Секрет пустой комнаты.

Глаза Дазай постепенно привыкают к свету, позволяя ей приоткрыть один глаз, поднимая непонимающий и расфокусированный взгляд на человека перед ней. И вот, спокойное, сосредоточенное лицо знакомого парня. Темно-фиолетовые маленькие пряди обрамляют его уставшее лицо, в то время как остальные волосы собраны в небольшой хвостик сзади. На нём какая-то старая, немного помятая рубашка, которая придает парню немного домашний вид. Но вот его серо-фиолетовые очи, расчетливые, холодные и хитрые, знающие всё на свете, напоминали, что весь этот внешний вид дешевая обманка, на которую могли повестись многие, но не она. Дазай знает Фёдора Достоевского не первый год. Она знает как он опасен, и что его имя скоро будет у всех на слуху… осталось только подождать и, возможно, весь мир будет в огне. Именно поэтому она держит его поближе к себе, наблюдая исподтишка, даже если парень прекрасно это понимает и, в свою очередь, наблюдает за Осаму. Это было молчаливое понимание, сделка. Их соглашение воспринималось Дазай как игра, ведь ей всегда нравился азарт, заставляющий кровь кипеть от адреналина. Точно также как приближающаяся смерть, которая каждый раз так и не подходит слишком близко, чтобы схватить девушку за руку и утащить за собой. Находится рядом с Достоевским было интересно и весело. Фёдор был одним из тех немногих людей, которые заставляли её напрягать свой мозг, чтобы раскрыть те сумасшедшие многоходовочки, которые они вдвоём придумывали. Он был единственным, кто понимал её с полуслова. Он был тем, кто мог посмотреть на мир её глазами. Поэтому парень не ощущался как враг, а даже наоборот — самый близкий человек в этом злобном мире, даже если это неправда. Даже несмотря на то, что виделись они крайне редко и это были всего несколько часов. Проводя их довольно бессмысленно, обычно за очередной партией в шахматы, Осаму, по крайней мере, ненадолго забывала про свою скуку и даже желание убить себя куда-то испарялось. Достоевский был достаточно молчаливым человеком, хотя иногда даже он мог заболтаться с Дазай, показывая себя с другой стороны. Такое, правда, случалось ещё реже и чаще всего с какой-то определённой целью. Но девушку это тоже устраивало — вести монолог с человеком, хоть и с таким, было куда лучше, чем с стеной, которая даже слова вставить не может. Многие даже могли сказать, что Фёдор вовсе не человек, а робот с программой и одной целью, и он будет идти к ней несмотря ни на что. И в какой-то степени это правда, ведь Достоевский довольно целеустремленный человек, который довольно легко может игнорировать свои потребности ради великой цели. В нём нет ни жалости, ни сочувствия — убить человека или даже десятки людей для Достоевского обычное дело, не требующие особого внимания. Его жестокие планы, состоящие из миллионов ходов наперед, не терпят никаких эмоций, только логика и разум. Как говорят, голова террориста — аквариум безумия. Вот только такие люди никогда не видели «настоящего» Достоевского, да и вряд ли когда-то увидят. Осаму сама только недавно узнала такого Фёдора и для девушки это было своим маленьким достижением. Ну и может быть небольшим материалом для шуток. Теперь посиделки за шахматами не казались небольшим развлечением, дабы избавиться от скуки. Это стало по настоящему интересно. Наблюдать за Достоевским, сидящим напротив с задумчивым выражением лица, привычной высокомерной улыбкой, но при этом замечать более мелкие детали… Синяки под глазами, покусанные пальцы, небрежный, еле заметный хвостик, бледность — всё это идеально описывало Фёдора. Он почти всегда чуть сгорблен, вероятно, от постоянного сидения за компьютером, да время от времени жалуется на хлипкое здоровье, о котором легко узнать просто посмотрев на парня больше секунды. Не носил бы он свою пушистую шапку, длинное пальто и насмешливую ухмылку на лице, никто и никогда не отличил его от обычного офисного работника, который уже устал от своей работы, и просто хочет отдохнуть за горячей чашкой чая. Приятная и привычная картина, не так ли? Вот только Достоевский исключение, подтверждающее правило. Даже если он может быть похож на обычного человека, это далеко не правда. И когда его уставшие глаза смотрят на шахматную доску, рассчитывая следующий ход, в его голове происходит так много процессов, что за ним практически невозможно угнаться. У этого человека столько знаний, столько планов с миллионами запутанных ходов, и никогда не знаешь, не взбредет ли ему в голову просто вытащить пистолет и расстрелять своего оппонента. И это было чертовски интересно, Особенно на Дазай, на которую угроза смерти никогда не производила должного впечатления или страха, и на которую накатила смертная скука, такая, что действительно может стать убийственной. Такие встречи