что-то, напоминающее попискивание.              Удивительно, как мусор не заржал и пинком не сопроводил её до порога. Только губы сильнее поджал, проглатывая вежливость, и пальцем указал в другой коридор с кратким:              — Туалет вон там.              И Женя тогда только смекает, что, по-хорошему, ей бы лицо хоть умыть, чтоб из автобуса не выгнали. В идеале, конечно, ещё и выклянчить бутылёк перекиси — или водки, если уж совсем крайняк.              Когда оглядывается, чтоб из себя выдавить что-то, хотя бы отдалённо напоминающее благодарность, дежурный, мелькая стандартной голубой рубашкой, уже уходит…              …Туалет маленький и хреново освещенный, из маленького прямоугольного окошечка под потолком доходит больше сумеречного света, чем от мигающей грязной лампочки. Вместо унитаза дурно пахнущая дырка в полу, которая Женю с детства пугает одним своим существованием.              Игнатьева ногой пинает хлипкую дверцу, чтоб не так воняло, и скидывает с себя олимпийку. В зеркале с треснутым углом оценивает серьёзность последствий тусовок ради Настиного спокойствия.              — Ух, ебать!.. — на выдохе вылетает из неё со смешком.              Теперь понятно, хули Света так окаменела, когда увидела разодранный висок.              Падая, чтоб не схватить тем же самым виском пулю, Женя не особо пеклась о правильной группировке — правая половина лба разодрана о пол, к счастью великому, без заноз внутри, но с обилием пыли, песка и мелких-мелких камней. Уже схваченные весьма посредственной корочкой, грязь остаётся внутри, и Игнатьева, предчувствуя малоприятные процедуры, стискивает зубы, мочит руки, берёт брусок хозмыла, всего в мыльной слизи, что так и норовит выскользнуть прочь из пальцев.              В завершение к разбитому лицу на ключице больным розовым цветом на бледной коже горит «мажущий» ожог от сигареты. Грязь, мелкие капельки засохшей крови стекают к разодранному локтю серо-коричневой пеной, пока Женя, скуля сквозь зубы, не столько вымывает, сколько просто намыливает рану на виске.              Стряхивает головой. Или кажется уже, или что, но слышит перестукивание мелких стекляшек по полу.              Колени продолжают гнить заживо.              

***

             Игнатьева ждёт шлюшек, которых с участка ещё не выпустили. И дело вовсе не в том, что она за пловчих беспокоится, — если и есть, за кого переживать, так это за Сорокину.              Просто… ну, а что ещё делать-то теперь?              Поздние августовские рассветы красят небо постепенно в тёмно-голубой, роса сверкает под светом фонарей, как под софитами, и не так уж холодно, если греться огоньком сигареты, которую у Игнатьевой получилось стащить путём великой хитрости и ловкости — бомж на лавочке соседнего двора спал уж очень чутко, и только б Женя в неаккуратности уронила его чекушку…              Пока девок не пустили к Каверину, Женя гуляла. Пыталась понять, где она, куда их привезли. Шла по дворам, бродила под балконами, с углов домов осторожно заглядывала за гаражи в попытке оценить местный контингент и уровень их щедрости.              Коксу ей, разумеется, не дали, но какой-то сопливый забулдыга огоньком всё-таки поделился. И даже не из-за корыстных побуждений; словив, похоже, приход белой горячки, он подумал, будто б Женька с сигаретой и разбитым лицом была плодом разыгравшейся фантазии, и от фантома открестился поданной зажигалкой.              Лучше просто не придумаешь.              Женя сидит на ступеньках — как узнает в ходе своей «разведки», двадцать девятого — участка так же, как какие-то смешные часы назад сидела с Беловым и Пчёлкиным. Смотрит на огонек сигареты перед ней, как качается оранжевое табачное солнышко, и в напряжении, которое сейчас-то, когда всё позади, должно уже отпустить, вслушивается в тишину августовского утра.              Где тихая поступь омона? Где сопение Наты Короленко, которая спит довольная, вытраханная во все дырки, и не слышит даже первых выстрелов?              Игнатьева тихо ненавидит. Ненавидит всё происходящее. Ненавидит район Чертаново, куда их привозят, ненавидит ёбанного Каверина. И особенно Нату Короленко, и всех шлюшек, которые с собой утащили, и пусть вся вина за её присутствие на ночёвке лежит на Насте Сорокиной, и ненавидеть надо её, не получается на академскую дочку злиться сильнее, чем на её туповатых подружек.              