***
У Ремуса нет холки. Она есть только у лошадей и собак. Но в эту секунду он чувствует, как волоски встают дыбом на его холке. Потому что это ощущается как что-то звериное. Чуйка. Он оборачивается. В мастерской уже есть другие люди. Бен и Эндрю, как и Ремус, стоят у стеллажа с бумагой и материалами. Пандора и Вэнити вполголоса переговариваются, соскучившись за неделю. Миссис Вуд проверяет папку со своими эскизами. Но Ремус оборачивается ровно в ту секунду, когда Сириус Блэк входит в студию, встречаясь с ним взглядом. Они улыбаются друг другу. Это просто чёрт знает что. И все, разумеется, тут же приходят в дикий восторг. — Привет, Сириус! — О, добрый день! — Привет! — А как прошла твоя неделя? — Сириус, у меня тут вопрос возник, когда я рисовала глаза… — Кофе будешь? Ремус стоит в стороне, наблюдая за шумной толпой. И тогда он замечает, что наблюдает не один: у противоположной стены стоит Эван. Кому-то может показаться, что это рассредоточенный мечтатель, который праздно любопытствует, чтобы занять время. Но Ремуса не проведёшь, ему-то знаком такой взгляд. Рыбак рыбака видит издалека. Эван исследует. Поэтому он так же, как и Ремус, легко кивает своим догадкам, заметив мимолётный взгляд, которым Бен окидывает ослабляющего галстук Эндрю. Так же, как и Ремус, он задерживает внимание на том, как Пандора, будто спохватившись, натягивает на тонкие запястья чуть задравшиеся рукава свитера. А на улице довольно тепло. Ремус понимает по этим слегка прищуренным острым глазам, что Эван привык изучать людей именно так: со стороны. Впитывать их характеры, реакции, разговоры и выплеснутые в присутствии других чувства. В этом они похожи. Ремус неслышно подходит и прислоняется к стене рядом с Эваном. Тот кивает, не оборачиваясь, но Ремус распознаёт это как приветствие. — Сириус говорил, что сегодня работа в парах, — между делом сообщает Эван. — И? — Вместе? Ремус почему-то соглашается. У них с Эваном есть что-то общее, то, что знакомо немногим. Они из тех людей, кто познаёт жизнь, поглощая тысячи выдуманных писателями человеческих историй, внимательно наблюдая за миром вокруг. Они учатся на ошибках других. Говорят, так поступают мудрые люди? Выдержав паузу, пока все выберут себе места и рассядутся, Сириус начинает говорить. — Я не всегда настаиваю на том, чтобы все мы работали с одним и тем же материалом, но сегодня именно такой случай. — Он раскрывает ладонь, показывая спрятанный в ней кусочек угля. — Когда-то очень давно, когда человек стал Человеком, он впервые ощутил невыносимое горение в своей груди. Он просыпался среди ночи, нахмуренно глядя на мир вокруг себя и пытаясь понять, чего ему не хватает. Почему ему так нестерпимо хочется что-то найти, что-то обрести… Но неизвестно, что именно. Рассуждая, Сириус подходит к стене и широко проводит по ней кончиками пальцев. — И вот, в одну из таких странных ночей, Человек схватил из тлеющего костра остывший уголёк и шагнул к стене своей пещеры. Так зародилось искусство. — Значит ли это, что творчество отличает людей от животных? — подаёт голос обычно тихая Вэнити. — В том числе, — улыбается Сириус. — Интересно, делает ли меня грязным животным тот факт, что в школе я прогуливал рисование? — задумчиво тянет Бен. Кто-то посмеивается. Эндрю пихает друга локтем. — Моё вступительное слово было к тому, — перекрикивает Сириус начавшиеся шутки, — что уголь — это один из первых известных материалов, которые человек стал использовать для рисования. Это то, с чего всё началось. Чем же он интересен для нас, когда