Рыжий волчонок

Они словно перешагнули первый рубеж, линию, нарисованную кусочком мела, и сами этого не заметили, впервые попытавшись вместе дать открытый отпор общему «врагу», такому же туманному, как и все в жизни ребят. Не только Элиша, но и Джером прекрасно понимали, что Ал ничем не отличается от Оуэна, только последний бьет сильнее, но от него легче убежать, и что следующий после них любовник наверняка будет представлять собой новую, неизведанную угрозу, и это может продолжаться до бесконечности, пока сердце Лайлы не остынет. Такова была грустная, болезненная правда жизни. Никакой разницы, кто вновь ударит тебя по лицу, на самом деле нет, если тебя все же ударят. Проблему было нужно решать на корню. Но это не представлялось возможным. Рыжий вновь стал хмурым, задумчивым и взъерошенным, а девочка теперь ходила за ним бесцветным хвостиком, наслаждаясь мгновениями тишины и его прохладным вниманием. Она была уверена, что Джерому стыдно за свою мать, и это не было далеко от правды, но являлось лишь малой ее частью. Копаться у него в голове не стоило, у каждого человека в жизни случаются времена, когда слова излишни, и лучше просто промолчать. — Я должен был все же сделать это, — как-то проронил парень, затягиваясь сигареткой за полосатой стенкой шатра, пока Элиша сидела рядом на ящике рядом, болтая ногами. — Должен был. — Ради чего? — спросила она, не поднимая взгляда. — Ради того, чтобы этот козел издох. Ненависть его раскрылась пьянящим бутоном, готовая опалить все вокруг, опасливо избегая своей истинной причины рождения. Джером мог винить кого угодно из многочисленных любовников матери, но на самом деле все эмоции его, вся боль были сконцентрированы лишь на одном человеке — Лайле. Он словно хотел совершить месть, выдернуть зуб за зуб, жизнь — за пощечину. Жизнь — за удар в спину. Жизнь — за пинок под ребра. — Он не стоит этого. Никогда не стоил. Смотри… у тебя такие чистые руки, если ты убьешь его — они навсегда испачкаются, — Элиша поймала друга за запястье, проведя пальцами по его ладони, — и ты никогда их не отмоешь. Никогда. — Ты думаешь, я боюсь этого? — Да. Она была честна с ним, предельно честна и аккуратна, стойко выдержав стеклянный взгляд ледяных глаз, не посмев отвернуться. Джером был сам не свой, его зубы были стиснуты, зажигалка пощелкивала в руке, желваки играли. Парень не был зол на нее, но слова девочки словно выдернули его из дурного сна, в котором уже все было решено, и никто не спорил с ним, и все считали так же, как считал он. — Ты хороший, — Элиша сглотнула, когда рыжий наклонился к ней, пристально всматриваясь в лицо, выдернув из зубов сигарету — эдакий хищный аристократ. — Может, тебе просто хочется в это верить? — Я верю в тебя, а не в пустые слова, которыми ты бросаешься. Она коротко выдохнула — и вдруг ощутила себя болезненно уязвимой, прижатой к ткани шатра за шею спиной. Держал Джером ее аккуратно, даже излишне аккуратно для человека, который хотел напугать, но все же держал, вцепившись, будто в птицу. Словно не Элише — себе пытался что-то доказать. — …и теперь? — рыжий знал, что девочка не сумеет ответить, но она не вцепилась ему в руку, не сделала ровным счетом ничего, чтобы защититься, и только молча взирала в ответ, осторожно трепеща грудью. Он бы не тронул ее, никогда бы не обидел, не коснулся и словом, но скопившаяся внутри боль, прикопанная обида вытекали наружу, били фонтаном, вынуждали действовать хоть как-то, делать хоть что-то, чтобы загореться вновь, почувствовать себя не грушей для битья, а живым. — И теперь. — Сказала Элиша, как только хватка разжалась, уронив голову на грудь и часто