Игнатьева тихо ненавидит. Ненавидит Белова, чью рожу, прогуливаясь по местным «округам», увидела на листовке с броским словом «РОЗЫСК». И нет даже желания возвращаться в участок, чтоб разговорить хмурых от времени и скотской работы мусоров и узнать, за какие там заслуги молодого дембеля приписывают к преступникам всесоюзного масштаба.              Пусть катится к херам. Со своими дружками.              Жаль, что удрали. Лучше б ОМОН не подстрелил гандонов.              Уроком зато б на всю жизнь было, чтоб не лезли, куда их не звали.              Когда сигарета кончается, становится ещё светлее. К бомжу возвращаться и снова пытать удачу на воровство Женя не хочет, потому только запрокидывает голову на перила и ждёт.              Уже не шлюшек ждёт, а половины шестого утра — времени, когда начнёт ходить общественный транспорт.              В какой-то момент, когда солнце самой своей верхушкой показывается на низу небосклона, девки выходят все разом.              После такого «отдыха» девчонкам не помешает ещё один отдых, но уже не такой сумасбродный. Выходят они медленно, будто впервые надевают каблуки, на которых ещё сегодняшним вечером без труда выплясывали, и оборачиваются по сторонам с такой явной неспешностью, что Женя вот прям с огромнейшим трудом сдерживается, чтоб в голосину не заржать. Их будто по башке обухом стукнули всех!..              Света кутается в пиджак Холмогорова, который на ней потешно велик, а Ната за всё это время, кажется, так и не моргнула ни разу. Ира за уши заправляет выбившиеся волосы — чудо, если её Каверин за патлы по полу не протащил — и присаживается на перила так, что из-под её короткой юбки с определенного ракурса можно увидеть то, что юбка, собственно, и должна скрывать.              Женин ракурс как раз-таки определён. Она кривится и отворачивается.              Чудо, если её сегодня всё-таки не стошнит.              Настя присаживается рядом. Ещё более «шандарахнутая», чем Ната, Сорокина смотрит даже не в пустоту — она вообще нихрена не видит. Будто на глазки надвинули шторочки.              Женя на неё смотрит. Сорокина не смотрит.              Игнатьева снова отворачивается. Ненависть от молчания бесплатных шалав только и делает, что крепнет.              Кости ломаются.              В тишине, прерываемой едва слышимым шумом фонаря и жужжанием всяких крылатых тварей, что так и вьются над ухом, в какой-то момент Ната не сама улыбается, будто ей кто пальцами пытается нарисовать улыбку, и со смешком, который Женя хотела себе присвоить, бросает:              — Кому расскажешь… Не поверят.              — Да заткнись ты!!! — сразу же верещит Света, которой, кажется, до сих пор на лице чувствуются прицелы винтовок. А стволы шлюху продырявят, если это потребуется, и она сама это, вероятно, понимает. Оттого и орёт, едва кто-то вспоминает то, что произошло только что — то, что не получится не упоминать ещё добрые месяцы.              Женя на них не смотрит. Не хочет, чтоб дуры мозолили глаза; от их голоса и без того уши гниют заживо, а лишиться сразу двух органов чувств — слишком дорогая плата для девок.              Сучковатая Ира Зиновьева, похоже, из всей компании шлюшек одна может хвастаться нервами, стальными, как канаты. Только оглянувшись раз-два вокруг на ошарашенных девчонок, на Женю, она к крайней наклоняется:              — Игнатьева, что там вообще хотя б случилось?              Женя молчит. Не потому, что не знает, или потому, что её происходящее так же сильно встряхивает, выбивая из колеи, как Короленко.              Они её просто бесят вплоть до того, что зубы, друг о друга высекая искры, стирают эмаль, а та горчит на языке — всё равно, что марафет.              — Ты чё, оглохла?! — взвигивает Света так, что если б Женя и оглохла, то только после её писка, перешедшего почти в ультразвук.              Игнатьева морщится, будто сокращениями мышц лица сможет заткнуть уши, но, претерпев неудачу, выплевывает вместе с кальциевой пылью:              — Ефимова, блять, отъебись от меня нахуй.              