мы в двадцать первом веке имеем такой большой выбор, множество красок и техник? — Сириус оглядывает учеников с лёгкой улыбкой. — Вот миссис Хелдерс, думаю, знает, на что я пытаюсь намекнуть. Миссис Хелдерс заправляет за ухо выбившийся из аккуратного пучка локон и кивает. — Я полюбила делать эскизы углём с первой же минуты, когда взяла его в руки. Это… Это что-то, что позволяет тебе отсечь лишнее. Перестать гнаться за деталями и сосредоточиться на сути. На целостности. — Именно, — хлопает в ладоши Сириус. Ремус считывает его воодушевление и с досадой в который раз осознаёт, что не способен оторвать взгляд. Смотреть на свет больно, но это как вызов, от которого не можешь отказаться. — Чёткие сдержанные линии. Схема. Вот то, чему мы сегодня попробуем научиться, — Сириус ловко перекидывает уголёк из руки в руку. — Я попросил вас разбиться по двое и сесть друг напротив друга, потому что ваша задача — изобразить партнёра. — О нет, — обречённо вздыхает Эндрю, а Бен косится на него с обиженным видом. — Тебе настолько не хочется рисовать меня?! — Да ты сам себя не узнаешь в моём исполнении! У меня лица не получаются. — Отставить такие настроения! — выпаливает Сириус, размахивая руками. — Кто мне скажет, в чём главная задача художника, а? — Передать мысль, — приподняв бровь, говорит Пандора. — Вот именно. Не срисовать, не выдать все детали до идеального фотографического сходства, а выразить идею. Настроение. Эмоцию. Да, техника — это безусловно важно. Но искусный рисунок без наполнения — лишь блёклый силуэт. Тень красоты, а не она сама. Ремус пялится на прикреплённый к жёсткому планшету лист шероховатой бумаги у себя на коленях. Иногда бросает короткие взгляды на невозмутимого Эвана напротив. Лицо. То, что Ремус каждое утро разглядывает в зеркало с тупой и обречённой на провал надеждой. Встречая кого-то, люди всегда в первую очередь смотрят на лицо. И Ремус знал, что они видят, когда смотрят на него. Он не знал, что конкретно они думают, но имелось несколько вариантов. Попал в аварию. Подрался. Упал. Ввязался в пьяную разборку. Его шрамы брали на себя роль маскировки, отводя мысли окружающих подальше от внутреннего мира Ремуса. Шрамы одновременно были его защитой, которой он был благодарен, и проклятием, которое он ненавидел. Шрамы были фильтром, пропускающим только единиц. Ремус отчаянно боялся, что однажды они остановят кого-то важного. — Ремус? — мягкий оклик Эвана заставляет поднять глаза от белой пустоты бумаги. — Пожалуйста, посмотри на меня минутку. Ремус неуютно сглатывает и быстро кивает. Взгляд Эвана прямой и внимательный, и его прикосновение ощущается почти физически. Это… не очень приятно. Конечно, было интересно наблюдать, как он изучает других людей, но вот испытывать на себе этот «рентген» некомфортно. Впрочем, Ремусу тоже надо бы хорошенько рассмотреть партнёра. На напряжённый лоб спадают слегка вьющиеся светлые волосы. Ясные карие глаза обрамлены пушистыми ресницами. Пухлые губы плотно сомкнуты. Ремус очень плохо разбирается во всей этой терминологии, но, наверное, у Эвана квадратный подбородок. Эван крепче обхватывает свой планшет и опускает взгляд на бумагу, делая первые резкие штрихи. А Ремуса вновь настигает холодок на шее и флёр густого кофейного аромата. Сириус. — Боишься начать? Знаешь, уголь в работе чем-то похож на пастель, а с ней у тебя уже есть опыт. — Он садится рядом, как обычно ухмыляясь. Вот у Сириуса совсем не такие глаза, как у Эвана. Ремусу сложно определить и описать их цвет, хотя, наверняка, ему есть