***
Внутри остеклённого здания, в котором проводятся выставки молодых художников, стремящихся заявить о себе, а также различные экспериментальные мероприятия, как, например, сегодняшнее, просторно и светло. Фойе сразу же обрушивает на Ремуса мощный поток искусства. Напротив входа висит панно, усеянное серией странных фотографий, на которых запечатлено множество обычных входных дверей в чьи-то квартиры. Ремус на минуту задумывается, стоя перед стеной, увешанной «дверьми», но так и не находит конкретной мысли, способной наполнить содержанием данную композицию. Затем, в следующем холле, — абстрактные полотна, пестрящие яркими цветами, скульптуры из папье-маше, напоминающие волны различной формы. Ремус почти бесцельно блуждает по небольшим залам, так как пришёл сильно заранее, и вдруг, поворачивая за угол, нос к носу сталкивается с младшим Блэком. — Привет, — Регулус сухо улыбается и жмёт руку Ремуса, которую тот автоматически вытянул. — П-привет. — Сириус всё-таки затащил тебя сюда, — констатирует Регулус. Ремус почти виновато улыбается. — Боди-арт звучит интересно. — Он пожимает плечами. И вдруг его осеняет мысль. — Ты же тоже выставляешь сегодня свои работы? Блэк величественно кивает. — Хочешь посмотреть? — Разумеется. Регулус ведёт его в соседнее помещение, в котором людей оказывается гораздо больше, чем в предыдущих. Публика совсем разношёрстная: мешковато и ярко одетые студенты, пожилые дамы, щёголи, облачённые в дорогие костюмы и взирающие на остальных посетителей свысока, юркие агенты, цепким взглядом отмечающие имена и лица. Регулус подходит к дальней стене, на которой располагаются три больших полотна. Это космос. В прямом смысле космос. Раньше Ремус видел подобное только на фотоснимках в интернете. Но на этих картинах как будто что-то не так… На первом холсте изображена огромная планета на угольно-чёрном фоне, она чем-то напоминает полосатый газовый юпитер, но линии на ней в разы пестрее, ураганы на поверхности закручиваются сильнее и более дико, цвета — безумнее, и кажется, что такое буйство просто невозможно в природе. А на следующем полотне, похоже, скопление астероидов. Их бледная стая выделяется из черноты пространства разрозненными пятнами. Они какие-то нелепые, неидеальные, но в то же время совершенные в своей небрежной угловатости и одинокие в этой безграничной темноте, ведь вокруг них нет ничего, буквально ничего на десятки, а то и сотни световых лет. Ремус шагает дальше, к последней картине. Это… — Чёрная дыра, — тихо говорит Регулус, но его пояснения излишни. Невозможно изобразить абсолютную тьму, но кажется, это что-то совсем близкое к ней. Пустота вакуума засасывает свет, поглощает его с безумной силой, не позволяющей сбежать ни единой частице, фотону. Тонкая линия ослепительного света — горизонт событий — то самое место, где привычные законы времени перестают иметь значение. А за этим горизонтом — тьма. Холодная и безразличная сила и полная неизведанность. Что там за ней? — Сколько себя помню, я всегда был увлечён звёдным небом, — Регулус точно продолжает давно начатую беседу. — Оно всегда завораживало меня и заставляло смотреть, не отрываясь. — Он глядит на собственное полотно, словно забыв про Ремуса. — И всегда хотелось приблизиться, как будто к краю пропасти, вглядеться в глубину. Человека всегда тянет к бездне. К чему-то гораздо большему, чем он сам, чему-то вечному, молчаливому. Безучастному… Понимаешь? Регулус вдруг поворачивает голову, и Ремус чуть ли не вздрагивает. Он кивает. — Д-да. Я з-знаю эт-то чувство. — Почему-то я не сомневался, — негромко подтверждает Регулус, вновь устремляя взгляд на картину. Они молчат ещё какое-то время, а затем Регулус вдруг спохватывается, поворачивая часы на тонком запястье, и уверенно ведёт Ремуса вглубь павильона, в большой зал с высоким потолком: через несколько минут начнётся. Посетители потихоньку стекаются к месту перформанса, оставляя свободную площадку в центре: она застелена