стали регулярными и были похожи на походы в кино по субботам. Только вместо кинотеатра небольшая квартира, вместо попкорна кружки с напитками, возможно наполнение ядом, а скучное кино заменяет приятное состязание в шахматы, да ненавязчивый разговор, явно скрывающий за собой глубокий смысл. Это было просто приятно — знать, что человек перед собой такой же, а не кто-то, кем можно легко манипулировать. Всегда было ощущение, что при очередном проигрыше, победитель невзначай воткнет кинжал в горло и будет смотреть на пораженного остекленевшими глазами с сдержанной улыбкой. Ничто не сделает победу сладкой, как маленькое кровавое представление, да? И это пленило куда больше, чем свобода, о которой когда-то грезила Осаму. Это заставляет её сердце стучаться в бешеном, не контролируем ритме, а дыхание неосознанно затаится, в ожидании чего-то. Осаму позволяла себе расслабиться и оставить бдительность на втором плане, будто специально подстрекала Достоевского сделать уже хоть что-нибудь. Что-то, чего жаждало её сердце, но чего она пока что не понимала. И поэтому она здесь, поднимает тусклый взгляд на Фёдора и на секунду они даже встречаются глазами, прежде чем парень опускает их куда-то вниз, продолжая игнорировать Осаму, занимаясь своим делом. Дазай тоже опускает взгляд, проследив за Фёдором, и теперь наблюдает за тем, как тот медленно начинает заматывать её руки бинтами, скрывая глубокие порезы и кровь, которая продолжает стекать вниз, капая на пол. Он ничего не обрабатывал, не пытался помочь — просто прикрыл всё это безобразие прямо на глазах девушки. Специально ведь ждал, пока она проснётся и узрит, что успела сделать с собой в туманном состоянии, а уже потом займется её ранами, и то без особой осторожности. Да и они были не особо глубокими, Осаму даже не помнит, как нанесла их себе. Она вообще ничего не помнит… И вот Дазай отводит затуманенный взгляд от своей руки, вновь рассматривая комнату. Никакой крови на стенах, никаких отпечатков рук… даже темная галлюцинация ушла из этого места и теперь это… обычная ванная комната. Белая плитка всё такая же чистая, какой была раньше, до того… до чего? Дазай слегка хмурится от непонимания происходящего, опять переводит взгляд на парня, который продолжает молчать. Девушке не нравится это молчание. Она хочет понять. Хочет заставить Достоевского говорит, но какая бы мысль не пришла в затуманенную голову, она сразу уходит, даже не рассматриваясь, потому что слишком сложная или глупая. И этот болезненный мыслительный процесс только делает всё куда сложнее, чем есть на самом деле. С Фёдором всегда было так — заставить его говорить о чём-то важном невозможно, хоть случись конец света. Он может водить за нос подальше от правды столько, сколько потребуется, не особо напрягаясь и даже наслаждаясь шоу, давая лишь незначительные намеки и крупицу информации, на разгадку которых может уйти очень много времени. А времени у Дазай не было, она не любила быть в неведении, особенно когда враг так близко, а она в довольно уязвимом положении. Девушка ещё раз обвела взглядом комнату, не заметив нигде ни часов, ни окна, чтобы попытаться понять, сколько времени прошло с её отключки. Теперь взгляд перешел на Достоевского, пытаясь найти хоть какие-то зацепки. Он выглядел уставшим и даже слегка сонным, хотя пытался это скрыть. Одежда на нём была домашней, значит, он переоделся после своего прихода в квартиру и только потом сюда, к ней. Обычно парень приходил поздно, так как любил засиживаться до последнего, работая над чем-то. А из этого выходит простой ответ — сейчас, скорее всего, была ночь, либо уже утро следующего дня. Но, как оказалось, ждать пока Фёдор заговорит самостоятельно не пришлось, так как парень, очевидно, заметил испепеляющий и требующий взгляд Осаму. И теперь догадаться, о чём она думает не так уж и сложно, что заставило его мысленно усмехнуться. — Сейчас десять вечера, — кратко и также безэмоционально оповестил Достоевский, на секунду взглянув на лицо Дазай, ожидая реакции, и найдя таковую, опустил глаза, продолжая заниматься ранами. На его слова из Осаму вылетел тихий смешок, скорее похожий на вымученный вздох. Десять часов значит… последний раз, когда она смотрела на часы, было семь вечера. Тогда она напилась в каком-то баре, да пошла куда ноги вели, не особо обращая внимания на путь, находясь в размышлениях. И в итоге она оказалась в квартире Фёдора? Других объяснений, почему они столкнулись здесь, просто нет. Достоевский не стал бы видится с ней без особой причины, а учитывая, что сейчас парень выглядит особенно уставшим, и даже чуть устрашающим, он явно не желал видеть кого-то ближайшие пару лет. Но, может быть, Осаму тоже своеобразное исключение. Может поэтому он не оставил её здесь одну, истекающую