место в широкой палитре знающего художника. А ещё эти глаза постоянно меняются. В одну секунду их цвет кажется серым, глубоким и тёмным, каким бывает хмурое предгрозовое небо. А в другую — уже ясным, прозрачным металлом, гибким и послушным под опытной рукой ювелира. Такое точно невозможно изобразить. Или чокнуться как Клод Моне (или Мане? Ремус постоянно путает), который каждый день писал одни и те же кувшинки, потому что для него они уже были совсем другие, не те, что вчера. Их неуловимо меняли солнечный свет, тень от набежавшего облака, рябь воды. И каждый день они казались ему неповторимыми и прекрасными. Достойными холста. — Ремус? Вот сейчас глаза Сириуса звонко-серебряные. И надо уже что-то сказать. — Д-дело не в угл-ле. Я д-даже н-н-не знаю, с чего начать. — Возможно, ты бы хотел, чтобы я объяснил тебе пропорции лица, соотношение анатомических линий? — интересуется Сириус. — Было бы к-круто. — Да, — он мечтательно вздыхает и откидывается на спинку стула. — Но этого не будет. Вот это высший класс педагогического мастерства. Если бы только Ремус не постыдился нарушать сосредоточенную тишину студии, он бы встал и поаплодировал. Наверняка его глаза сейчас прямо светятся негодованием. Сириус беззвучно смеётся. Снова. — Вовсе не потому, что я вредный и не хочу дать тебе то, чего ты хочешь. Кожу на затылке продолжает щекотать от неуместных и глупых ассоциаций. Интересно, Сириусу обязательно выбирать именно такие выражения? Его отвратительно весёлый взгляд говорит сам за себя. — Т-тогда п-п-почему? — Потому что сегодня стоит не та задача. Я… знаю, что ты в затруднении, Ремус. — Искры, буквально только что плескавшиеся в этом ясно-сером, мгновенно исчезают, уступая серьёзности. — Но попробуй забыть все эти условности. Попробуй пройти мимо всех барьеров, которые ставит перед тобой мозг перфекциониста. Нарисуй Эвана. Эван поднимает взгляд от планшета и ухмыляется. Сириус качает головой. — Я п-понимаю, о чём т-ты, но… — Вот скажи, Ремус, — Сириус вновь наклоняется ближе и понижает тон, будто секретничая. — Разве человек — это только лишь его тело? — С-спорно. Материалист сказал бы т-тебе, что да, тело и сознание — это ч-человек… — А ты материалист? Скажи мне, что ты думаешь. — Опять перебивает. Сириус вопросительно и пристально смотрит, ждёт ответа. Как будто от этого зависит всё. — Есть ли у человека что-то помимо тела? Вот, например, Эван. Если бы ты смог в точности изобразить его лицо на бумаге, это был бы он? А если через секунду после того, как ты закончишь эскиз, мы побреем его налысо, а? Эван возмущённо ахает. Ремус прыскает вопреки взволнованной основательности Сириуса и оскорблённому таким предложением виду напарника. — Так вот, на твоём рисунке у Эвана останутся кудри, а в реальности он будет уже без них! Тогда на портрете он? Или уже нет? — Он, — улыбается Ремус. — И почему? — П-потому что не к-кудри делают Эвана Эваном. — Вот именно, — Сириус с победоносной улыбкой отстраняется и снова облокачивается на спинку стула. — Точно так же, как и не форма носа или губ определяет его. И сегодня твоя цель — постараться поймать то самое неуловимое, что всё-таки делает Эвана Эваном. Ремус иронично приподнимает бровь. М-да, это Сириус Блэк, одним словом. Точнее, двумя. — Художники уч-чатся этому вс-с-сю жизнь. — А представь, как ты утрёшь им всем нос, если у тебя получится за один урок? — Сириус пожимает плечами с очаровательно уверенной ухмылкой и встаёт, направляясь к другим ученикам. Вечер обещает быть томным. Уголёк ощущается в руке