У вас открытый Кавех в тяжёлом состоянии.

Из гостиной доносится грохот. Шум неприятно царапает расслабленный слух, отвлекает от чтения, сжигает все мысли и заставляет раздражённо вскинуть голову. Кажется, в дом забрела парочка вьючных яков, решивших станцевать танго. Или же поиграть в салки. Только вряд ли у вьючных яков есть ключ от его дома. Есть у одного конкретного, слишком мелкого и щуплого для своих предполагаемых сородичей, к тому же практически лысого, однако рождающего одним лишь своим присутствием ровно столько же шума. Пожалуй, именно за внешние отличия этого «уродца» изгнали из общей стаи яков, а тот всё продолжает вести себя, следуя повадкам. Кажется, шум стих. Аль-Хайтам бережно сжимает в пальцах краешек шершавой страницы книги, по листам которой растеклась информация об обнаруженных письменах в исследованных учёными руинах царя Дешрета, которые, однако, описаны ещё в сотне других книг, но можно ли достигнуть истины, не рассмотрев все предложенные варианты, не рассортировав все имеющиеся данные и не проведя весь поток выводов тех или иных академических червей через призму собственного критического мышления? Мысли снова обрывает назойливый шум. Секретарь глубоко вдыхает, стискивая зубы, поднимается с нагретого кресла и, даже не стараясь скрывать своё раздражение, распахивает дверь. И всё повторяется снова. Снова мокрый, промёрзший до самого позвоночника, разящий смесью запахов алкоголя и едких сигар на несколько ярдов, трясущийся и едва стоящий на ногах, зацепившись руками за дверцу шкафа. Со светлых волос на чистый пол капают грязные капли дождя. Он громко вдыхает и рвано выдыхает, почти переходя на скулёж. Упирается лбом в тёмное дерево. Совсем скоро приникает к нему же спиной и сползает на пол, не обращая на владельца дома никакого внимания. — Ты снова заваливаешься сюда таким? Уместность вопроса сейчас и здесь не играет роли. Соглашаясь приютить у себя старого друга, Аль-Хайтам не рассчитывал на то, что ему раз за разом придётся терпеть эти грязь, вонь и шум в собственной обители. Хочешь гулять? — Смело гуляй, хоть до рассвета. Хочешь пить? — Прекрасно, напейся до потери сознания, до жёлтой рвоты, до частичной амнезии. Но желательно так, чтобы эта амнезия затронула и воспоминания о месте, в которое он раз за разом возвращается на ночлег. Разбитый. Скомканный. Безобразный. И наверняка у сего торжества даже нет повода. Вернее, конечно же, для Кавеха он есть почти всегда. Открытая душа, принимающая в себя каждую пылинку, каждое слово, каждую едкость и каждый взгляд, взрывающаяся по пустякам, горящая, сжигающая саму себя, а оттого и саднящая. Только вот душа эта столь же проста и легка, сколь и открыта: за взрывом следует тление, перетекающее, однако, уж слишком быстро в очередное цветение. И так каждый раз. Сам он легко отпускает и обиды, и предательства, и разносортное горе, а вот другим приходится отдуваться за его выходки. Аль-Хайтам пустил целые годы на то, чтобы абстрагироваться от мира и отделить от себя нерациональные и мешающие эмоции, чтобы теперь смотреть вот на это? — Разве я не говорил, что очередная такая выходка станет для тебя последней? Внутри клокочет острое раздражение. Раздражение от того, что этот неотёсанный вьючный як абсолютно не меняется. Он не уважает порядок, не ценит стабильность, не почитает рациональность и напрочь игнорирует влияние рассудка. Ссоры, шантаж, манипуляции, угрозы — всё проходит сквозь него. Или же вовсе ударяется и отскакивает, слово о металлический корсет. А он всё молчит. Лишь шумно дышит, немного шатаясь из стороны в сторону в такт дыхания. В