кровью, просто ложась спать без зазрения совести, которой у него не было с рождения. Может поэтому просто не ушел — потому что она ему тоже интересна. Ведь в противном случае всего бы пройденного ими вместе просто не существовало. Будь только одна Дазай заинтересована, Достоевский бы даже в её сторону не глянул, оставив всё так, как было раньше. Никаких интеллектуальных игр, смешанных эмоций, волнения, двух сердец, бьющихся в одном, никому не ясном ритме. Он мог быть для неё незнакомцем, человеком, который когда-то прошёл мимо, так и не сказав ни слова. И он исчез бы из её памяти за несколько секунд, оставшись чудаком в шапке ушанке. А она осталась в его голове лишь такой же чудачкой, только с бинтами по телу. Осталась бы прежняя пустота, скука и серость повторяющегося дня, будто времени вовсе не существует. И так могло пойти и дальше, но всё же что-то заставило их обоих просмотреть друг другу в глаза и сказать пару слов, узнать получше, а потом и вообще стать почти одним целым. Была ли эта знаменитая любовь? Нет… определённо нет. Осаму не любила Фёдора, и он не любил её. Любовь — слишком возвышенное чувство, которому придают слишком много значения. Люди веками пытались описать её, в надежде найти эту неуловимую истину — посвятили тысячи книг, стихотворений, песен и фильмов. Они пытались выразить это бесчисленными способами, но истинная любовь выходит за пределы языка и не может быть полностью понята никем, кроме тех, кто её испытал. Некоторые люди описывают это как настолько мощное и ошеломляющее чувство, что оно похоже на способность перевернуть мир, переплывать океаны и сокрушать горы только ради своей второй половины. Это что-то настолько окрыляющее, что с любовью можно пройти любые невзгоды и проблемы. Когда одно прикосновение любимого человека может излечить раны, поцелуй успокоить душу, а несколько нежных слов сломить любую стену. Любовь — это неоспоримая сила, которая способна двигать людьми так, как они никогда не считали возможным, и у неё есть потенциал изменить мир к лучшему. Но Дазай не любила Фёдора Достоевского. Она не хотела ни сворачивать горы, ни делать какие-либо другие подвиги для него или ради него. Ей было всё равно на его жизнь также, как и на свою собственную. Фёдор был просто ещё одним человеком, с которым её пути пересеклись, и парень был всего лишь чуть интереснее других — только это заставило Осаму остаться. Достоевский был ей интересен. Но это было лишь мимолетное чувство — способ избавиться от скуки. Но Дазай опять чувствует, что здесь есть очередное «но». И это какой раз не даёт ей покоя, будто самой дурацкой судьбой предначертано им быть вместе на всю жизни. И эта перспектива не приносит желаемого душевного покоя. Неоспоримая мысль об их обреченной, кажущейся неразрывной связи, висит непосильным грузом, постоянно давя на сердце. Она не могла выбросить Фёдора из головы, даже когда пыталась. Он всегда был рядом, прямо на задворках её мыслей. Это было похоже на то, что им было суждено быть вместе всю оставшуюся жизнь, как будто они оказались в ловушке неизбежного порочного круга. Круга, под названием жизнь. Всё вокруг стало напоминать только о нём, будто он вот-вот появится из-за угла с ехидной ухмылкой, сверкая малиновыми глазами и черными зрачками, способными поглотить её целиком. Словно он был тенью, следовавшей за Дазай, готовясь наброситься. Каждый предмет, каждое слово, каждый человек — во всём была его сущность, как будто он всегда был рядом, даже если никто не мог его видеть. И когда Осаму только встретила Достоевского, будучи ребёнком, она бы лишь рассмеялась, услышав о такой своей будущей судьбе, вот только сейчас ей было не до смеха. Если раньше Достоевский был интересным, то сейчас он стал и опасным. Дазай уже была не той, что раньше. Может, детские выходки всё ещё остались с ней, но взгляды на некоторые вещи в её жизни кардинально поменялись, она сама поменялась. Можно даже сказать — повзрослела. Теперь она начала чувствовать ответственность за свои поступки, она видела, что Фёдор поступает плохо. Не так, как это делала портовая мафия — они применяли насилие, чтобы защитить то, что им было дорого, а парень делал это ради каких-то своих личных целей и замыслов, стремясь достичь мира во всём мире, что было просто невозможно. Дазай явно не разделяет его мировоззрение. Казалось, Достоевский был в собственном вакууме, будто в игре, где он мог делать с миром что хотел и в любом случае должен был выйти на хорошую концовку, где все счастливы. Он марает руки в крови, полагая, что очищает мир от грешников, отправляя их усопшие души в рай, подобно судье, решающим судьбу подсудимого. Осаму видела, как он давал людям, у которых больше ничего нет, надежду, что всё будет хорошо, стоит им только доверится ему, а