Рыжий волчонок

— Значит, ты из цирка? О, Освальд!.. твоя дочь встречается с мальчиком из цирка! — звонкий голос Гертруды прозвучал набатом, перезвоном колокольчиков, удивленным возгласом. — И чем ты там занимаешься, Джером? — женщина мягко скользила со слов на слова, пристально глядя на рыжего, что сжал в руках чашку. «Значит, ты из цирка». Это звучало приговором, хрустом битого стекла, выстрелом в висок… Эли коснулась запястья друга, чуть сжав его и погладив горячую кожу, затем мягко улыбнувшись бабушке: — Он — ученик фокусника, мисс. Великий Рудольфо высоко ценит его способности, потому и познакомил нас. — Великий Рудольфо тако-ой мужчина, — тут же мечтательно протянула леди Капельпут, такая воздушная и взволнованная, словно облако сахарной ваты, — ловкий, смелый, сильный! Когда я увидела тебя рядом с ним, я сразу поняла — о, мой сын тоже мог бы выступать на сцене! И был бы ещё лучше! Парень едва сдержал звонкий смешок, хлебнув чаю, прикрыв глаза, а Пингвин глянул на матушку, приподняв брови. Себя в репертуаре циркача он явно не мог представить даже при всем желании. — Мой милый Освальд ведь так чудесно играет на пианино… — добавила Гертруда благоговейно, вдруг расчувствовавшись и взяв сына за руку, чуть сжав ее своими двумя ладошками, потрясывая вверх-вниз. — Он закончил музыкальную школу, Эли! Я всегда знала, что у моего сына — абсолютный талант! Неприкрытая любовь ее была похожа на пытку, но вовсе не для мужчины, смотревшего на матушку мягко и покорно, а для Джерома, едва ли понимающего, как такое возможно, чье сердце вдруг противно заныло. Он не мог поставить себя на место Пингвина, ставить и не хотел, но в то же время… едкие чертики в глубинах омута вдруг заголосили, собираясь в огромного подкроватного монстра: «А чем я хуже? Что я, блять, сделал не так?» — …Джером, а у тебя есть мама? — спросила мисс Капельпут, и если бы лицо рыжего могло перекоситься за чашкой чая ещё больше — оно бы перекосилось, но он вдруг натянул на себя стальную улыбку, растянувшую уголки губ, и прикрыл глаза. — Есть, мисс. Чудесная женщина. Такая… красивая. Я очень ее люблю. — Всего несколько слов, давшихся с огромным трудом — и парень замолчал, смотря на свое отражение на дне чашки помутневшими глазами. «Я очень ее люблю». Эли вдруг подумала, что вряд ли ее друг соврал в этом, почувствовав раскрывшуюся на его душе кровящую рану, а потому едва слышно спросила, пока бабушка на мгновение отвлеклась на мышиное пищание из кухни: — …мы можем сейчас уйти. Ты хочешь? — Все в порядке, цыпленок. Все хорошо. — Улыбка на губах Джерома была страшнее направленного в висок ствола револьвера. — Мисс Капельпут, расскажите ещё что-нибудь об Освальде, пожалуйста. Мне хочется знать больше об отце своей девушки. Это была не просьба — выстрел в упор. Никогда в жизни рыжий не назвал бы циркачку своей девушкой, подобные слова были для него чужды, грубы и излишни, и тогда девочка поняла — ее друг сейчас настолько зол, что с трудом сдерживается, а потому будет теперь давить на Пингвина, как на единственного виновника происходящего в его глазах. — У вас все насто-олько серьезно? Освальд! Этот мальчик мне так напоминает тебя, когда ты пришел ко мне со своей… как же ее звали… Норой! А я сразу сказала, что она тебе не пара! Сразу сказала. — Чуть надула губы женщина, и теперь уже Эли отвела взгляд, растерянно глянув прямо перед собой, словно бы сквозь пространство. Оставшиеся слова проглотило судорожное беспамятство, кратковременное и безликое. Улицы, коробки, старые дома, маленькие комнаты, дурно пахнущие люди, прижатый к груди игрушечный жираф. У него даже толком не было имени, «Жираф» и «Жираф», но девочка всегда знала, что его звали Грета, Гретель, словно сестричку Гензеля из сказки. Только где был настоящий