Аномалия

Арсений Фролов Погода испортилась ещё с вечера, серые тучи плотно затянули собой голубое небо. По прогнозам метеорологов дождь останется ещё минимум на сутки, что не может не радовать — свежести после месяца зноя хотелось неимоверно. — Напомни, как давно мы снизили дозу препаратов? Отвлекаюсь от бездумного наблюдения за стекающими по стёклам каплями дождя на голос. Глаза цвета тёмного шоколада смотрят с теплотой. Я никогда не акцентировал внимания на глазах. Раньше. Не было необходимости. Глаза и глаза, у всех же они есть. Карие, голубые, зелёные, серые. И смотрят они все одинаково. С одними и теми же эмоциями, да? Нет. В её карих — тепло и понимание. Как и у Давида Марковича. В них хочется смотреть, не отрывая взгляда, потому что согревают собой. В моих — полное опустошение и безжизненность. В его серых, в самых лучших глазах в этом долбанном мире — ничего. Нет злости, агрессии, ненависти, напряжения. Как и заботы, трепета, волнения. Н.И.Ч.Е.Г.О. В мою сторону, конечно же. — На прошлой неделе. В пятницу. Через несколько дней после составления фоторобота, когда Паша внезапно исчез и также внезапно вернулся, у нас состоялся, по его меркам, серьёзный разговор. Он настаивал на том, что мне необходима работа с психологом, и даже Марину подключил, для убедительности. Каково же было удивление, когда я просто пожал плечами, соглашаясь? — И как самочувствие? Признаваться в том, что кошмары не отступили, как и раньше гложут, мешают думать и спать — не хочется. Как и повышения дозы препарата, от которого мозг превращается в фарш, заставляя по несколько часов лежать овощем, без какой-либо возможности даже пальцами пошевелить. Это ощущение: неконтролируемости собственного тела пугает — случись что, тот же пожар, я так и останусь лежать, сгорая заживо? — Вроде лучше. Не хуже точно. — Хорошо, — София делает пометки в блокноте. — Я бы хотела поговорить сегодня о твоем альфе. Ты не против? Жму плечами, в очередной раз соглашаясь. Делиться переживаниями нравится — меня слушают, а это то, чего не хватало больше всего. Но я всё равно ловлю себя на мысли, что недостаточно откровенен. Раньше, да и сейчас тоже. Наверное, я один из тех пациентов, на которых вешают клеймо «недобросовестного». Тот, кто ходит для галочки, лишь бы отстали. Так было первое время. Я действительно ходил для галочки, нехотя отвечал на вопросы, уверенный, что она тоже будет смотреть на меня незаинтересованно и осуждающе. Лукавил в некоторых моментах, когда стоило бы быть честным. София иная. Не как тот мужчина из больницы. Она добрая, нежная, внимательная и очень спокойная. С ней комфортно общаться. С ней я не испытываю страха и скованности в разговорах о них. Она понимает. Слушает откровения, никогда не торопит и не подгоняет. Всегда даёт время на анализ поставленного вопроса, и это так… Важно и ценно. Но недосказанности всё равно слишком много. Я хотел бы говорить с ней и о другом, но говорю только о том, что болит больше всего. Изнасилование. Одиночество. Паша. — В прошлый раз ты сказал, что он почти не появляется дома. Когда ты видел его в последний раз? — Три дня назад. Прошел ровно месяц с первого визита к психологу и за все это время он появлялся дома ровно семь раз. Это нервирует, злит, задевает и пугает. Всё ведь было хорошо. А потом это «хорошо» закончилось. Каждый раз, когда я возвращаюсь воспоминаниями в тот день, меня терзают сомнения, что я что-то упускаю. Не замечаю какой-то важной детали. В очередной раз прокручиваю в голове события. Вот мы катаемся на колесе обозрения, разговариваем. Он смотрит в глаза, трогает за руки, улыбается. Хот-доги, кола, огромное дерево. Его голова на моих коленях. Мои руки в его волосах. Так интимно и волнующе. Посторонние люди настойчиво желающие вставить свои пять копеек. Паша рычит на них, но добр со мной. Вежлив. Не пугает, не давит. Не требует. Дорога до дома проходит в суматохе. Я почему-то решил, что самый лучший штурман этого мира, и несколько раз завожу нас в тупик. Паша, знающий город, не комментирует, но ласково смеётся над очередным фиаско, а после позволяет выбрать иной маршрут, уже слегка корректируя его. После магазин, квартира, душ. Я засыпаю на диване рядом с ним. Утром — в комнате. Что я упускаю? — Этот