прозрачной, почти незаметной плёнкой. Значит, будет много краски. — Т-ты знаешь, ч-то буд-дет? — решается спросить Ремус после долгих сомнений. С одной стороны, ему не хотелось, чтобы Регулус увидел его особый интерес. Но с другой стороны стояли и притопывали ножками любопытство и нетерпимость к неопределённости. Регулус чуть заметно приподнимает бровь и отрицательно мотает головой. — Нет. Сириус вообще не любит делиться своими творческими планами. Ни с кем, — он выразительно подчёркивает эти слова. — Я думаю, ты заметил, что он редкостный болтун. Но что касается искусства… — Регулус пожимает плечами. — Он всегда работает с идеей строго наедине с собой. Поэтому я, как и ты, понятия не имею, что он подготовил. Ремус кивает с какой-то глупой смущенной улыбкой, будто его поймали за неуместной шалостью, но Регулус, кажется, уже потерял интерес к собеседнику, заметив на другом конце толпы отблеск круглых очков и ворох кудрей. Джеймс. Регулус коротко извиняется и пробирается ближе к Поттеру. Очень скоро яркий свет приглушают, и шум в зале постепенно затихает вслед за наступившим полумраком. Образовавшийся круг зрителей с пустым и подсвеченным местом в центре напоминает Ремусу странную арену из бойцовского клуба, на которой вот-вот должно произойти кровопролитие. Кто-то, стоящий в первом ряду спиной к Ремусу, снимает с головы капюшон тёмного плаща, обнажая чёрные волосы, аккуратно затянутые в пучок. Затем этот кто-то избавляется и от самого плаща, позволяя ему свободно соскользнуть с плеч и упасть на пол. Сириус. Он делает шаг к центру, отделяясь от зрителей. Сириус босой. На нём обычные чёрные брюки, а выше пояса он обнажён. Он медленно идёт по устланному прозрачной плёнкой паркету. Светлая кожа кажется почти мраморной в лучах двух небольших напольных прожекторов, и когда Сириус наконец разворачивается в ту сторону, где стоит Ремус, яркий свет и чёрные тени так играют с его внешностью, что делают черты лица почти чужими. Почти пугающими. И в этой сосредоточенной и серьёзной обстановке Ремуса вдруг ударяет тупая и неуместная мысль. «А живот-то у него кстати именно такой, как ты и думал» Он зажмуривается на пару секунд, чтобы внутренне строго себя отчитать, а потом открывает глаза и снова оказывается не готов к разворачивающемуся зрелищу. Достигнув центра, Сириус медленно опускается на колени и склоняет подбородок на грудь. На полу, прямо у его ног стоят два необычных сосуда с краской, которые раньше Ремус не замечал из-за скучившейся толпы. Они чем-то напоминают древние кубки для вина, один из них наполнен бордово-бурой краской, а другой — белой. Тихий низкий шелест музыки появляется словно из ниоткуда, сочится между ботинками и каблуками, поднимается всё выше и выше, наводняя пространство. Сириус медленно протягивает ладонь к одному из кубков и окунает в краску кончики пальцев. Когда он поднимает их, с них капает бурый, насыщенный пурпурный цвет. Он похож на кровь, густую и уставшую кровь, со временем потемневшую от боли. Сириус подносит руку к груди и проводит по выступающим рёбрам, размазывая краску бесформенным пятном. Оно поселилось на его теле раздражающе несимметрично — не по центру груди, а ближе к левой стороне. Сириус вновь набирает краску и дополняет фигуру, снова и снова проводя мазки, кажущиеся хаотичными, пока… Пока не становится ясно, что это. Точнее, Ремус может только догадываться, потому что это так странно и до смешного очевидно, но в то же время как будто нереально. Это — сердце, большое, гораздо больше, чем то, которое на самом деле физически бьётся в груди Сириуса. Оно совсем не такой идиотской и мультяшной формы, каким его сделала массовая культура. Оно больше напоминает открытую рваную рану, которая, не скрывая, обнажает всё, что внутри. Оно не легкомысленно розовое или алое, а багряное, тёмное, набрякшее. Сириус сидит, опустив взгляд, не смотрит ни на кого, словно не замечает толпу людей вокруг него, оставаясь безумно одиноким наедине со