За ругательства, кстати, административку выписывают, вроде как? Да и хуй с ней — после того, что её с конвоем не людей, а машин для убийств, приволокли за Белова объясняться, всё покажется незначительным проступком, на который относительно человечные мусора могут закрыть глаза.              Менты, может, ещё глаза закроют. А шлюхи взвиваются змеями; Игнатьева не оборачивается только потому, что опасается, как бы ей ядом в глаза не плюнули:              — Чего?!.. — Света аж задыхается, а вместе с ней задыхается и Ирка. Провалившись каблуком в щель между досками крыльца, Зиновьева чертыхается в сердцах:              — С чего бы это вдруг ей «отъебаться»? Ты тут одна хоть что-то знаешь, нам бы тоже понять, хотя б за что нас всех замели…              — Нихера себе, Ирок, каких слов ты успела в обезьяннике нахвататься, — хмыкает Игнатьева, когда рука её ныряет в карман олимпийки, и желудочки с предсердиями взрываются к чертям прежде, чем Женя поймет, почему при ней не два спичечных коробка.              Она достаёт спички — настоящие спички, а не тайник. Внутри перекатывается одинокая пара спичек, и пусть они сейчас на вес золота, без сигарет в кармане всё равно бесполезны, и Игнатьева тогда одну из спичек зажигает, отмеряя сорок пять секунд горения.              В армии — ей это и Саша как-то сказал, да и сама Женя, чей отец служил Советскому Союзу, знала — этого срока должно было бойцам хватить, чтоб одеться. Причём не абы как, а по иголочке — чтоб всё было заправлено, чтоб ничего не торчало.              Девки, если б омоновцы решили над ними поглумиться и тоже спичку дали на всё про всё, за это время успели бы только найти свои трусы, которые отлетели куда-нибудь на люстру.              Это как пить дать.              Огонёк горит неподалёку от лица Жени, когда Зиновьева совсем уж забывается; подталкивая её в спину подошвой своих каблуков, Ирка напоминает о себе сучьим голоском:              — Это не в обезьяннике, Игнатьева, я от тебя набралась.              — Мамуле не нажалуешься? — фыркает Женя, уверяя саму себя, что ещё раз сука её каблуком в спину ткнёт, и туфлю из Зиновьевой будут вытаскивать врачи.              Причём, откуда вытаскивать — это ещё не ясно.              — Нажалуюсь, если ты будешь молчать.              — Флаг в руки.              — Это ж просто даже не честно, — кобылой Зиновьева за спиной цокает языком так, что Женя бы скорее вытерпела, чтоб об неё снова потушили сигарету, чем Ира до неё и дальше докапывалась. — Ты ж одна хоть что-то знаешь. И молчишь просто оттого, что вредина.              Игнатьева переворачивает спичку, берясь за прогоревшую головку. Молчит. А когда пловчиха снова тыкает в позвоночник танкеткой, Женя, не дождавшись оставшихся двадцати секунд, отбрасывает деревяшку в сторону.              Ноги пусть и болят, но взмывает девчонка за секунды.              Она их ненавидит так, что впору придушить каждую, а потом зайти в участок с чистосердечным — поднять двадцать девятому статистику по раскрытию массовых убийств. Потому, что дуры даже не пытаются сложить два и два — а на то даже у двоечницы хватает мозгов, а у студенток юрфака извилины не шевелятся даже капельку.              Может, их драли не только в рот, но и в глаза, и они просто не видят? На девках — ни царапины, ни одного увечия за исключением тех, которые им в «страсти» нанесли кавалеры, давшие дёру ещё до первого выстрела по оконной раме. Они целёхонькие, отделавшиеся лишь испугом, подскочили в кроватках от выстрелов, и в какой-то степени, наблюдай Игнатьева всю ситуацию со стороны, она бы их ещё пожалела — мол, бедненькие, наверно, вся жизнь перед глазами пролетела.              Но Женя не наблюдала со стороны.              Она голову прятала руками, пока на неё летели осколки стекла, «стружки» старой краски, деревянные опилки, ей ключицу прижгло сигаретой, висок разодрало косым следом до середины щеки, с коленями та же самая история, и пальцы все разрезаны мелкими царапинами, куда как магнитом потянулась всякая дрянь типа пыли, грязи и камней. Она лежала под обстрелом, не рискуя дёрнуться хотя б для того, чтоб подтянуть под себя ноги, чтоб по ступне, свисающей с узкого крыльца, не попала шальная пуля-дура, лежала и вместе с тем боялась, как бы не открыть глаза и не увидеть подле себя папку, почившего в мир иной под Кандагаром.              