мужчина вводит меня в дисбаланс. Я будто на реактивных качелях — то в верх со всей силы, то вниз. И их невозможно остановить. С них невозможно слезть. — Что ты имеешь ввиду? — Его поведение… — начинаю неуверенно, заламывая указательный палец левой руки до хруста в суставе. Перехожу на средний делая тоже самое, но он дарит только тянущую боль. — Он вроде рядом, но держится на расстоянии. Замирает каждый раз, когда случайно касается меня. Будто не до человека дотронулся, а на Медузу горгону посмотрел. И я замираю вместе с ним. Чтобы продлить это прикосновение. Запомнить его, ощутить. Позволить мурашкам пройтись по всему телу от головы до пят. Только бы руку не убирал. Но убирает. Каждый раз. Отступает на несколько шагов, поджимая губы, а после делает вид, что меня не существует. Ему неприятно. — Я правда как дефект. Посмотреть прикольно, но коснуться стрёмно. И, если честно… С губ слетает усмешка, а душой хочется кричать. Поджимаю под себя ноги, удобнее усаживаясь в глубоком кресле. Озвучить то самое, что терзает уже несколько дней — боязно. Кажется, что если скажу, то переживания станут осязаемыми и живыми. Их больше не получится держать под замком. Под слоем паутины и пыли. Спрятать в голове больше не получится. — Ты думаешь, что у него кто-то есть? — спокойно уточняет София через некоторое время. А я принимаю поражение. — Да, но… Ее слова ранят. И я понимаю, что пора признаться самому себе, перестать питать себя надеждами. Нас учили, что альфы полигамны, что они по природе своей должны купаться во внимании слабого пола, иметь нескольких партнёров и даже несколько семей. Главное, чтобы хватало средств для их содержания. Участь омеги — ждать, когда кусочек счастья упадет на голову. Когда альфа соизволит снизойти до тебя и одарить своим присутствием. Но не могу. Паша ведь не такой… Он другой. Только вот… — Наверное. Он красивый, сильный. Он — альфа. Просто я тогда зачем нужен рядом? Зачем возиться со мной столько времени до этого, притащить в свой дом. Чтобы просто запереть? Я ведь… Не предмет интерьера. Я — человек. Да, конечно, он и сам это понимает. Психолога мне оплачивает, кормит, поит. И мне бы радоваться, да? Я смотрю на Софию, она — на меня. А я плакать хочу от этой убивающей несправедливости. От этой пустоты внутри, растущей с каждым днём всё больше и больше. От этой нереализованности и ненужности. Использованный. Ответ ведь на ладони. Буквально на блюдечке с голубой каёмочкой, но я так упорно отгоняю от себя очевидное, в надежде, что может быть мне повезло, и я особенный? Не тот, кем делали на протяжении нескольких лет в школе. Не тот, кем считаю сам себя в свете последних событий. С тяжестью внутри смотрю на Софию, готовясь к выпаду и озвучиванию собственных же слов, но она всё также мягко улыбается. — Вы ведь истинные? — Да к чёрту такую истинность. С губ срывается вымученный смешок, и я интуитивно сжимаюсь, потому что истинность — это же дар, и я не имею права считать иначе. София кивает, успокаивая. С ней можно говорить всё, что думаешь. Я продолжаю также тихо. — Он мог просто не приходить ко мне, забить просто. Сделать вид, что меня нет. Я бы уехал домой, и всё на этом. А он притащил меня к себе, подарил надежду, а теперь делает вид, что меня не существует. Родителей моих послал куда подальше. К себе забрал. Испугался? Пережил этот период эйфории от встречи с истинным и глаза пошире открыл? Наконец-то понял, что я грязный? А разве я могу его винить? Я ведь сам оступился. А после… После сам ведь к нему лип. Позволял себя трогать, касаться, говорил о том, как мне нравится. Прав был папа. Давалка, да? Таких как я — не любят. Такие как я — пятно в жизни каждого, кто просто встанет рядом. Я — пятно. И предъявлять что-то… Просто не могу. Я просто омега, неудачно свалившийся на голову с вагоном проблем за спиной. С ужасающим прошлым, кошмарными родителями. А оно ему всё надо? Запах, въевшийся в одежду, говорит о том, что нет. Он пахнет другим. И этот запах ему подходит. Сладкий и нежный. И я так сильно хочу ошибиться, заставляя себя верить, что у него действительно много работы, а чужой аромат — от ароматизатора в автомобиле. Так ведь он говорит. — Как прошла ваша последняя встреча? Последнюю встречу, когда Марина