конце концов ему хватает совести поднять замыленные глаза на стоящего в дверном проёме человека, дабы тот не беседовал сам с собой. — Ты-… Ты, что, под наркотой?! Кавех отрицательно качает головой, но в животе уже успевает вспыхнуть фитилёк злости. И всё же сегодня он особенно расхлябанный. Прямо-таки в тяжёлом состоянии. И опухшие глаза снова наливаются слезами, из-за чего он прячет лицо в коленях и заметно напрягается, силясь скрыть крупные подрагивания плеч. Плеч, кстати, оголённых: плаща за спиной и след простыл, а полурасстёгнутая блузка вот-вот сползёт до живота. И, кажется, он впервые такой тихий. Даже слишком тихий. Нет привычных укоров за «чрезмерную жестокость» и «абсолютный эгоизм», нет пьяных криков, полуосознанных стонов, нет даже простого «отвали от меня». Полная тишина. Абсолютная немота. И такой расклад вещей волей-неволей заставляет отвлечься от копчения в собственном соку раздражения, которое словно рассасывается по капиллярам, тут же угасая, оставляя лишь тонкий след, похожий скорее на эфемерный аромат. — Встать сам можешь? Снова отрицательно качает головой. «Сукин сын, получишь у меня с утра». То ли пробудив в себе ту нотку человечности, то ли наоборот заткнув её грязной тряпкой, Аль-Хайтам подходит к полумёртвому архитектору и берёт его под руки, стараясь отогнать маячащее отвращение. Отвращение ли к запахам, тактильным ощущениям, самому человеку или его поведению — не понятно, да и, если честно, не слишком интересно. Кавех всхлипывает и тут же затыкает себя, закусив щёку, что не может не вызвать ухмылку. «Как в тебе вообще столько всего умещается?» К своему необъятному сожалению, имеющий некоторый скудный опыт в делах обращения с убитыми алкоголем людьми секретарь в первую очередь ведёт хромоногое тело в ванну, захватив с ближайшего крючка чей-то халат. Бросает на умывальную тумбу, наказывает снять верхнюю одежду и переодеться. Выходит из комнаты, закрывает за собой дверь. Прислушивается. Было ли бы уместно смыть с его кожи все те грязь, пот и слёзы? — Определённо да. Но светловолосое недоразумение не может даже зуб на зуб поставить — повезёт, если сумеет сам расстегнуть оставшиеся пуговицы — а Аль-Хайтам купать его, словно младенца, точно не собирается. И всё же за дверью доносится тихий шелестящий шум. И даже включается вода! Правда, тут же случается очевидный «плюх», учтиво сообщающий, что воду разлили на пол. Глубокий вдох… выдох… «Убирать за собой будешь сам». Что-то глухо ударяется о дверь, ручка мелко дёргается, но так и не открывается. «Маловато силёнок, ха?» И это уже действительно странно. Пересмотрев столько пьяных драк Аль-Хайтам никогда бы не подумал, что у человека в таком же состоянии не получится открыть обычную дверь. Но он буквально вываливается из неё, стоит только помочь в столь непростом действе. — Эм… У тебя жар, — тупо пялится на красные щёки и мутные капли пота на лбу секретарь, схватив архитектора за плечи, температура которых пробивается даже через плотную ткань белого халата. Ещё одна загадка людей — их нелогичность. Какое здравомыслящее существо, лихорадящее и явно ощущающее в теле повышенную температуру, пойдёт напиваться в таверну? И было бы славно, если бы ответ «только Кавех» удовлетворял такому вопросу. Но нелогичные поступки встречаются везде и всегда, куда ни глянь! Закинув горячую руку на собственные плечи, он мысленно бьëт по лбу сначала себя, а потом — сожителя, подхватывает его на руки, даже не встречая сопротивления. Что, в принципе, и не удивительно. Больше шокирует то, каким он оказывается лёгким. Точно образ, создаваемый одеждой