потом бесцеремонно отнимал этот единственный шанс на спасение. Она понимала, что Достоевский поступил с ней точно также, дав надежду на спокойную и безболезненную смерть, позволил ей немного развлечься с ним, чтобы привязать к себе. Вот только если раньше эта привязанность ощущалась парными браслетиками, то сейчас это железные оковы, из которых невозможно выбраться. Что-то тяжелое… что-то неправильно, что-то настолько гнилое, что этого никогда не должно было существовать. И такими их отношения должны были быть с самого начала, ведь Осаму прекрасно знала и понимала, каким человеком был Фёдор, вот только саму девушку такой расклад событий тогда не устраивал — ей хотелось найти смысл жизни… Может… даже в таком парне как Фёдор. Как бы глупо это не звучало. Но в один момент все чувства исчезли. Тихо и мирно упорхнули, оставляя Дазай вновь пустой. Вот только эта пустота не была не желанна, даже наоборот, в некоторой степени девушка была рада, что отпустила те некоторые странные чувства, которые вызывал у неё Достоевский, но было это слишком легко, чтобы быть правдой. И тот факт, что она на самом деле ничего не чувствует к Федору, вызывает у Дазай сильный внутренний конфликт. С одной стороны был здравый смысл и мозг, кричащий уходить подальше, потому что Достоевский был противником, а сердце говорило остаться, понаблюдать, сделать выводы, а потом уже принимать решение. Но выхода не было… или Осаму просто не хотела его искать. В конце концов Дазай не была бы Дазай, если не рискнула. — Знаешь, ты становишься скучной, — вновь заговорил Достоевский, когда закончил свою работу. Осаму просто посмотрела на него в ответ, ничего не сказав. Она едва слышала, о чем он говорит, да и не то чтобы ей было интересно. Она просто смотрела на парня, пытаясь вспомнить, что делала сегодня, хотя это было бесполезно. На ум ничего не приходило, будто вечера вообще не существовало. И теперь остался только Фёдор и его квартира, в которой её не должно было быть. Дазай всегда была незваным гостем в жизни парня, но к этому времени успела стать постоянным клиентом его мыслей и реальности. Она присутствовала в жизни Достоевского уже долгое время, но, честно говоря, он никогда по-настоящему не считал её желанной или нежеланной. Она просто была рядом, досаждая своим глупым детским поведением, или, большую часть времени, плела вокруг них разные интриги, будто просто на некоторое время отвлекала от работы, помогая расслабиться. Так должно было быть, вот только всё далеко не так. Впрочем, у них всегда всё идёт не так. Потому что они неправильные, они не от мира сего, что-то потустороннее, порождение снов и кошмаров. Они ходят и говорят, выглядят и действуют так же, как и всё остальные люди, но есть в этих движениях что-то неестественное. Их жизни — темные зеркала, искаженные отражения нормальности, разбитые и изломанные. Сам их вид вызывает чувство неловкости и страха, как будто их не должно было существовать, тем более вместе. Достоевский редко, если вообще когда-либо, проявляет доверие к Осаму и дает об этом знать своими действиями. Он явно относится к девушке с подозрением, а порой и с паранойей. Он внимательно следит за ней и часто бросает на неё короткие, но проницательные взгляды, как будто ожидает, что она начнет строить против него козни в ту же секунду, как он отвернется. Ясно, что он не считает её надежной, но, тем не менее, держит при себе — решение, которое, без сомнения, продиктовано его собственными скрытыми личными мотивами и планами. Это продолжается уже некоторое время, и, похоже, они не собираются расходиться в ближайшее время или что-то менять. Обоих устраивает такой расклад событий, когда они оба внимательно наблюдают друг за другом на всякий случай. Может быть, им даже нравится то необычайное напряжение, которые можно ощутить в воздухе и, кажется, даже пощупать. Эта атмосфера в воздухе есть даже сейчас, хотя не такая сильная, просто потому что по Дазай видно, что сделать она ничего не может, и уж тем более не хочет. Тогда она даже не заметила, как Достоевский подхватил её на руки, так как была слишком ослабшая и не соображающая. Осаму просто позволила этому случится, не устраивая сцен, как это было раньше. Может, она в какой-то степени доверяла ему, а может ей просто было наплевать на то, куда он идёт и с какой целью. Фёдор тоже сохраняет молчание, не желая прерывать какой-либо мыслительный процесс в голове Осаму, особенно глядя на её очень задумчивое и, в какой-то степени, сосредоточенное лицо. Заходя в соседнюю комнату, он кладет девушку на постеленный на полу матрас, почти бережно накрывая одеялом, наконец, скрывая ужасное состояние Дазай с глаз долой. Глаза девушки мельком оглядывают комнату. Здесь нет ничего лишнего или указывающего, что комната