Гензель? Нора всегда говорила, что судьба развела, не позволяла себе ни единого плохого слова, иногда плакала украдкой, когда ей казалось, что дочь ничего не видела, но девочка ловила каждую ее слезинку своим сердцем, пускай и не понимала точных причин происходящего. Кто она? Зачем появилась? Это из-за нее мама так страдает? Это ведь из-за нее, так? Если меня не станет — всем будет лучше. Когда меня не станет — всем будет лучше. Когда меня не станет? Она не пришла на представление в цирк, эта женщина из прошлого, сделавшая все для того, чтобы Эли никогда больше не вернулась в Готэм, попытавшаяся спасти ее от распахнутой пасти, полной острых, ржавых зубов. Она не пришла. Быть может, это и правда к лучшему? Быть может, она наконец свободна? Счастлива? Раз не знает о том, что ее дочь вновь здесь? — Эли! Эли! Да проснись же ты… — послышался словно со дна колодца голос, и девочка вдруг вдохнула воздух полной грудью, словно рыба, выброшенная на сушу. В груди все горело, а колени были мокры — она вылила на себя остатки чая, когда упала. Обморок. Нервная перегрузка. Все и сразу обрушилось на плечи циркачки, и та не смогла удержаться на плаву — провалилась под лед собственных мыслей, не сумев отделить зерна от плевел, себя настоящую от себя прошлой. — Скорую нужно? Джером, с ней уже такое бывало, ну? — Да бывало, бывало, бл… блин, все бывало! Эли! — легкие хлопки по щекам довершились плеснутой на щеки прохладной водой, и тогда девочка смогла хотя бы сфокусировать взгляд на плывущих перед лицом пятнах, рыжем, черном, сером, вскидывающем руки. — Вот так. — Эли… — протянулся откуда-то голос Гертруды, вдруг сменившись всхлипом: — О, Эли! Кажется, она готова была расплакаться, но циркачка едва ли понимала из-за чего, все еще глядя в потолок округлившимися зелеными глазами, но видение снежной белизны ей все время заслоняли чужие лица — сначала друга, потом отца, и снова круговертью во все стороны. — Она говорила, что у нее случаются приступы, помутнения и все такое! А Вы не знали, да? — вдруг осадил Джером Освальда, схватив за грудки и притянув к себе на пару секунд под стенания мисс Капельпут. — О-о, вы не знали! Вам нужно было послушать Вашу матушку, сэр-р! — он явно держался из последних сил, сдерживая рвущуюся с поводка ярость. — Лет эдак шестнадцать назад. — И что ты этим хочешь сказать? — взъерошился Пингвин, сжав руку в кулак. Последним, что не давало ему кинуться на парня, был растерянный взгляд матери. У рыжего, казалось, не было такого «отягощения», но… — Я хочу этим сказать, что думали прийти на все готовое, да? Что все будет здорово? Хотели получить гребаную идеальную игрушку? Если бы Вы были рядом — Эли бы никогда не попала в цирк. — Последнюю фразу Джером рыкнул мужчине прямо в ухо и оттолкнул его, усаживаясь на корточки рядом с диваном, чтобы оказаться с подругой лицом к лицу, повернув ее за подбородок к себе. — Цыпленок… — …все в порядке, — шепнула девочка, почти не размыкая губ, — не ссорьтесь. Прошу. Она замолчала вновь, всматриваясь в плавающие в глубинах глаз парня кусочки льда, а затем медленно села, склонив голову. Выпитый чай подступил к горлу, но во рту была смертельная сухость. — Эли! Девочка моя, ты так напоминаешь мне одного человека… ведь ты — плоть и кровь моего сына… ох, Эли! — Гертруда присела в ногах внучки, протянув свои руки и взяв ее за запястья, пытаясь доверительно заглянуть в глаза. — Нам с тобой о стольком нужно поговорить! Но о чем сейчас сказал твой молодой человек? Что-то не так? Освальд, что случилось? — теперь женщина смотрела то на рыжего, то на собственного сына, кажется, совсем не зная, к кому из них обратиться. — …все в порядке, мам. Джером просто очень волнуется за Эли. — Натянул привычную улыбку до ушей Пингвин. — Правда, Джером? — нажим