уютно, хоть и сильно пачкает пальцы. Первый штрих делать всегда страшнее всего, но Ремус вооружился специальным ластиком, мягким, как кусочек теста. Хорошо, когда можно дать исчезнуть своим ошибкам, как будто их никогда и не было. Он снова поднимает взгляд. Эван, Эван. Кто же ты? Какой ты? Ты — это та цепкая проницательность позади зрачков? Или ты — это вдумчивая морщинка на лбу? Может быть, ты — это уверенные штрихи и шуршание ладони по бумаге? Слова Сириуса зациклились, повторяясь и множась в голове Ремуса. «Нарисуй Эвана». Он понимает. Но как заставить непослушные руки рассказать обо всём, что он увидел? Как передать это чистому листу? Пока Ремус только неуверенно начинает работу над эскизом, Эван уже, кажется, близок к его завершению. Нетронутый ластик лежит на парте рядом с ним. Это вызывает лёгкую зависть. Сириус, уже обошедший всех учеников, останавливается за плечом Эвана. Он улыбается и коротко кивает. Ремусу очень интересно, что же он видит. — Я могу взглянуть? — Сириус вопросительно приподнимает брови и делает шаг к Ремусу. Почему-то обнажать эскиз сейчас кажется грубым и неправильным. Будто он может зачахнуть от чужого внимания. — Ещё н-нет. П-позже. Снова эта улыбка. Лёгкие сумерки постепенно догоняют стрелки циферблата на стене у входа, и уличный свет становится мягче и теплее, приближаясь к закатному. Сириус стоит, прислонившись плечом к оконной раме, позволяя золотисто-розовым волнам засыпающего солнца гулять по лицу, шее и собранным в хвостик чёрным волосам. Кудри и плечи Эвана тоже окрасились в персиковый, создавая забавный контраст между этой яркой легкомысленностью и его сосредоточенным выражением лица. Ещё через минут десять он поднимается и делает шаг к Ремусу, протягивая свой планшет. Ремус смотрит прямо в открытое лицо Эвана и не опускает взгляд на эскиз. Он не может. Пока не может. Тогда Эван мягко кивает. — А я могу увидеть твой? — К-конечно. Эван тянет из рук Ремуса многострадальный рисунок. Он молчит и рассматривает неумелые штрихи. Молчит так долго, что даже Сириус отклеивается от окна, чтобы подойти и заглянуть через плечо. Вот его реакция куда более красноречива. Он улыбается. Хотя, кажется, это перманентное состояние его губ, но всё же. — Ты отлично подошёл к решению, Ремус. Это действительно очень хорошо, — говорит он. — И, знаешь, я думаю, это всё-таки Эван. Эван, а что ты скажешь? Тот наконец отрывает взгляд от рисунка, будто озадаченный или застигнутый врасплох. Хотя было бы чем. Надо сказать, что Ремус немного схалтурил, подойдя к совету Сириуса буквально. Он изобразил только глаза Эвана. Он попытался передать их внимательный прищур, проницательную силу, которая просвечивала окружающих насквозь, заставляя показать истинную суть, выдать секреты. Ремус попытался наметить парой штрихов нагруженную размышлениями морщинку между бровями Эвана. Его пушистые ресницы. Жаль, что углём не получилось бы окрасить их в тот закатный цвет, которым они горят теперь. Эван мнёт в пальцах края рисунка и делает глубокий вдох. — Можно я его заберу?***