и аксессуарами, в самом деле влияет на физическую составляющую человека. Поборов желание кинуть нерадивого соседа на кровать так, чтобы он удалился головой о деревянное изголовье, Аль-Хайтам всё же откидывает в сторону одеяло и укладывает тельце с аккуратностью, присущей разве что учёным. — Я… не усну, — бормочет он, сильнее сжимая в дрожащих пальцах края одеяла. — Пока и не нужно. Жди. Кавех что-то мямлит в спину, но слова растворяются в скрипе двери. Таблетки всегда лежат на месте и строго рассортированы, так что на полку даже почти не приходится смотреть, чтобы подцепить пальцами нужный стандарт. Возвращается он в чужую спальню уже с чашкой горячего чая, приятно пахнущим травой и лимоном. Занявший около сидячее положение сосед принимает в руки лекарство и напиток, стыдливо пряча глаза под светлой чёлкой. — Доброй ночи, — сухо бросает секретарь, намереваясь уйти и вернуться к более приятному занятию — к чтению. И отчего-то внутри всё ещё шевелится какое-то непонятное чувство, ощущение некой неправильности… Но для всех непонятных чувств выведен и отработан единый алгоритм: задуши, отбрось и забудь. От первой же стадии отрывает надорванный голос, мямлящий что-то совершенно невнятное, бессмысленное и несвязное, но оттого лишь больше приковывающее внимание. Секунда колебаний разлагается на тянущиеся мгновения, когда собственного предплечья касаются чужие пальцы. Повинуясь то ли страху, то ли крайней решимости, он молнией вылетает из спальни и захлопывает за собой дверь быстрее, чем в голове успевает сформироваться хотя бы одна чёткая мысль. И теперь, не в силах пошевелиться, стоит здесь, прижухнув, подпирая собой стену и не понимая, откуда доносится такой быстрый стук… Чем глубже и медленнее он вдыхает, тем тише и спокойнее становится ритмичный стук в его груди. За дверью, вроде, тоже тихо. Миссия выполнена. Теперь можно снова вернуться к своим более важным и имеющим смысл делам.

***

Душно. Слишком душно. И пахнет чем-то непонятным. Натянутое на нос одеяло не помогает. И почему-то сползает обратно. А теперь активно вырывается из цепкой хватки пальцев. Что-то жужжит над ухом… Насекомое? Нет, слишком горластое для насекомого… — …йся… со…тие… ируешь… какой же ты… Аль-Хайтам практически вскрикивает, рывком поднимаясь в сидячее положение на кровати, когда видит перед собой довольную мину носителя рубиновых глаз и пшеничного цвета волос. «Что ты здесь делаешь? Какого чёрта тут забыл? Кто тебе вообще разрешил войти? Сколько времени?» — все вопросы ещё не проснувшийся мозг связывает в единое: — Кто ты здесь времени? Кавех даёт фору лишь в секунду, после чего заливается смехом… нет, скорее, настоящим гоготом, сгибается пополам, сидя на краю кровати, упирается лбом в собственные колени и бьëт кулаком по матрасу. — Я, конечно, знал, что ты всегда рад меня видеть, но чтобы уж терять дар речи!.. — последние слова сливаются с очередным приступом смеха, что не может не вызвать какой-то острый укол под ребром. — Проваливай, — хмурится секретарь и указывает на дверь. — Ой, брось, я просто хочу отблагодарить тебя за вчерашнюю помощь! — он вспархивает с постели и склоняется в полупоклоне у прикроватной тумбы. — Кофе с круассанами от лучшего в Сумеру соседа! Стало ясно, что это был за запах. — Ты притащил еду ко мне в комнату? — он изгибает бровь в полу-удивлëнном, -полу-издевательском жесте. — Ох, перестань капризничать! — вскипает Кавех и разводит руками. — Просто съешь и всё! Странно даже для Кавеха. Аль-Хайтам уже не первый раз укладывал его спать после какой-то пьянки, с чего вдруг на этот раз соседушка не отрицает