в его голосе был тяжелым клином, способным перебить хребет. — Правда, сэр, — проглотил парень эмоции, волком смотря в ответ. Стало ясно, что стоит им обоим оказаться вне квартиры — во все стороны полетят мех и перья, смешиваясь с кровью, — Эли очень дорога мне, мисс Капельпут. Очень, очень дорога, прямо как Вашему сыну его зонтик. — Это я ему его подарила! Ему как раз исполнилось двадцать пять лет тогда… и я подумала: «Как же так, такой элегантный молодой мужчина — и без зонта!» И уже на следующий же день у Освальда был этот чудесный зонт! Намек рыжего был понятен только Пигвину, и потому тот шепнул сквозь стиснутые зубы: — Не смей. — …очень хороший зонт, мне нравится, — непонятно к чему щебетнула девочка, отчаянно пытаясь зацепиться за разговор, но мысли тянули ее на дно тысячей рук, и даже мягкие прикосновения мисс Капельпут не помогали. — О чем нам нужно поговорить?.. — Об одном человеке, Эли! Просто об одном человеке… — далекая тоска во взгляде Гертруды смешалась с туманом мыслей, словно она пыталась что-то вспомнить, смотря циркачке в лицо, но у нее не хватило решимости озвучить свои догадки. — Когда ты приедешь в Готэм вновь, и Освальд поможет тебе и твоему другу с жильем, я ведь знаю, что мой мальчик никогда не бросит свою кровь, пожалуйста, приди ко мне, и я все тебе расскажу! — секундная пауза. — Господи, как ты похожа на него! — женщина убрала со лба внучки прядь светлых волос, быстро защебетав: — Я расскажу тебе так много… — Мама, о чем ты?.. — оборвал ее Пингвин, но это не помогло. — Освальд, милый, тебе, кажется, пора отдохнуть, — мисс Капельпут отпрянула так же быстро, как и скользнула к Эли до этого, и взяла сына за предплечья, смотря ему в глаза. Такая странная, вычурная и забавная, она была похожа на старую тряпичную куклу в кружевах. — И всем нам пора отдохнуть… отпусти ребят домой, прошу тебя, мое сердце чует беду. Едва ли у нее действительно проснулось «материнское чутье», ведь взглядом Джерома можно было гнуть гвозди, но все же слова женщины прозвучали довольно убедительно. Кажется, иного выхода из затянувшейся ситуации и не было. — Я вызову им такси до отеля, ты ведь знаешь, мама, я бы ни за что не оставил свою дочь в цирковой палатке, — спешно шепнул Освальд, подтолкнув уже поднявшегося рыжего за локоть в сторону выхода, после склонившись на девочкой и шепнув: — Завтра мы идем в больницу. Я заберу тебя утром. Она встала сама, пускай голова и кружилась, а в груди до боли часто стучало сердце. Что сейчас с Норой? Где она? Почему вдруг память о ней стала такой размытой, ускользая меж пальцев? Мать воспитывала Эли… Элишу столько лет, днями и ночами оберегая ее хрупкий мир от зла, чтобы вдруг просто оказаться забытой? Выброшенной на обочину мыслей? Какая у нее была фамилия? Кем она была? Почему-то девочка вдруг поняла, что никогда меж ней и той чудесной белокурой женщиной не было столь прочной связи, как у Гертруды с Освальдом. Гертруда любила своего сына, она обожала его, но никогда не запирала дома, она позволила ему увидеть жизнь и выбрать свой путь, о котором пускай и не догадывалась, но все же! Нора никогда не сумела бы поступить так, как она. Она выбросила дочь из дому на произвол судьбы словно слепого котенка, передав из рук в руки, понадеявшись на «добрых людей». Нора была боязлива, мягко нездорова, не по годам умна, пускай и омрачнена собственной болезнью, но лишь в одном по-настоящему проиграла мисс Капельпут остро и безоговорочно — она никогда не пыталась стать опорой для Эли, она пыталась стать для нее серебряной клеткой. — …мне плохо, — шепнула девочка на ухо другу, прижимаясь к нему на заднем сидении такси, кажется, совсем позабыв о том, как дышать, — я почти не понимаю, где я. Я ничего не понимаю. — В ее голосе не было