Ответы на вопросы по типу: «Что случилось?» на Женином теле покрываются корочкой прямо на глазах шлюшек. А те ещё и не смекают, что Филатов их привёл к элементу, находящемуся в розыске, к дружку, который на даче у чёрта на куличиках сидел отнюдь не потому, что так природу сильно любит.              Тупые шлюхи. Тупые шлюхи. Тупые!.. Ни жаль, ни разу не жаль, тупые!!!              — Ты бы тоже знала, чё там случилось, если б не надралась до синьки, — вместо Жени будто бы рычит бешеная собака, у которой слюна со рта течёт пеной, обеззараживая ранки на коленях: — Глаза-то откройте, бляди, и всё сразу поймете. Но нет, ведь всё, что вас волнует — как на Космосе поскакать хорошенько.              Ефимова в аффекте — иначе и быть не может. Иначе бы такая трусиха, как Светка, не кинулась бы ни за что грудью на амбразуру.              А шлюшка кидается; продолжая верещать и ловить сиськи, выпадающие из пиджака Холмогорова, она пищит:              — Ты чё сказала вообще, дура?!              «Как теперь с таким-то оскорблением жить?!..»              — А ты не смекаешь?              — Ну, а ты объясни!!!              — Без проблем, — сквозь зубы Женя бросает, а слова её — всё равно, что пули ОМОНа, доставшиеся одной Игнатьевой. — Вас, как шлюх, развели, а вы и рады, что вас в качестве бесплатных шалав позвали, и сейчас ещё что-то от меня требуете, мозги, блять, врубите, всё на поверхности же лежит, или вас так выдрали, что вы элементарного не понимаете, что на долбаёбов вы нарвались?!..              — Что ж ты с нами поехала, а? — Ире правда глаза режет, походу, и оттого она сильнее взъедается на слова о своей ветрености и шлюховатости, нежели слушается данного ей совета «мозги врубить». — Раз такая святоша, то чего одной из первых-то в тачку прыгнула? Без тебя бы там мир не схлопнулся.              — Да ну?! — почти было Женя выгрызает Ире глотку, но до того, как всё-таки замарает о шлюху пальцы, Игнатьева резво оборачивается на Сорокину, которая за всё это время даже и ухом не повела за развернувшийся за её спиной спор.              Зиновьева тоже затихает — видать, что-то в её голове, созданной только для того, чтоб шире открывать рот, щёлкает, и та смекает, что Настя всеми руками и ногами повисла на локте у Игнатьевой, только б она с ней поехала на дачу.              Они почти что нога в ногу с Женей спускаются, чтоб посмотреть на Сорокину.              Та вообще вся беленькая. Успевшая собраться быстрее всех, самая собранная и приличная, у девушки даже не растрепались волосы. Студентка сидит, пачкая подол платья грязью со ступенек, и смотрит перед собой так же, как смотрела до того. Взгляд у неё, как у контуженной, и не исключено, что в какой-то степени Настю реально шарахнуло.              Игнатьева сидит почти что у неё перед лицом, чуть ли не на корточки присаживается перед умницей-спортсменкой-комсомолкой-красавицей. Пловчиха на неё смотрит, но в то же время мимо. А потом в какой-то момент шепчет голосом, которым смертник повторяет вынесенный ему приговор:              — Меня папа дома убьёт.              И всё тут. У Сорокиной глаза вмиг наполняются слезами, будто кто-то открывает вентиль, и больше ни слова не говорит.              Ей срать абсолютно на такую же контуженную Натку, срать на истерящую Свету, срать на Иру, которая возомнила себя кем-то вроде Каверина в юбке и решила с какого-то перепуга с Жени что-то требовать. Ей срать даже на Валеру, по которому она так заходилась слюнями.              И в тройном объёме ей срать на Игнатьеву. Женечка, которую пловчиха, по сути, вынудила на дачу, где ей ладони исполосовало осколками стекла, поехать, сейчас, по окончании всех разборок, становится Сорокиной на пороге двадцать девятого участка не нужной.              Настеньке нет дела до того, что у её подружки, за чьи контрольные работы она днём переживала, как за собственные зачёты, лицо жертвы Фредди Крюгера. Настеньке дело есть только до того, что её папенька, академик химических наук, студентку биофака дома запрёт, пропесочит, как соплячку, коей Сорокина и выросла, так и не научившись отпускать батюшку за полы его заграничного двубортного пиджака.              Настеньке дело есть только до себя.              