всё происходящее и не утверждает, что всё было схвачено, а так открыто елейничает? Обычно люди подлизываются, когда хотят что-то получить взамен, но что может быть нужно ему? Не медля, секретарь решает задать этот вопрос напрямую: — Что тебе нужно? Архитектор негодующе вскидывает брови, несколько раз раскрывает рот, словно хватая воздух, но не находя слов, поднимает руку, так же резко опускает её, в конце концов ударяет себя по лбу и раздражëнно выпаливает: — Представь себе, людям свойственно выказывать благодарность! Если ты, зазнавшийся сухарь, не способен быть хоть кому-то благодарным, то просто молча прими мою! — он отводит руку в сторону, практически опрокидывая чашку с кофе на тумбу, что заставляет уступить: разумеется, ради устранения угрозы собственному порядку. — Хорошо. Зачем так кричать? Судя по вкусу, кофе без яда. И без снотворного. Как и выпечка. На вкус же… весьма неплохо, хоть и далеко не идеально. Всё то время, пока Аль-Хайтам сначала ел, а затем и вовсе начал читать, допивая кофе, Кавех продолжал стоять около двери, просверливая его взглядом. И стоит до сих пор, хотя в чашке не осталось и глотка. — Ты хотел что-то ещё? Парень вздрагивает, будто выходит из транса, и непонимающе пялится на всё ещё сидящего в постели секретаря. — Я? От тебя? Ещё чего, — фыркает он, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. — Хорошего дня. — Тебе того же. И он исчезает, даже не забрав посуду. Ситуация, описывающая Кавеха как нельзя точно: даже если он попытается сделать что-то хорошее, за ним всё равно придётся разгребать последствия. Как и сейчас — выносить посуду. Собравшиеся после исчезновения из комнаты лишнего ходячего декора мысли вновь формируют последовательные цепи, и в мозгу наконец-то щëлкает, что же именно не давало покоя. Взгляд скользит в сторону настенных часов — уже почти десять! Сюда через считанные минуты прибудет уважаемый профессор из Вахуманы, так отчаянно добивавшийся аудиенции у секретаря академии. Бедолага сам начал путаться в фактах, так что решил свалить часть своей слишком уж сложной работёнки на того, кто разбирается в этом лучше занимающего пост преподавателя. Вернее, конечно же, настоял на консультации, которая позволит ему убедиться в своей правоте. Не иначе. Благо, никуда не нужно идти, иначе опоздания было бы не избежать. Аль-Хайтам правда не любит водить в дом чужаков, но порой деловые встречи и впрямь требуют выхода за стены Академии, и, выбирая между местными кафешками, домами мудрецов и собственным, выбор всегда падает на последний. Так просто удобнее. Возможно, стоило бы сообщить об этом Кавеху, но он, кажется, и так не планирует покидать свою комнату. Прекрасное стечение обстоятельств. Стоит только привести себя в порядок — раздаётся звон в дверь. Из комнаты моментально вылетает Кавех и непонимающе пучит глаза, на что Аль-Хайтам лишь пожимает плечами. — Имею честь приветствовать Вас, Аль-Хайтам. Надеюсь, мой визит не потревожил Вас? Стандартный обмен любезностями, происходящий каждый раз, и отполированные до приторного блеска фразы — всё это неотъемлемая часть лицемерного мира учёных, где каждый второй, прикрываясь маской доброчестителя и прислужника мудрости, желает сосредоточить в своих руках как можно больше власти, связей и завоевать расположение всех, кто может быть полезен. Использовать кого-то в своих целях отнюдь не плохо, но всё же от этого натянутого поверх прогнившей кожи радушия сложно сдерживать скрежет зубов. Из полуприкрытой двери злобно сверкают сангиновые глаза, которые Аль-Хайтам старательно игнорирует, провожая мудреца в гостиную.

