зима кончится в феврале

мороз щиплет лицо и колется под тонкой курткой. уткнувшись в шарф поглубже носом, антон едва слышно ругается, оглядываясь, и сжимает руку крепче — так спокойнее. едва ли, но с недавних пор постоянно мерещится, будто кто-то пытается его украсть. шапка с подогнутыми краями не достает даже до ушей, а в промежутке между капюшоном можно разобрать полосы паутины на шее. эд как будто не с юга, а прямиком из африки, и вообще ни разу не мерзнет даже в такую отвратную погоду. треснутый экран телефона блестит в почти кромешной тьме: двенадцать ночи. фонари в их районе не чинят никогда, поэтому идут они совершенно наощупь, периодически вступая в сугробы по колено и играя в снежки друг другом. зачем вообще выперлись в такое время — непонятно, но эду вздумалось, что раз последний день зимы, надо обязательно это как-то отметить. и ничего, что на деле зима скорее всего продлится минимум до середины апреля. антона даже дважды просить не надо, он вообще на любую хуйню согласен, если эта хуйня вместе с эдом. — серёга сказал пиво сам принесет, так шо чисто до парка ебашим и в обратную. не холодно? — отвлекшись, он едва заметно дёргается, когда эд неожиданно близко пялится ему в лицо, и потом мотает головой. конечно, ему холодно, ему пиздец как холодно, потому что зимняя куртка не пережила предыдущие выходные в деревне и была порвана на жопе какой-то голодной собакой. а в том, в чем он сейчас, люди даже осенью обычно не ходят. зато свитера аж два, свой и дебильный эдиковский. — врёшь же? — ну, а хули ты сделаешь, сам разденешься? — шастун цокает, делает шаг назад, когда они останавливаются, и прикладывает к щеке свободную ладонь. что холоднее — сказать сложно, поэтому он просто мычит что-то отрицательное опять, когда выграновский противно беспокойно косится. — пошли. я хочу ангелочков поделать, блять, пока не окочурился, а так мы не успеем. причем тут ангелочки — непонятно вообще. просто как-то настроение хотелось поддержать, что ли, а настроения от холода нет совершенно… но вид эда в смешной шапке и с красным носом немного улучшает ситуацию. они идут еще быстрее, переходя дорогу на красный свет, потому что машин все равно ни одной, а когда вдалеке показывается парк, то почти бегут. антон непроизвольно толкает его в плечо, когда смех лезет откуда-то изнутри, непонятно откуда там взявшись, и эд толкает в ответ. результат такой греко-воронежской борьбы вполне очевиден, и с пол минуты они еще пытаются отойти, упав в здоровенный сугроб за оградкой (она даже до колена не достает). эд смеется так громко, что его гогот отзывается эхом от деревьев в абсолютно тихом ночном лесу, и антон коротко оглядывается на него. небо в промежутке между макушками голых деревьев чистейшее, как в пустыне, без единого облачка, и все усыпано звёздами. подкатившись ближе, антон дергает расстегнувшийся карман, достаёт телефон, чтоб проверить, не утопил ли он его в снегу. а потом сует обратно. выграновский, к его чести, молча позволяет снова взять себя за руку и даже, кажется, улыбается. они — что-то странное. они — это отношения из недосказанностей, недопониманий и недоделываний. они — это неумение сказать элементарное «я люблю тебя» даже в самой нужной ситуации. как вообще так получилось, что жизнь свела их вместе, антон до сих пор понять не может. вчерашние школьники (два года училища не в счёт), сегодня безработные и сидящие на шее у родителей — ну, эд вот иногда в кафешке ящики таскает, а антон так вообще, только на сигареты деньги просить и умеет. и в целом всех все устраивает. даже родителей, самое смешное. фонарь над головой мигает и внезапно загорается. антон ругается — «ебаный свет», — морщится и инстинктивно прячет лицо на чужой груди. у него жутко замёрзли колени и промокло всё, наверное, до трусов, но на это как-то нет желания обращать внимание. холодные пальцы едва поглаживают кудри на затылке: антон хмурится, приподнявшись, но эд — стыдливо? — не опускает на него глаз с неба и продолжает совсем легко перебирать светлые волосы. — ты че? — завали ебальник, шо вскочил, — понятно, что шастуна снова дважды просить не надо, и он укладывается как было, подложив другую руку под голову, чтобы согреть её. совсем тихо. он дышит тяжело, может, от веса сверху, может от курева, но антону до смешного это напоминает самого себя. куртка пахнет дымом, а если закрыть глаза, то в голове сразу возникают эти миллиарды сцен, где