продышавшись несколько раз. Под ногами их тлела выброшенная в пылу сигарета, зажигалка уже не щелкала в руке, так и оставшись открытой. Они могли ссориться. Могли мириться. Могли говорить друг с другом, кричать друг на друга, дуться и играть в молчанку. Могли делать что угодно, но — лишь из лучших побуждений, в конце всегда протягивая руки навстречу. — Лайла — моя мать, Эли, ты знаешь, что моя мать — избивающая меня шлюха. И ты все равно защищаешь ее. — Я защищаю тебя. Джером и сам понимал это, он не был глупым, но все время пытался найти то оправдание, которого бы его устроило, которое бы позволило ему совершить ошибку, оступиться, развязать свои руки. Он строил из себя того, кто не боится последствий, но Элиша знала, что это — маска, и где-то есть тонкая черта уже не мелом — кровью, которую парню нельзя переступать. — Ты злишься. — Да ну? — кривая улыбка все же скользнула по лицу рыжего, и он щелкнул зажигалкой, закрывая ее, опустившись на корточки напротив девочки, глядя на нее снизу-вверх. — Просто скажи еще что-нибудь. А я послушаю. Он переменил свое настроение мгновенно, словно порывом ветра, оперевшись о колени подруги руками, а после ткнувшись в них щекой, закрыв глаза. Все же, ему и правда было больно, страшно и одиноко глубоко внутри, будто Элиша никогда и не приходила в цирк. — Когда я была маленькой, мама пела мне одну-единственную колыбельную, которую каждую ночь шептал во сне мой отец, когда оставался с ней рядом. Она говорила, что он на самом деле любит меня, и поэтому передал для меня эту колыбельную, чтобы я могла спокойно и крепко спать. Я верила ей, — внезапное откровение ее прозвучало тихо и скомкано, кажется, оно не было создано для того, чтобы быть услышанным, — я так сильно ей верила, Джером. — Что это была за колыбельная? — спросил он тогда, не открывая глаз. — Я не знаю ее названия, но могу напеть. — Напой. Голос матери в голове Элиши смешался с созвучиями слов, нежной, неслышной музыкой, растаял дымкой, когда она начала шептать, тоже зажмурившись, чтобы не забыть ни единой буквы. — …притушенный снегом, погас огонь, и ничто меня не согреет больше, чем материнская любовь. Осушит слезы на моем лице свечной огонь, и ничто не сможет защитить меня больше, чем теплые объятия и материнская любовь. Тропа сквозь тьму так темна, я не вижу ее под собой. Но я не боюсь, потому что моя м-мать присматривает за мной… — Вот оно как. Девочка коротко вздохнула, печально покачав головой, а после всхлипнула, приглаживая волосы Джерома, похожие на мягкие солнечные лучи. — Моя мать никогда не пела мне колыбельных, — шепнул парень, такой умиротворенный и тихий, будто не было мгновениями ранее яркой вспышки его гнева, дрожащих рук, тяжелого разговора. Как будто не было ничего. — Но я рад, что твоя пела тебе хотя бы одну. Только тихая мелодия, нашептанная Элишей, звучала у них в ушах еще долго, и циркачка тихо плакала, роняя слезы на веснушчатую щеку друга, пока он чуть поглаживал ее колено кончиками пальцев, ничего не говоря. Девочка редко задумывалась о том, почему ее матушка знала колыбельную, которую щебетал себе под нос сам Освальд Кобблпот, прячась ночами под одеялом, ведь тогда, пятнадцать или шестнадцать лет назад, оба они, и Пингвин, и ее родительница, были подростками, несмышлеными и, наверное, влюбленными, словно дети. Почему тогда он ушел? Почему никогда не появился больше в ее жизни? Почему не знал ни о чем? Наверное, существовали такие вещи, о которых было лучше не ведать, которые было лучше никогда не понимать, не касаться их. У взрослых бывали свои секреты, у детей — свои. — Какой она была, Джером? Не сейчас, а