жилая — всего лишь футон, на котором она лежит, небольшая тумбочка в углу, окно, шкаф и приоткрытая дверь. Всё выглядит довольно серо, но знакомо, потому что она была в этой комнате не раз. Часто именно здесь и проходили их посиделки. Именно здесь таились все её секреты, вся боль И Осаму понимала, что Фёдор отнес её сюда специально, чтобы вспомнила. Чтобы снова почувствовала себя хуже, чтобы пожалела, что вообще явилась сюда. Вот только девушка не жалеет, это чувство ей не знакомо, лишь тихо ностальгирует по тем временам, когда впервые опрометчиво позволила дьяволу поселится у себя в душе, показав свои слабости, переживания. И она, наконец, вспоминает что произошло сегодня. Как здесь, стащив небольшой, но острый канцелярский ножик из закрытого на ключ задвижного ящика, Дазай села на подоконник, прислонив голову к холодному стеклу, кинув один, быстрый взгляд на улицу, прежде чем обратить внимание на предмет в руке. Довольно долго рассматривая лезвие в лунном свете, Осаму считала секунды до прихода Достоевского, когда же он наконец, тенью появится у двери подъезда, которую отсюда хорошо видно, и также быстро исчезнет внутри, будто его там никогда и не было. Девушка не видела смысла наносить себе увечья не с целью самоубийства. Селфхарм был чем-то глупым, вот только чёрт потянул её всё-таки задуматься о столь ужасной вещи. И не какой-то чёрт, а всё тот же Фёдор, демон — причина многих её переживаний. Именно из-за него у неё сейчас ужасно кружится голова, что она еле сидит, а её глаза слипаются, будто веки сталт непосильным грузом. Наблюдая за блеском серого металла на свету, Дазай невольно усмехается таким глупым мыслям, и, прикладывая лезвие к разбинтованному запястью, медленно надавливает, высвобождая капельку крови, и, как и ожидалось, ничего не происходит. Ни внезапного облегчения, ни спокойствия, ничего. Это просто кровь, медленно стекающая вниз, оставляя за собой маленькую полоску и Осаму наблюдает, как она стекает и вписывается в белый рукав её рубашки. По прежнему ничего. С тихим стуком лезвие падает ей на колени, а девушка вздыхает, прикрыв глаза, прислоняясь к стеклу лбом, отчего оно начинает потеть, так как на улице по прежнему стояла зима. Ничего. Совершенно ничего. Даже посмотрев на маленькую рану на руке, Дазай ничего не чувствует, будто из неё внезапно высосали все эмоции. В конце концов такая маленькая рана ничего, по сравнению с тем, через что она проходила, и тем, что лежит у неё на душе. Это маленькая капля в море, на которую никто не обратит внимания. Осаму переводит взгляд на лезвие, вновь взяв его. У неё кружится голова, но её рука по прежнему не дрожит, когда девушка с ещё одним тихим вздохом вновь начинает медленно и уверенно резать свою кожу, не чувствуя ничего, кроме бесполезной тихой боли. Но она даже не морщится, смотрит, не моргая, как всё больше и больше крови высвобождается наружу, начиная капать ей на брюки и рубашку. По прежнему ничего. Делая бессмысленные разрезы поперек вен, Осаму думает о своей жизни и о том, как всё это бесполезно. Что были эти порезы, что их не было — всё одинаково. И непонятно, с ней ли что-то не так, или это от того, что недавно она просто выпила кучу таблеток, даже не глядя на названия. Дазай чувствует, как рука начинает пульсировать, а кровь продолжает течь, полностью испачкав нож и одежду, что уже сильно промокла и неприятно прилипает к коже, но Осаму всё ещё ничего не чувствует. И всё. Время останавливается, ни боли, ни чувств, ничего. Будто весь мир решил остановиться ей назло. Внезапно, рука словно сама по себе подносит нож к её шее. Осаму сглатывает, ощущая, как лезвие прилипает к горловине, оставляя совсем маленькую красную полоску уже почти застывшей крови, а её глаза вновь метаются к окну, ожидая увидеть своего демона, но там только плавающие снежинки в небе, темное небо и свет фонарного столба. Луны уже не видно, она скрылась за серыми облаками, словно тоже не желая видеть такое уродство, хотя за все своё существование могло бы уже привыкнуть. Пробивает очередной ностальгией, вот только приятного в этом мало, потому что девушка чувствует, как мурашки бегут по её коже. Она помнит, как нож мягко, как по маслу, скользнул по шее бывшего босса портовой мафии — как в одно мгновение закончились его страдания, и страдания всего города. Тихо, без шума, будто босса никогда и не существовало. Улицы были тихими, люди спокойными, и казалось, что смерти криминального авторитета вообще не было. Только смутное чувство облегчения витало в воздухе, и только пятна крови на скальпеле, а также на стенах и постели мужчины, напоминали ей, что когда-то он был настоящим, а не изжитком страшилок про тирана, сошедшего с ума. В эту знаменательную ночь светила луна, заливая своим ярким светом место