Элис ощутила, как её шея покрылась мурашками от одного лишь жаркого взгляда Бенджамина. Он был особенным. Совсем не таким, как другие мужчины. Он выделялся в толпе, и Элис казалось, что она могла бы почувствовать его присутствие даже с завязанными глазами, даже в темнате. Ремус захлопывает крышку ноутбука. Сегодня ему явно не удастся поработать. Во-первых, в «темнОте». Во-вторых... Чёрт, да где вы видели такую фантастическую любовь с первого взгляда, чтобы та довела до раскрытия экстрасенсорных способностей? Это просто бред чистой воды. Это бред, и Ремус не допустит даже и мысли о том, чтобы что-то там с чем-то сравнивать. И пока он яростно возится на кухне с чайником, в тишину квартиры врывается пронзительный писк дверного звонка. Ремус бросает взгляд на часы. Как всегда — минута в минуту. Он распахивает дверь, и гость тут же входит, не дождавшись устного приглашения. — А у тебя всё так же стерильно, — между делом подмечает он. — И я т-тоже рад тебя видеть, Питер, — вырывается у Ремуса с ухмылкой. Плечи Питера подрагивают от беззвучного смеха, он отбрасывает всю напускную деловитость и стискивает Ремуса в крепких объятиях. — Долго же т-ты не мог вырваться. Ремус не хочет звучать укоризненно, но всё-таки в его тоне проскальзывают нотки обиды. Когда-то давно, в третьем классе кошмарно-невыносимой младшей школы, Питер подсел за парту к Ремусу с ультимативным «будем дружить». И они стали. Ремус помогал Питеру с сочинениями и орфографией, ну а Питер… Питер снабжал Ремуса сладостями и карманными деньгами, которые давала ему мать, а в старших классах уже и порножурналами, которые таскал у старших двоюродных братьев. Ремус и Питер не всегда понимали друг друга. Они слушали разную музыку, любили разные фильмы, да и вообще стремились в жизни к совершенно разным вещам. Когда Ремус восхищался поэзией Китса, Питер ковырял в носу и считал, сколько жвачек ему должен одноклассник за взятый напрокат плеер. Когда Питер, захлёбываясь восторгом, рассказывал о вчерашнем захватывающем футбольном матче, Ремус зевал и мечтал поскорее добраться до дома и взять в руки свою любимую гитару. Но именно Питер был тем, кто разбил нос Мальсиберу, когда тот, гадко скривившись, назвал Ремуса уродливым Франкенштейном. Это был первый учебный день после того злополучного лета, когда с Ремусом случились шрамы. И пока Ремус остолбенело наблюдал, как его далеко не самый спортивный и смелый друг квасит лицо одного из самых популярных мальчишек школы, в его голове сюрреалистически переплетались только две мысли: «не Франкенштейн, а Чудовище Франкенштейна, тупорылый ты идиот» и «Питер. Друг. Действительно друг, настоящий друг». Спустя столько лет одностороннего списывания домашки и такой же односторонней любви к футболу, Ремус впервые почувствовал, что Питер — друг. Настоящий и его. Питер был из тех людей, которые, еле-еле получив школьный аттестат, вдруг встречаются на твоём пути спустя несколько лет, щеголяя строгим костюмом и недешёвой машиной. Единственным предметом, который Питер в школе терпел, была математика. Он её не то чтобы любил, нет. Он её именно терпел, потому что математика помогала считать деньги. После школы Питер устроился работать в какую-то автомастерскую, стоял на кассе. Через месяц он уже стал младшим администратором. Через полгода — старшим. Затем его снова повысили, и с этого момента Ремус совершенно потерял нить рассказов Питера о его работе. Главное, что стоило знать, — Питера ценили, и он хорошо зарабатывал. — Ну, извини, Ремус, — Питер легонько хлопает его по плечу и отстраняется. — Был завал. Зато сегодня я планирую вытащить из тебя абсолютно всё, что тебе удавалось скрывать за скудными «мои дела хорошо». Питер строго поглядывает, а затем чуть ли не срывается на возмущённый вопль, слыша свист закипающего чайника. — Какой ещё чай, Лунатик?! Ты что, охренел, друг мой? Мы едем в бар! Ремус вздыхает. Он уже давно уяснил, что переспорить Питера не представляется возможным, не стоит даже начинать и тратить силы. И поэтому