мольбы, не было и просьб, просто сухой факт, словно росчерк пера. Единственное, что можно было сделать, чтобы показать, что душа ее держится в теле. — Мы в такси, Эли, все хорошо. Больше никакой старой суки, ясно? Ее больше нет рядом, не будет, не предвидится и!.. в следующий раз я уже не сдержусь — и хорошенько врежу твоему папаше по роже. — Половина слов Джерома осталась неуслышанной, но циркачка все же посмотрела ему в лицо, словно вымеряя взглядом каждую веснушку. — Он не знал. — Он бросил тебя, а теперь явился на все готовое. Нет… нет-нет-нет-нет, так не бывает, цыпленок, он думает, что достаточно протянутой руки — и ты пойдешь за ним! Он о тебе ни черта не знает, и ты ему даже не сказала, не подумала, блять, сказать! Почему? — поймав подругу за щеки, парень прищурился, изучая ее широко распахнутые зеленые глаза, мутные, как болотная вода. — Потому что я думала… думала, что все прошло. — Честный ответ не был тем, что рыжий ожидал услышать, а потому он закатил глаза, но все же натянуто улыбнулся опосля. — Точно ли об этом ты думала? Или о том, чтобы обыграть его, произвести впечатление, а? Очнись! Это уже не шутки, тебя засунут в Аркхэм из-за кучки клоунов и чертового мафиозника! — хорошенько тряхнув ее голову, Джером ткнулся лбом в лоб Эли, наученный у нее же этому жесту скупой близости. — Я не хочу, чтобы тебя сначала душили на улице, потом хреначили по лицу в цирке, а в качестве аперитива старая бабка заставляла тебя вспоминать все самое плохое, что было в твоей и без того хреновой жизни! — Моя жизнь была хорошей! — И что же в ней было хорошего? Плюшевый пёсик Микки. Пластиковый жираф Гретель. Соседка Хелен. Поцелуи матери в лоб перед сном. Холодный дождь, чьи капли скользят по плечам. Старенький букварь с выцветшими буквами и потрескавшимся корешком. Платье в клетку. Запах свежеиспеченного печенья. Все это было… домиком. Не домом. Витражом. Сказкой. А что таилось под крышей? Одиночество. Багровая лужица, словно роспись кровью, под дверью. Бинты на лице матери. «Нужно вести себя хорошо, правильно, быть порядочной». Запах сгоревших макарон. Голодные дни. Многочисленные безликие люди вокруг. «Бабушка с дедушкой очень любят тебя». Тараканы, ползущие по стенам. — Мне казалось, что я была счастлива. — Эли прикрыла веки, когда машина затормозила у дверей отеля. «Но по-настоящему счастлива я стала только сейчас», — завторила ей глупая мысль, такая неожиданная и неприятная, словно чужая, никак не вяжущаяся с зябким настроением и испорченным днем. «Она тебе не пара». Нет. Не так. Вырвать — и выбросить. Повторяющаяся ошибка прошлого, пронесенная через года и поколения, зубами вгрызлась в размышления, но от нее нужно избавиться. Освальд отступил, обрекая на страдания три жизни, выламывая с корнями светлое будущее их, в котором Нора гладила его рубашки, а маленькая Элиша вместе с присутствующим в ее жизни не в виде слов отцом смотрела телевизор. освальд отступил. Эли не отступит. «Он тебе не пара». Теперь даже если целый мир будет против — она не сделает ни шагу назад, потому что шагать некуда, мосты оборваны, а впереди только хищный лик Готэма, сломавшего человеческим безразличием каждого, кто сунулся в его владения. — Я люблю тебя. — Циркачка вскинула голову, не заметив ни пары лестничных пролетов, ни того, что запнулась и только Джером спас ее от неминуемой встречи лбом с украшенным плиткой полом. — Понимаешь? Я люблю тебя. — Как будто до этого не понимал… Эли! — он придержал ее за плечи, вновь развернув к себе, едва ли осознавая, что происходит. — Я тоже тебя люблю, ясно? Дура ты… карликовая. Вся в папашу. Но я все равно тебя люблю. Да не теряй ты опять сознание, твою мать! — Я и не теряю. — Заверила его девочка — и тут же провалилась обратно в блаженное небытие.