ужасной работы Мори. Его руки и лицо были покрыты кровью, но он оставался невозмутимой маской — ни раскаяние, ни радость, ни какие-либо другие эмоции, казалось, не шевельнулись в нём, поскольку он был полностью сосредоточен на поставленной задаче. Как будто он всю жизнь тренировался специально для этой ночи, и сейчас ничто другое не имело значения. Кровь, скальпель, тело — всё это существовало просто для того, чтобы это увидели. Но вот её лезвие дрожит, у неё не хватает сил надавить сильнее, полоснуть свою шею по артерии и упасть замертво. Взгляд Дазай был пустым — в нём тоже не было ни намека на эмоции, или, по крайней мере, она на это надеялась, хотя её сердце бешено колотилось в груди, готовое выпрыгнуть. Момент истины настал, и она колеблется. Впервые она сомневается, упасть ли ей в холодные, но приятные объятия смерти или нет. А были ли её объятья приятными? Действительно она обретет покой, встретившись с ней лицом к лицу, когда позади нет никого, кто бы мог оттащить её подальше от смерти? Это была её мечта. Уйти тихо и бесшумно, чтобы её кончине были рады. Но это явно не её знаменательная ночь, потому что луна скрылась, лезвие дрожит, а Дазай не готова. Не готова снова резать свою кожу, зная, что это бесполезно. Что её спасут, откачают, с того света вытащат если понадобится. Так было сотни раз до этого, и ещё сотни будут после. Почему же она всё ещё держит лезвие у шеи, а не швырнёт его прочь? Фёдор в любом случае скоро будет здесь. Если она не убьет себя раньше его прихода, парень позже убьёт её сам, вот только эта не та смерть, которая ей нужна — Достоевский убивает морально, промывает мозг, а потом выжимает его как тряпочку, делая из человека недееспособного червяка или свою марионетку, которая безприкословно выполняет приказы, даже если они стоят им жизней. Так почему она ждёт? Ждёт чудесного спасения? Что лезвие само перережет ей глотку? Когда окно чудесным образом откроется и она свалится с пятого этажа головой вниз насмерть? Или выжидает, когда Фёдор всё же придёт и по её душу? Осаму не знает. Она ничего не понимает, но продолжает смиренно ждать чего-то. Будто Достоевский уже успел промыть ей мозги, а она даже не обратила на это внимание, сжившись с этой мыслёй. Как знаете, человек — тварь живучая и спустя время привыкает ко всему. Вот и Дазай как-то умудрилась свыкнуться с обществом Фёдора после того, как поняла, какой он на самом деле. К бесконечным мыслям о нём, к его невидимому присутствию абсолютно везде. Она уже не обращала внимание на все те ужасные чувства, которые испытывала во время встреч и после них. Осаму просто утопала в боли, в надежде найти что-то, за что можно зацепиться и выкарабкаться из этой ямы отчаяния. Но с каждым движением, с каждой попыткой что-то сделать, она погружалась только глубже, нанося своей душе смертельные раны. Это синяки и порезы, спрятанные под слоем бинтов, это отсутствие сна, это алкоголь и таблетки, которые уже перестали работать должным образом. Это секс с нездоровой страстью, после которого не остаётся сил даже дышать. Дазай стала по настоящему зависимой от присутствия Фёдора — от его ауры, поведения, запаха… ощущения его холодной кожи. Как он медленно снимал перчатки, складывая их на тумбочку с предельной осторожностью, будто это было чем-то сакральным. А потом его совсем не мягкие пальцы скользили по её разгоряченной коже, вызывая табун мурашек по спине девушки и тихие, судорожные вздохи. Только тогда её глаза прямо начинали сиять в кромешной темноте, наполнялись капелькой жизни, придавая ей маленький дурацкий смысл, несмотря на то, что в такие моменты из глаз непроизвольно начинали течь бессмысленные слёзы, наверное, единственные, которые она когда-то проливала за последние несколько лет. Она пыталась их сдерживать. Не хотела показывать слабость перед врагом, при этом совершенно не стесняясь собственного обнажённого тела. Осаму было всё равно что о ней подумают, как скажут в этот раз — шлюха, проститутка, насосала место в исполнительном комитете, и ещё кучка вульгарных и лестных высказываний, которые девушка пропускала мимо ушей. Но вот эмоции были ей чужды, Дазай не хотела, чтобы кто-то их видел. Холодной маской она тщательно скрывала свои чувства и мысли от посторонних глаз. Даже мысль о том, что на неё навесят ярлык «плаксы», вызвала бы бурную реакцию — реакцию, о которой у других не было бы иного выбора, кроме как сожалеть о таких словах. Сама перспектива проявить какую-либо уязвимость была для нее совершенно невыносимой, чужой. Она не хочет, чтобы ее считали «слабой» или «уязвимой», не хочет, чтобы в ней видели маленькую девочку, шарахающуюся от собственной тени. Даже если она «шлюха», она выбрала этот путь сама, не из-за страха, не из-за безнадежности, а просто потому что