***

— Ты охренел? Аль-Хайтам переворачивает очередную страницу книги, держа её в одной руке, и полностью игнорирует недовольные возгласы, поэтому Кавех подходит ближе и закрывает напечатанный текст своей рукой, вынуждая секретаря поднять на себя недовольный взгляд. — Какого чёрта ты приводишь в дом невесть кого, даже не предупредив меня?! — Это мой дом, не забывай, — отвечает он совершенно спокойно, заставляя архитектора скривиться от приступа ярости. — А если бы я по дому раздетый ходил? — Развлекал бы нашего гостя, — устало выдыхает Аль-Хайтам, захлопывает свою книгу и встаёт с кресла, напирая на сожителя, из-за чего тот пятится назад. — Между прочим, я оплачиваю своё проживание, — тычет Кавех пальцем в грудь секретаря. — Ага, как же, — он саркастично кривит губы, сдерживая раздражение, и ударяет чужую руку тыльной стороной ладони, призывая не нарушать личные границы. — Можешь сходить погулять, пока я занят. Или уходи совсем. Не держу. Архитектор раскрывает рот в немом возгласе негодования, но злостно поджимает губы, прикусывая их изнутри. — Я стараюсь обращаться с тобой, как с человеком. Тебе настолько плевать или просто нравится издеваться над людьми? — Значит, плохо стараешься, — Аль-Хайтам раздражённо выдыхает, сильнее сжимая книжный корешок в руке. — Что тебе от меня надо? — Хотя бы немного уважения! — Уважение нужно заслужить. Внутри слишком много эмоций. Хочется и закричать, и заплакать, и съязвить, и ударить, и уйти, но получается лишь тупо стоять на месте, сжимая трясущиеся губы и стискивая горячие пальцы в кулаки. Эта непробиваемая, точно баранья упрямость, уверенность в своём единственно верном мнении, совершенно невыносимое высокомерие, почти переросшее в самообожание — это и есть Аль-Хайтам, красующийся этими своими отвратительными чертами ежедневно, раз из раза выводя Кавеха из себя. Сам факт существования этих людей в жизни уже достаточно печален, но то, что он вынужден жить с таким экземпляром бок о бок, красит кровь в чёрный цвет, стягивает артерии в узлы, прожигает в желудке дыру. Даже после неоднократных попыток как-то наладить контакт, подойти помягче, лишний раз стерпеть колкое слово — ничего не меняется. Вчера вечером показалось, что сухарь наконец-то выпустил погулять из-под своего хитинового покрова человека, умеющего чувствовать хоть что-то, кроме раздражения и ощущения собственного превосходства над всем населением Сумеру, и это человеческое захотелось поймать и удержать, хоть немного рассмотреть и понять, живёт ли оно всегда или рождается из пепла лишь в такие краткие моменты, но Хайтам шарахнулся от него, как от разряда электричества, стоило лишь коснуться предплечья. Испугался, убежал и затих. И чертовски неясно, снова ли он проявил человеческую слабину или лишь ускакал от очередного жала яркого раздражения. Утром всё ещё теплилась попытка застать того же самого Хайтама, что вчера укладывал его спать и пичкал таблетками, но в постели снова оказалась ощетинившаяся рыба фугу, исполненная жаждой кого-нибудь уколоть и впустить свой токсичный яд в кровь. Он совсем не меняется. Добро не берёт его ни на йоту. Благодарности, лесть, покладистость, покаяние — всё по боку. Аль-Хайтам обходит застывшего столбом Кавеха, держа курс на собственную спальню. На пороге немного тормозит, кажется, даже топчется на месте, в конце концов, не оборачиваясь, сухо бросает: — В следующий выходной у меня очередная встреча. Уж постарайся себя чем-нибудь занять. Дверь тихо закрывается, на прощание щëлкая ручкой. Кавех с трудом вновь возвращает контроль над телом, устало выдыхает и падает в кресло, где несколько минут назад сидел несносный секретарь. Локти больно упираются в колени, но даже так сидеть намного проще, чем если бы пришлось держать такую тяжëлую голову в ровном положении самостоятельно. И всë же это чертовски выматывает. После каждой такой ссоры, даже некрупной, из организма гневом будто выпаривается вся влага, оставляя полуживую телесную оболочку в иссушëнном и обессиленном состоянии. Благо, силы почти всегда довольно быстро возвращаются. — Знаешь, я ведь умею не только благодарить, — злобно шепчет архитектор, просверливая пламенным взглядом в двери сожителя мнимую дыру, — но ещё и мстить.