они едут в бар. Когда Питер не сворачивает на ту улицу, где располагается обычное место их посиделок, Ремус начинает неуютно ёрзать на пассажирском кресле. — К-куда ты меня везёшь? — недовольно ворчит он. — Ты снова как старая бабка. Не переживай, тебе понравится, — фыркает Питер, залихватски поворачивая руль одной рукой. Ремуса всегда поражало то, с какой естественной грацией у Питера получалось буквально всё, несмотря на то, что многим он казался со стороны неловким увальнем. — Ты ведь доверяешь мне, Лунатик? Его тон насмешлив, однако Ремус знает, что это не просто шутливый вопрос. И он кивает. — Вези уж. Машина останавливается перед бордовой неоновой вывеской, гласящей «Шалость удалась». С губ срывается смешок. — Ну и название. Питер подбрасывает ключи и ловит их карманом пиджака. — Видал? Меня этому один классный парень научил, он как раз и посоветовал это место. Так что сам подумай, как оно может оказаться плохим. Никак! Бар встречает их приятным полумраком и приглушённой музыкой. Посетителей не так уж много, но это естественно в будний день. В дальнем конце зала располагается небольшая сцена. Питер уверенно идёт к столику почти у самой площадки и опускается на удобный с виду диванчик. — И как тебе тут, Лунатик? Не противно же, правда? — ухмыляется Питер. — Не п-противно, — закатывает глаза Ремус, садясь напротив. Почти сразу к ним подлетает улыбающаяся девушка, готовая принять заказ. При виде меню глаза Ремуса расширяются. Он, конечно, не то чтобы постоянный посетитель алкогольных вечеринок, но всё же ожидал более стандартного подхода к названиям напитков. Питер довольно хихикает. — Ремус, возьми «Голубую луну»! Хотя нет, лучше «Серебряный луч». Или… — Питер, х-хватит… — Советую начать с «Серебряного луча». Это действительно отличный коктейль, — вмешивается официантка, нисколько не растерявшаяся от внезапного веселья одного гостя и смущения второго. — Отлично, — бубнит он под аккомпанемент шуточек Питера. Отсмеявшись и дождавшись, пока официантка отойдёт от столика, он вдруг прячет улыбку и чуть наклоняется к Ремусу, пристально глядя ему в глаза. — А теперь рассказывай. — У м-меня на самом д-д-деле ничего н-нового, — говорит Ремус, пожимая плечами. — Да ну? Ты говорил, что теперь ходишь на арт-терапию. И как тебе? — Х-хорошо, — как можно более обыденно тянет он. Очень хорошо и вполне нормально. Где-то там, в уютной комнате в замке Ремуса, в дверь колотит возмущённый Сириус. Нет уж, сегодня тебя не выпустят, Сириус Блэк, сиди тихо. — И это всё? Просто «хорошо»? — недоверчиво морщится Питер. — В последний раз, когда всё было «хорошо», я собственноручно притащил тебя в кабинет психотерапевта. Так что меня тебе не провести, Лунатик. Ремус тяжело поднимает глаза на обеспокоенного друга. Да, в самом деле, ведь всё нормально? Питер всегда чересчур волнуется. Но, возможно, он просто хочет чуть больше знать. Ремус и сам хотел бы чуть больше знать о том, какого хрена теперь творится в его жизни. — У н-нашей группы интересный п-преподаватель. — Угу, — подаёт голос Питер, и по его тону совершенно ясно, что придётся продолжить рассказ. Ремус делает глубокий вдох. — Я был у н-него в гостях. Ещё м-меня нап-пугала его собака. Хотя п-после мы подружились. У него т-тоже дурацкое им-мя, как и у м–меня. Кстати, я п-познакомился с его братом и лучшим д-другом. Они очень к-классные. Питер ошеломлённо замирает. Бумажная соломинка, которую он бесцельно жевал, тупо выпадает из распахнутого рта. — А с этого момента, пожалуйста, поподробнее, Лунатик.