захотела. Возможно, ей бы даже понравилась эта работа, будь это взаправду, или, возможно, она может просто гордится тем, что смогла соблазнить такого человека, как Достоевский — преступник высшего уровня, но Дазай никогда в этом не признается, даже самой себе. Именно поэтому она ухмыляется вместо скорченной морды, поэтому она смеётся и тихо стонет, вместо громкого отчаянного плача, поэтому закрывает и закатывает глаза, вместо пролитых слез. Это был обычный секс, как у нормальных взрослых людей. Только чуть громче и самую малость опаснее для здоровья. А секс это ведь хорошо, не так ли? Даже если им давно стало наплевать на души друг друга. Это не мешало им цепляться друг за друга, калеча куда больше, чем какие-то враги. Прикосновения получались одновременно резкими и мягкими, обжигающими и целительными. Тогда в этом мире всё остальное становилось неважным и кроме них двоих ничего не существует. Это было чувство покоя, но также и удушья. Сперва казалось, что это лишь шутка, но что… если игра перестала быть игрой? Была ли эта любовь просто какой-то ерундой, или чем-то, что может встать на пути их планов? Она знала, что то, что она чувствовала к Фёдору, не было любовью, у этого чувства было только одно название — одержимость. Но в то же время нельзя было не согласиться с тем, что Достоевский понимал её так хорошо, как никто в мире. Их поцелуи всегда были кровавыми и полными страсти, настолько, что потом губы начинает сильно колоть от любого движения. По всему телу оставались метки в виде засосов, не сходивших по несколько недель. Кожа покрывалась порезами и царапинами, которые навсегда оставались шрамом — напоминанием о её никчёмности. Боль была свежим глотком воздуха, едой и водой — тем, без чего прожить невозможно. Она чувствовала себя живой только в момент самой сильной боли и селфхарма для этого было явно недостаточно. Только тогда, когда казалось, что тело разорвётся на маленькие кусочки, а агония начнёт сжигать заживо, у Осаму проскакивала мысль, что она может быть счастлива. Пока она назло всему миру и себе её грудь поднималась, она всё ещё дышала, а сердце продолжало биться, указывая, что она жива, девушка впервые не хотела умирать. Звуки, безразборно вылетающие из её рта — вмещали в себе всё: наслаждение, боль, смирение, сожаление. И все эти эмоции были такими разными, что душа разлеталась на мелкие кусочки, не оставляя ни одного живого места, которое могло хотя бы попытаться зажить. Их тела сталкивались с пошлым хлопком и пронизывающей болью где-то в животе. Пот стекал по коже, будто после самой изнуряющей тренировки, а мышцы ломило как при жестоких пытках. Из открывающихся или только появившихся ран кровь впитывалась в простынь, но никто ни разу не пытался отстирать доказательство их любви друг к другу, она сразу летела на свалку или в костер, учитывая, что крови иногда бывало слишком много. И под конец сил уже не было. Ни думать, ни двигаться, она была полностью во владении парня, обездвиженной куклой лежа на кровати, делая единственное, на что была способна — это дышать и наблюдать. Тогда Достоевский во всей своей красе восседал на мятой, перепачканной потом, грязью, кровью и спермой простыне, закуривая сигарету, прикрыв глаза. Холодный воздух проникал в душную комнату через открытое окно, отчего по коже сразу бежали мурашки, вызывая мелкую дрожь и желание закрыть окно и укрыться одеялом, с чашкой горячего чая в руках. Но жаловаться сил не было, вообще. Поэтому Дазай просто не обращала внимания на холод, на ожоги от затушенных сигар на бедрах, на синяки, порезы, кровоточащие раны. Осаму лишь наблюдала затуманенным взглядом за звездами и луной, иногда находя в себе силы отнять сигарету у Фёдора, тоже закуривая. Или привычно отключалась от мира и просто входила в сон без сновидений. Засыпать без мешающих мыслей, с чувством ложной безопасности, так легко и так просто — было слишком хорошо. Дазай стала по-настоящему зависимой. И все же со временем девушка уже перестала даже пытаться сдержать свои эмоции, отбросив свою гордость в ту же мусорку, куда летел очередной презерватив. В любом случае Фёдора не волнуют эмоции девушки, а Осаму ещё больше не волнует мнение Достоевского. Если слезы хотели течь, Дазай их не сдерживала, позволяя им впитаться в простыни и остаться на её щеках мокрыми следами, пока девушка тихо шмыгала носом, протирая лицо тыльной стороной запястья. Если ей хотелось кричать, Осаму просто открывала рот до тех пор, пока у неё не пропадет голос, даже если с её рта не слетело ни звука. Абсолютно плевать, что в любой момент может зазвонить телефон и её строчно вызовут к боссу, всё равно, что дверь может сорваться с петель, а в проёме появится какая-то организация с пушками на перевес, совершая покушение на их