своим сердцем. Сириус набирает ещё краски, и от огромного центра вырастает крепкая артерия. Она двигается вверх, к ключице, затем к левому плечу, через него протягиваясь вдоль всей руки. Наконец она крепко оплетает запястье, оборачиваясь вокруг него тугим жгутом. То, что, как кажется Ремусу, звучало еле слышной вибрацией виолончелей или, возможно, контрабасов, теперь усиливается, обрастает мучительно медленной пульсацией ударных. Сириус окунает в кубок и левую руку, чтобы помочь прорезаться другой артерии, вгрызающейся в кожу правого плеча, предплечья, хрупкого запястья. Обе руки с испачканными краской ладонями безвольно повисают вдоль тела, будто Сириус уже не владеет ими. Будто теперь они связаны, скованы и подчиняются вовсе не своему хозяину, а этой всепоглощающей дыре в груди. В ушах отдаётся монотонный ритм, он, как раскачивающийся маятник, заставляет внимать себе и ярко освещённой фигуре Сириуса. Они — неразрывное целое. Музыка словно течёт сквозь Сириуса и распространяется от него, настолько он погружён в происходящее. Руки вдруг оживают и вновь тянутся к краске, жадно зачёрпывая её в какой-то лихорадочной жажде. Сердце завладевает ими, не оставляет ни малейшего выбора и шанса ослушаться, и они рисуют, рисуют, рисуют. Они создают ещё один поток, ветвь, устремляющуюся вверх и проходящую между ключицами, и дальше, к шее. Бордовые путы оплетают горло, сужаясь вокруг него тесным ошейником. Сириус запрокидывает голову и в изнеможении прикрывает веки. Это, кажется, не театр и не искусство вовсе, а какой-то до ужаса захватывающий кровавый ритуал, настолько гипнотизирующий своей мистичностью, что взгляды всех присутствующих прикованы к телу Сириуса, примагничены его неторопливым и благоговейным действом. Никто не говорит. Никто не снимает на телефон. Эта бурая петля на шее Сириуса… Ошейник раба. Мучительная удавка, обёрнутая вокруг горла. Она контролирует всё. Однажды ты позволишь дыре в груди разрастись, однажды ты распахнёшь её для мира, для людей, и ты не остановишься. Ты будешь принимать туда всех, для каждого находить тёплый уголок, бесконечно выворачивать своё сердце наизнанку, расширять его, чтобы оно в конце концов вышло за границы тела, раскрошив рёбра. Оно протянет свои путы, свяжет тебе руки, будет душить беспредельным и неизбежным страданием. И бездна боли поглотит тебя, перекроет кислород, беспощадно уничтожит. Да… Чёрная дыра на полотне из соседнего зала. Так в чём отличие? Вот она — обнажённая, прямо перед десятками глаз, в центре чужой груди, громадная и тёмная, притягивающая, искажающая время. В этой линии горизонта событий можно залипнуть, как мошка в капле смолы, остаться навсегда в вечном мгновении блаженства или пытки. И раз за разом чувствовать с непрекращающейся силой, испытывать чёртову любовь, или сочувствие, или благодарность, или скорбь, расплачиваясь за это всё частью себя, жертвуя ею безвозмездно и добровольно возлагая её на алтарь сердца. Это всего лишь краска. Всего лишь краска на теле Сириуса, но Ремусу хочется прорваться сквозь толпу, растолкать всех, подбежать и разрезать несуществующие верёвки, освободить от них Сириуса и дать ему дышать. Ему хочется кричать, но голос застревает в горле острым комком. Музыка громыхает, кричит вместо Ремуса. Если бы у неё было тело, её руки сжимались бы в кулаки так же, как и у него. Ему кажется, что он почти физически ощущает боль, пронизывающую Сириуса. Сириус добровольно сдался в плен своего сердца, предоставив ему полный карт-бланш. Он своими руками отдал ему контроль и вручил ключи от двигателя своей жизни. Всё равно, что посадить за руль безумца и занять пассажирское место, не пристегнув ремень безопасности. Сириус медленно дышит, и от лёгкого движения его плечей, острых ключиц и ребёр кажется, что вместе с ним дышит и огромное, вечно голодное и жадное до чувств сердце. Он опускает подбородок и устремляет глаза вперёд. Постепенно его взгляд из затуманенного превращается в