Женя на неё смотрит. На девчонку, росшую в золотой клетке, и оттого к третьему десятку так и оставшейся ребенком, ссущего, чтоб его не поставили в угол.              Сорокина — жалкая девчонка, беспокоившаяся только о своих царапинах и потерянном среди стекла и окурков лифчике с Болгарии.              Ёпт твою мать… Какая же она пустая.              Игнатьева встаёт на прямые ноги; на вдохе она умудряет выплюнуть на волосы Насте:              — Вот дура.              А та и не замечает того, захлебываясь своими слезами, что ещё не перекрыли ей ни носа, ни глаз. Зато как скулит!..              Всё равно, что маленькая сука.              — Так, всё, — Ирка, видать, где-то бессмертия поела; тупо, но очень самонадеянно она подходит к Жене почти вплотную, и разделяют их только ладони Зиновьевой, выставленные сильно вперёд. — Вали давай!..              Игнатьева позволяет себя толкнуть только для того, чтоб потом позволить себе вернуть Зиновьевой хорошенькую затрещину.              И Женя поддается откровенно хиленькому толчку Зиновьевой. А та оттого, что пихнула, вся сразу вскидывается львицей; в плечах распрямляется, являя всем на обозрение соски, из-под майки торчащие от холода.              Одним из летних дней, наполненных зубрёжкой, Игнатьева Вальку-булку уверяла в равенстве сил действия и противодействия, как когда-то завещал Ньютон. А сейчас понимает, что товарищ физик конкретно проебался.              Сила противодействия больше силы действия.              Игнатьева сокращает расстояние, которое Ирке стоило таких сил «отвоевать», и даже не смотрит, куда лупит. Лишь когда Зиновьева ахает, запинается, сразу растеривая свою спесь, смекает, что одна её ладонь толкает в плечо, а вторая даёт направление «полёту» Иры, падая на левое ухо.              Пловчиха чуть было не падает, но подхватить её успевает Ефимова. Визжащая сиреной даже в случае, если возле неё кружит муха, сейчас Света только каким-то чудом не рвёт связки — вот как голосит. Такое же чудо, что не выбегают на этот вопль менты.              Тогда Игнатьева точно не уйдет.              — Ты чего делаешь, больная?!              — Ничего, — скалится, поднимаясь с задницы, Ира. Оттряхивает пыль, от которой свою уже испачкавшуюся юбку не спасёт, и исподлобья на Женю, побитую-потасканную, смотрит так, что аж удивительно, как Зиновьева не разрыдалась слезами-кислотой. — Пусть катится только.              — С радостью предоставлю вас самим себе, дамы, — возвращает Игнатьева, но уже не кислотой, а натуральной щелочью брызжет в лицу шлюшкам, которые или ничего не видели, или, напротив, на каждый шелест листьев вскидывались бешеными кошками.              Вырисовывая сукам издевательский реверанс, Женя вынуждена на какие-то секунды задержаться.              Пока Ефимова ей выразительно ойкает, передразнивая на уровне детского сада, подначивая скорее убраться восвояси, Ната, так же, как и Настя ни на что внимания не обращающая, снова больше с самой собой, чем с девчонками, хмыкает:              — Вот тебе и выходные…              — Готовьтесь, девочки, — Женя хватается за возможность напоследок как следует сучкам испортить настроение, как за спасательный круг хватаются утопающие. — Такими темпами скоро подобное времяпрепровождение сделается не вашим отдыхом, а вашей работой.              И Игнатьева совсем уж нагло подмигивает девкам, прицыкивая вместе с тем языком.              Это — всё равно, что щипок за задницу, выглядывающую из-под короткой юбки. Ни к первому, ни ко второму пловчихам не привыкать, это Женя за год «дружбы» с Сорокиной успевает уяснить, и потому особенно сильно режет глаза. Игнатьева сдерживается, чтоб не заржать сукой, когда видит, как вылезают наружу глаза у Светы, как голая грудь выскальзывает из выреза мужского пиджака, когда Ефимова больше воздуха набирает в лёгкие.              Уже развернувшись, Женя в спину свою спиной получает верещащее:              — Да иди ты на хер, Игнатьева!..              И она не впервой путешествует в направление пешего эротического, но всё равно сомневается, что без пловчих дойдёт до точки «Б». Потому уходит, но не на хер.              Шлепая подошвой кроссовок по асфальту, что весь в колдобинах, Игнатьева направляется через дворы к улице, а оттуда — к остановке.              Фонари тухнут за своей ненадобностью.