они сидят на лавочке у подъезда под утро и курят оставшуюся пачку. может быть, когда-нибудь у них все будет хорошо. может, что-то важное между ними когда-нибудь обязательно будет чем-то действительно важным, дорогим и ценным, а не просто взаимными оскорблениями. шастуну наивно хочется надеяться, что он выдержит этот год в техникуме и сможет пойти работать, и что эдик со своей музыкой обязательно куда-нибудь попадет. и что, может быть, зима действительно закончится в конце февраля. они лежат еще минут с пять, пока зубы не начинают стучать от холода. эд встает, отряхивается (в его пуховике до колена, наверное, однозначно теплее лежать в снегу), отряхивает антона, как получается, и снова тащит за руку. от этого почему-то внезапно мутит и даже немного тошно — зачем этот спектакль им обоим? поправляет шарф, натягивает капюшон чуть не до носа и прячет сцепленные ладони в свой карман, изнутри мягкий. там лежат то ли ключи, то ли еще что-то острое, и он как-то аккуратно, совершенно непонятно и непривычно кладет ладонь в свою. вселенную шастуна вертит и крутит во все стороны. в непроглядном тёмном парке блестит только одно место, и это тот самый угол с фонарем, где они только что повалялись. ангелочков уже никаких явно не будет — там за оградой, кстати, остались смешные вмятины от их спин, — потому что антону сейчас бы вообще выжить и не заработать обморожение. мимо проезжает машина, шастун слышит только её отдаленное тарахтение, как пьяный, не поспевая за куда-то бегущим эдом. он это место знает лучше, но куда ведет? — хуйню скажешь какую-нибудь и я тебя в тот же сугроб кину, — выграновский звучит ни раздражающе, ни угрожающе, а совершенно заботливо. антон успел привыкнуть, что его забота — совершенно другое. его забота, если она действительно есть, а не мерещится, это действия, радикальные и жесткие, которые призваны либо улучшить ситуацию в сто раз, либо добить окончательно. — тут остановка. и магаз какой-то круглосуточный вроде. факт в том, что шастуну уже совершенно без разницы, куда он его поведет, потому что внезапный удар снега в лицо и мыслей в голову заставляет его совершенно поникнуть. он молча ползет следом, жмурится от мигающей вывески и не успевает оглянуться, как эд заталкивает его внутрь за стеклянную дверь. тут только банкомат, и даже сесть некуда, но кондиционер ебашит отменно до того, что окна от мороза, просочившегося внутрь, запотевают мгновенно. антон шмыгает, оглядывается, упирается затылком в стену и запрокидывает голову. какая-то хуйня в голове нормализуется, он вроде как снова даже может нормально думать и говорить, пока эд стоит рядом. он тоже уперся в стенку спиной, стянул шапку — недавно стриженный, он выглядит смешно лысым, как ежик без иголок — и, прикрыв глаза, видимо устанавливает связь со вселенной. — ща пойду спрошу, может шо горячее там у них есть. а то отморозишь себе всю хуйню, какая есть, — улыбка держится, как приклеенная, и шастун чуть поворачивается вбок. от выграновского веет холодом, во всех смыслах и ощущениях, но его розовые от румянца щеки почему-то кажутся тёплыми. антон непроизвольно тянется навстречу, едва потеплевшие руки плохо работают. он обнимает лицо, совсем аккуратно. эд открывает глаза — блестящие, невыносимо голубые, даже какие-то напуганные, с мокрыми и слипшимися от влаги ресницами. но почему-то не останавливает, хотя и играют они в гляделки, наверное, с полминуты. пальцы впиваются в антоновы запястья, контрастно бледные, снежно-белык по сравнению с черными рисунками. кадык дергается, выграновский нервно сглатывает, и антон слышит, как он на секунду перестаёт дышать. получается само — поцелуй не сказочный, короткий и какой-то смущенный. шастун пялится на губы, вполне отчетливо понимая, что произошло, и наклоняется ближе снова. эд чуть-чуть не вздрагивает, щекотно ослабляет хватку на руках и подается вперед, выдыхая в перерыве между. они оба — ледышки, но от того, что творится, как-то жарко внутри… антон тянется за теплом (вполне логично) и целует еще раз, настойчивее, гладит по лицу большими пальцами, щекочет шею ниже, спускаясь руками к плечам. выграновский подозрительно и несвойственно не отпускает от себя, мягко клюет дважды в щеку и утыкается в нее носом. сжимает в объятиях так, что щас затрещат не только ребра, но и позвоночник, а шастун даже как-то и не против. и повторить еще раз эту сценку, даже с начала прогулки, он почему-то тоже не против.