сосредоточенный и внимательный, он неторопливо путешествует по толпе, исследуя лица. Когда Сириус встречается глазами с Ремусом, он замирает. Его поиски окончены. Они вдвоём словно попали в черту этого бесконечного горизонта событий, застыли во времени, потеряв биение секундной стрелки часов. Она просто перестала существовать в искажённом мгновении реальности. Внезапная тишина ударяет по барабанным перепонкам, как разряд грома. Ремус ощущает себя напряжённой струной, вибрация которой под пальцами скрипача заставляет весь зрительный зал затаить дыхание. Или натянутой до предела тетивой лука, которую вот-вот отпустят, чтобы та отдала свой взрывной импульс стреле. Или зверем, готовым к смертоносному прыжку. Он не дышит, не чувствует ног, своего собственного пульса. Будто существует только эта взрывная опасность внутри и лицо Сириуса, который смотрит на него. Будто вокруг них и нет десятков незнакомцев, чужих взглядов. Свидетели больше не имеют значения. Тишина звенит, и постепенно, как из ничего, из пустоты появляется эфемерная мелодия. Ремус думает, что если бы можно было услышать свет, то он звучал бы именно так: легко, воздушно, бестелесно. Лицо Сириуса светлеет. Его губы украшает лёгкая улыбка, и это состояние умиротворения после шторма боли, когда она перестаёт бушевать и затихает, сворачиваясь в углу в маленький ноющий комок, позволяя на минуту вдохнуть полной грудью. Сириус опускает подбородок на грудь и обнимает себя руками, немного сутулясь, словно в попытке согреться. Он протягивает руку и пододвигает к себе другой кубок, не с бурой тёмной краской, а с ослепительно белой. Она смотрится здесь странно, неуместно, как свадебное платье на похоронах. Сириус окунает кончики пальцев в цвет и с любовью наблюдает, как лишние капли стекают обратно в кубок. Он неторопливо подносит свою импровизированную кисть к левому предплечью. Из бордовой, почти чёрной артерии прорезается белый цветок. Он появляется сначала робко, но потом всё смелее разрастается, раскрывая лепестки, и занимает место на коже, перекрывая часть тёмного стебля. Вскоре рядом с ним появляется и другой. И третий. Белоснежные цветы постепенно поднимаются выше и выше, подбираясь к его плечу. Рука Сириуса, усеянная нежными лепестками теперь напоминает ветвь по-весеннему цветущей вишни. Он спокойно и расслабленно улыбается. Всё это кажется нереальным. То, что даёт столько боли, не может родить прекрасное. Путы, лишающие свободы, не способны дать начало жизни. Это странно, дико. Это пугает Ремуса своей неправильностью, нелогичностью. Не должно быть так красиво, так завораживающе, так хрупко. Белый цвет почти светится на коже Сириуса, и он продолжает покрывать себя цветами. Они уже прорезались по всей длине побега на правой руке, усыпали затянутые узлами запястья, ключицы. Музыка разрастается, расширяется вместе с ослепительной краской на теле Сириуса; она становится звучной, яркой, как мощный поток горной реки, течению которой невозможно и бессмысленно сопротивляться. Художник снова окунает руку в кубок и запрокидывает голову, открывая шею, обвитую по кругу бордовой артерией. Она всё ещё выглядит жутко, всё ещё душит и держит в плену. Но над белоснежными цветами она не властна. Сириус помогает им распуститься по всей длине этой петли, превращая ошейник в подобие венка или чудного ожерелья. Сириус торжествует, будто он победил, и улыбается так, точно он самый свободный человек на Земле. Он выбрал это странное огромное сердце и продолжает его выбирать, и нет для него другого пути, кроме этого, пути боли и счастья, переплетённых между собой настолько тесно, что порой не отличишь одно от другого и не поймёшь, что первично. Ремус мог бы поклясться, что лицо Сириуса сияет, выделяясь из полумрака, и этот свет даже ярче прожекторов, которые направлены на его фигуру. Его грудь вздымается, рёбра расширяются, и дыхание попадает в ритм музыки. Сердце тоже дышит и наполняет жизнью тёмные артерии, питает цветы и