раньше? Расскажи мне, пожалуйста, — спросила Элиша, когда последние ее слезы высохли, и рыжий тут же поднял голову, глядя на нее внимательно и осторожно, сведя брови. Это была неправильная просьба. — Дай-ка подумать… Эли, она всегда была женщиной одной поры. Чертовой алкоголичкой в типа-депрессии, — Джером тихо хмыкнул, глядя исподлобья. — Никогда больше меня об этом не спрашивай. Я не хочу даже думать о ней. Мне ж на ее рожу еще ого-го любоваться! — он вдруг прикусил девочку через штанину за колено, и та от неожиданности вскрикнула, широко распахнув глаза. — Ну, ты! Бегать за рыжим было бесполезно — он был проворнее и ловчее, но Элиша ринулась за ним, стартовавшим с места, сразу же, едва не свалившись лицом в грязь. — А ну стой! — А ты догони! — парень вновь зажегся, разгорелся, и смех его был столь заразителен, что девочка тоже начала смеяться, мчась следом, будто маленькая пуля или собачка. Цирком были вовсе не разноцветные шатры и фургоны, не были им и старые кибитки, лошади и разноцветные флажки. Цирком были люди. И когда Элиша наконец смогла поймать Джерома за руку, а тот развернулся, подхватив ее за талию и покружив, она окончательно это поняла, запрокинув голову и успев полюбоваться вращающимся безоблачным небом перед тем как оказаться сидящей на земле. Сколько бы ни грозился парень причинить ей вред, сколько бы ни пытался ее оттолкнуть, взаимное притяжение их было настолько сильно, что, казалось, не имело разницы, сами они стукнутся лбами, или их хорошенько ударит ими жизнь. Рыжий, сам того не осознавая, всегда позволял девочке догнать себя. Он умел вовремя остановиться, притормозить тогда, когда у нее сбивалось дыхание, был внимателен в мелочах и в то же время по-волчьи диковат, особенно когда клонил голову то вправо, то влево, пытаясь рассмотреть каждую черту лица своей подруги, прямо как сейчас. Его мимика была артистична и легка, сам он был по-цирковому открыт, словно все время находясь на публике. Джером жаждал оказаться в центре внимания, но в то же время никогда не выбирался из тени, и эти парадоксы его души завораживали Элишу. — Догнала, — шепнула она, вдруг подорвавшись вперед и свалив его, сидящего напротив на корточках, спиной в траву, победно вскинув голову, совсем как зимой. — Это я тебя догнал, — игриво ответил рыжий, обхватив ногами ее талию и перекатившись вбок, присев сверху и уперевшись руками по обе стороны от плеч девочки, глядя на ее растрепавшиеся волосы, светлые, словно снег. Она не была какой-то особенной, не была смертельно красивой, и у Джерома никогда не стучало в груди с перебоями от одного ее взгляда, как у героя дешевого романа. Он был самым особенным, веснушчатым и улыбчивым, и Элиша не знала, что испытывает, когда они смотрели друг на друга. Конечно, кто-то из них привирал, думая о своих чувствах. Конечно, они оба знали, кто. — И что мне с тобой сделать? — спросил рыжий с усмешкой, склоняясь над девочкой, чтобы после лукаво подмигнуть, отстраняясь и протягивая ей руку. — Думаю, сегодня все же от-пус-тить. Иначе завтра будет некого ловить, и я, вот горе мне, останусь без развлечения! — воскликнул он, прижав тыльную сторону руки ко лбу и тут же свалившись вбок, изображая слезы отчаяния. — Горе мне! — Сейчас сюда весь цирк сбежится! — невольно прыснула Элиша, прикрыв ладошкой рот. — Ох, не надо, смилуйся! От одной мысли об этом по мне ползут мурашки-таракашки, — отозвался Джером, так же легко сев, как до этого упав оземь, и коротко склонив голову, чтобы ехидно добавить: — Но ты же и так знаешь, что здесь повсюду чертовы уши! — Догадываюсь, — улыбнулась девочка, щелкнув его кончиками пальцев по лбу.