жизни. Тогда Дазай просто пыталась наслаждаться собой, использовать мнимую свободу по максимуму. Она была полна решимости отдаться ненавистным чувствам, которые так долго преследовали её, чувствам, которые она никогда по-настоящему не испытывала и которых избегала. Это были единственные моменты, когда ничто не могло помешать Осаму действовать в соответствии со своими мыслями и желаниями. Она не могла быть уверена, что этот выбор в конечном итоге приведет к чему-то хорошему, даже наоборот, Дазай была уверена, что ничем хорошим это не кончится, но в этот момент ей было всё равно. Будто самой вселенной нравилось наблюдать за её страданиями. Как из раза в раз девушка истязает себя, чтобы понять, что она всё ещё что-то живое и похожее на человека, а не ходячий труп. И всё же что-то пыталось заставить её уйти. Сбежать, несмотря на усталость, нежелание и неспособность это сделать. Где-то там, глубоко внутри, поднимались страх и паника. Необъяснимая, взявшаяся неизвестно откуда, и такая нежеланная… потому что Дазай не хочет чувствовать ничего из этого. А она чувствует. Чувствует безысходность. Чувствует тошноту — отвращение к своему телу, которое без единой мысли отдала в лапы демону. Кажется, она даже вновь начинает ощущать червей в своем желудке, которых вроде как называют бабочками. Они медленно и мучительно ползают и Осаму может это ощущать… чувствовать, как они поедают её изнутри. Боль, отвращение, беспомощность, гнев — все это обрушивается на неё одновременно, будто накрывает цунами эмоций, которое почти ломает её. Ее желудок скручивает, тело вздымается, и она чувствует, как поднимается желчь, но Дазай сдерживается, чтобы не блевануть прямо на своё спальное место. Может, не хочет позориться ещё больше, чем есть сейчас, хотя перед Фёдором теперь ничего не кажется постыдным, кроме собственной беспомощности. И Дазай вырывается из своих мыслей, когда ощущает на своей щеке теплое дыхание и щурит глаза, вновь встречаясь взглядом с парнем. — Ты мне ещё нужна для небольшого дела, Осаму, а теперь спи, — фальшиво-сладким и спокойным голосом прошептал Фёдор, оставляя на ухе девушки легкий поцелуй, такой ненастоящий и поддельный, без чувств. Это можно уловить, даже не вслушиваясь в слова парня и не рассматривая каждое выражение его лица. Всё очень просто и напоказ, потому что Достоевскому нечего скрывать от Дазай. Она и сама всё прекрасно знает, но, может, не хочет признаваться вслух. И Дазай почти хотела корить себя за то, что невольно вздрогнула от этого поцелуя, будто её сердце в очередной раз поверило, что она кому-то нужна просто потому что её любят. Но сил чтобы просто сказать себе, что всё это притворство тоже нет. Больше ничего нет, кроме боли и пульсации в предплечии, отчего рукой двигать вообще невозможно. Но Осаму явно не знает слово невозможно и нельзя, поэтому приподнимает руку над головой, затуманенным взглядом осматривая привычные бинты, но на этот раз сквозь ткань просвечивают небольшие красные пятна. Она лишь рассматривает их, в голове соединяя маленькие точки в какие-то рисунки, вот только это совсем не приводит умиротворения, а лишь очередную тяжёлую мысль, которая быстро появляется и также быстро уходит, сменяясь другой. А потом она переводит взгляд на окно. Там тоже виднеются светящиеся точки в небе — звезды, которые редко можно увидеть в Йокогаме, ведь их свет просто затмевается в огнях города. Облака тоже ушли, и поэтому Дазай может легко рассматривать небосвод в надежде избавиться от навязчивых мыслей перед сном в логове врага, просто чтобы наконец уснуть, оставив надоедливый мир, хоть и ненадолго, но позади. Она помнит, как однажды ночью наблюдала из этого окна за пожаром, разбушевавшимся в квартире неподалеку. Говорят, какие-то дети баловались со спичками, да случайно подожгли штору. Тогда пламя охватило всю кухню, что было хорошо видно даже отсюда. И Дазай, наблюдающая за этим без капельки сострадания, представляла, что то было не горящая кухня, а именно эта комната, в которой она находилась. Так хотелось, чтобы пламя добралось сюда и уничтожило все воспоминания, хранящиеся в этих стенах… или такое уже было? Но к её сожалению, огня здесь нет, и соседнее здание за окном тоже не сгорает, лишь пара созвездий в небе, о которых узнала в детстве, и они очень похожи на отметины на её перебинтованной руке, которая продолжает медленно истекать кровью, пачкая бинты. Вот только звезды сияют, освещая всё на своем пути и создавая в небе необычайные картины, а кровь наоборот, поглощает всё в темноту, принося боль и страдания, что хочется от неё немедленно избавиться. Может быть, когда-то звёзд всё-таки станет больше, чем крови, и она найдет свой путь среди темноты? Как глупо… Именно тогда Дазай услышала хлопок двери позади себя. Фёдор ушел.