На моей луне я всегда один, Разведу костёр, посижу в тени. На моей луне пропадаю я, Сам себе король, сам себе судья.
Мертвые Дельфины — «На Моей Луне»
Сигарета то и дело норовила погаснуть. Снег валил хоть и крупными хлопьями, но удерживающие её пальцы были чересчур медлительны. Обладатель их двигался сомнамбулически, то и дело замирая на всё более длинные промежутки. Он не ёжился от мокрого холода, набившегося за ворот комьями, не переступал с ноги на ногу, в попытке согреться. Чёрный был покоен, как спящий пес, повернувшийся на спину и доверчиво обративший розовое пузо к миру. Раз. Снежинка упала на нижнюю губу. Два. Растаяла без следа, тут же нагретая теплом его тела. Как коротка её жизнь. И как прекрасна. Она была создана, чтобы блеснуть в одном ярком, кристально ясном миге. Не для того, чтобы быть замеченной, оцененной. Нет. Лишь для самого этого мига в абсолюте совершенства, наивысшей гармонии. Невольно Чёрный ей позавидовал. Снежинка не обременена хаосом человеческого сознания. Она проста и просвечивает на Солнце. Никаких мук существования, никакой тёмной жижи в наполнении. Только прозрачная вода, на миг обретшая совершенную форму. Человек не совершенен. Чёрный не совершенен и вынужден влачить этот груз мириады и мириады мгновений, отнюдь не всегда таких светлых. Горько выдохнув, он в последний раз затянулся мокрым, не потухшим только по божьей воле окурком, и бросил его — догорающего мотылька — в кучку снега. Тут и там на крыльце уже появились малыши-сугробы, причудливыми завихрениями минувшие козырек и улегшиеся в слепых зонах — пробоинах мироздания. Вместе с сигаретой он поспешил выбросить и горестные мысли из головы. Вообще не хотелось о чем-то думать. Мысли были преступны в такой час. И ничего так не омрачало счастье, как их ядовитые отростки, норовившие заползти в сердце, а в кровоточащие раны не долго попасть холоду — и пиши пропало. Где холод, там лёд, а где лёд — там смерть для сердца. Чёрный знал: многие думали, что у него давно нет сердца. Порой он сам начинал в это верить, и шипастые отростки глубже проникали в грудь. Но всегда наступал вот такой, как сегодня, час. Час беззащитных, оголенных чувств. Отрезвляющих, заставляющих биться чаще то, что явно было на месте. Мир из раза в раз тыкал его носом, как нашкодившего щенка, в лужу растаявших снежинок. «Смотри же. Смотри! Они мертвы, но раньше были живы. Разве они не достойны твоего сочувствия?» И черт бы у него дернулся язык спорить с миром. Он ещё как сопереживал этим лужицам — братским могилам, образовавшимся на теплых от батарей подоконниках. Ещё минуту назад вздыхал, подобно кисейной барышне, по растаявшей у него на губах смертнице. Сердце у Чёрного, пожалуй, было даже большевато. Невесть как трепыхающееся в обычные часы, но изрядно давящее на ребра. Может, поэтому другие, не особо чуткие личности, видели там камень? Слишком тяжёлым оно было, и сам же Черный, неизбежно уподобляясь ему, — слишком тяжеловесным для простого человеческого ума. Но, то ли ему повезло, то ли накосячил он где в прошлой жизни — Дом населяли не совсем простые, по стандартным меркам, люди. А порой и не люди вовсе — существа, имеющие, кажется, с десяток сердец. Вот и получалось, что «по стандартам» Чёрный уже не проходил, а по местным меркам — ещё не дотягивал. А потом некоторые личности удивляются, почему он себя белой вороной окрестил. Немудрено. Почувствуешь тут себя утконосом посреди фэнтезийных драконов и эльфов. Один вон умудрился комбо собрать… Чтоб ему пусто было. Чёрный поежился, кутаясь в насквозь мокрый красный шарф — подарок Горбача. Миг, населенный снежинками, был безвозвратно утерян. Как и всегда, за минуту до озарения, способного изменить жизнь, Чёрный с разбегу врезается в глыбу привычного «Я». Встрепенувшись, он ведёт носом по ветру, чувствуя приближение вечера и запах говяжьих котлет, которые подадут на ужин. Окончательно устаканившись в своей сложносочиненной, тяжеловесной натуре, он толкает скользкую от снежных подтеков дверь в Дом. На миг залихватский порыв ветра подхватывает конец его шарфа. И последнее, что видит Чёрный, прежде чем войти внутрь — это красная, мокрая пряжа, тянущаяся к проему двери.