лепестки, растущие от них. Всё, что происходит дальше, Ремус наблюдает отстранённо, из-за стекла непроницаемого скафандра внутри себя. Как на экране в кинотеатре, Сириус медленно встаёт с пола и выпрямляется. Музыка стихает. Или Ремусу так кажется просто от того, что его уши будто заложило, и все звуки доносятся как из-под толщи воды. Все вокруг зачем-то начинают хлопать в ладоши. Люди что-то говорят или кричат. По крайней мере, Ремус видит, как открываются и двигаются их рты. Сириус с мягкой улыбкой опускает голову в поклоне. Джеймс подходит к нему и помогает надеть плащ, который был на нём перед выступлением. Какой-то улыбчивый мужчина в ярком оранжевом шарфе заговаривает с Сириусом, тот кивает и отвечает, а собеседник что-то записывает в телефон. Ремус хотел бы подойти к Сириусу, но его неподвижные ноги намертво приросли к паркету. Он хотел бы что-то сказать, что-то, что рвётся из его груди, но язык размякает во рту. Глаза Сириуса находят глаза Ремуса. И чтобы снова не попасть мошкой в мёртвую хватку серебряной смолы горизонта событий, Ремус разворачивается и уходит.5
4 октября 2023 г. в 15:24
Все твердят, что для того, чтобы избавиться от своих страхов, нужно посмотреть им в лицо. Ремус думает, что это какая-то глупость. Он каждый день смотрит в зеркало на свои шрамы, и тем не менее, всё ещё жадно хочет их скрыть. Желательно, навсегда.
Он бросает взгляд на книжную полку, которая висит над рабочим столом. Его глаза путешествуют по потрёпанным корешкам: старенький томик Китса, с которым Ремус не расстаётся со старших классов; «Алиса в стране чудес», мамин подарок; словарь, купленный на первом курсе университета. И ещё лист плотной шероховатой бумаги, который Ремус вложил между книгами после одного из последних занятий в «Андромеде».
Теперь каждый раз, когда он садится работать или натыкается взглядом на эту полку, он вспоминает об эскизе Эвана. Ремус так и не рассмотрел его как следует. И наверное, сегодня именно тот день, когда пришла пора это сделать.
Ремус аккуратно отодвигает книги и вытаскивает рисунок, впервые открывая его лицевую сторону.
Эскиз предельно лаконичен. Черты лица, волосы, шея лишь намечены резкими ёмкими линиями. И всё же портрет узнаваем. Ремус изображён в три четверти. Наверное, он все время поворачивал голову немного вбок, и Эвану пришлось выбрать такой ракурс.
Ремус встаёт и подходит к зеркалу. Прислоняет рисунок к гладкому стеклу рядом со своим отражением.
Глаза Ремуса в зеркале — немного уставшие, потускневшие. А на портрете — глубокие и задумчивые. Ломаная линия рта в отражении отдаёт неуверенностью, а на эскизе губы строго сжаты, но словно не в нервном напряжении, а в готовности высказать колкую мысль или улыбнуться.
Шрамы… Шрамы просто есть. Конечно же, Эван изобразил и их. Только на рисунке они не разделяют лицо Ремуса на части, подобно границам стран на контурной карте, а точно являются равноправными чертами, занимающими на нём своё законное место. Как будто так правильно, так должно быть. И вот, перед вами Ремус. Такой, какой и есть.
Глаза перемещаются от одного изображения к другому, и Ремус пытается мысленно связать точки, как в элементарном тесте — «пожалуйста, соотнесите слова из правой и левой колонки». Но, чёрт возьми, это не представляется возможным, пока в одной колонке стоит фантастический Ремус из иной реальности (по-видимому, реальности Эвана и Сириуса), а в другой — настоящий Ремус.
А если… А если настоящий — не тот, который с раздражением смотрит в ответ из зеркала? Ремус нервно усмехается и отворачивается. Подобные мысли — это явный звоночек. По кому-то, похоже, плачет больничная палата, а виноват во всём, разумеется, Сириус Блэк.
И отчасти Эван. Эван тоже виноват.
Ремус направляется к полке, чтобы втиснуть эскиз на место, зажать между книгами. Но в последний момент решает пока оставить его на столе. Отчасти причина, по которой он решился взглянуть на рисунок именно сегодня, — перформанс Сириуса.
Сегодня.