сообщила, что он едет домой, я ждал с придыханием. Места себе не находил ровно до момента, пока в дверях не щёлкнул замок. А когда щёлкнул, я готов был поклясться, что слышу, как по венам течёт кровь. Настолько сильно и отчаянно ждал. Желал. Надеялся, что в этот раз всё будет иначе: он зайдёт, улыбнётся не так как обычно, обнимет, и всё будет хорошо. Не изменилось, ровным счётом, ничего. Он заходит в квартиру. Снимает рабочую ветровку, смотрит на меня… И коротко кивает, в качестве приветствия. В очередной раз говорит, что я слишком похудел и притягивает к себе Марину. Её он обнимает. А я хочу тоже, только знаю, что на меня его объятий не хватит. Упорно делаю вид, что мне всё равно до его рук на её плечах, разворачиваясь к плите. И дышу через раз, стараясь не потерять сознание от его ласкающего собой феромона… Вперемешку с другим. Весь вечер, как и все остальные делаю вид, что мне нет никакого дела. До аромата, выкручивающего изнутри, заставляющего сердце сжиматься до мушек перед глазами. До его присутствия и случайных прикосновений, которые на самом деле необходимы так, что умирать хочется каждый раз от контакта. Услышать это его «котёнок» так важно и нужно, что думать о чем-то кроме просто не получается. Но я продолжаю держать на лице маску равнодушия. Мне ничего не обещали. Отношений, любви, заботы. Мне пообещали, что рядом с ним нечего будет бояться, и он не прикоснется ко мне. Он это слово держит. Никто ведь не виноват, что я вообразил себе бог знает что и теперь страдаю от этого. Мы же, получается, типа соседи? Я живу у него дома, готовлю к его приходу ужин, поддерживаю квартиру в чистоте. Он даёт деньги на продукты или покупает сам. Взамен не требуя вообще ничего. Скольким повезло так же, как мне? И радоваться бы положению дел, но я продолжаю мечтать, что когда-нибудь он назовет меня… Любимым. — Не думаешь ли ты, что подобное поведение может быть, скажем, реакцией на стрессовые ситуации на службе? Ты говорил, что он работает в органах, будем честны — работа не самая простая. Все мы по-разному реагируем на раздражающие нас факторы. Смысл в сказанных словах есть. Как и одно всё перечеркивающее и кричащее «но». — Да. Но его отправили в отпуск, который продлился не больше суток. Он, в самом деле, и суток не продержался рядом со мной. София разливает из заварного чайника ароматный чай, пододвигая ко мне чашку и плетенную корзинку с печеньем. Ненавижу печенье. — Мне сложно оценить его поступки, опираясь только на твои слова. Но, думаю, что у него есть причина. Давай договоримся, что это будет твоим домашним заданием — поговорить с ним напрямую. Понимаю, что для тебя это сложно: открываться, доверять. Но, тем не менее, это необходимо. Справишься? Я уверенно киваю, будто это возможно. Поговорить с ним, нет ведь ничего проще, чем разговоры. — Расскажи, как вы проводите вечера, когда он дома? Перевожу взгляд на огромный фикус, стоящий в углу кабинета. Верхушка зеленая, но внизу листья желтые и скрученные от плохого полива. Я часто сравниваю себя с этим фикусом. Такой же скрученный и наполовину живой. В его отсутствие. До потери пульса хочется, чтобы Паша пришел домой, обнял так крепко, насколько это возможно, закрывая от всего мира, выступая щитом, и остался рядом, произнося такое нужное «я рядом». Но. В те вечера, когда мы остаëмся наедине, перекидываемся парой дежурных фраз, после Паша принимает душ, раскладывает диван и ложится спать. А я сижу рядом, смотрю с каким-то ненормальным обожанием с примесью щемящей тоски внутри, и борюсь со своим вторым «я» и желанием лечь рядом. Потому что это наш альфа. На утро начинается всё по новой. Он не смотрит на меня, я на него. Молча завтракаем. Забавно, что запихнуть в себя что-то из еды, я могу только в его присутствии. После он одевается, как бы между делом интересуется, как проходят сеансы у психолога, как самочувствие и нормально ли я питаюсь. Врать приходится даже ему, потому что не хочу доставлять ещё больших хлопот. Тяжелая входная дверь закрывается, отрезая от внешнего мира, и наступает тишина. Вместе с его уходом уходят все эмоции, оставляя вместо себя апатию. — Ты помнишь, о чем мы договаривались? Вопрос Софии застаëт уже на выходе. — Никакого стресса, алкоголя и открытых переживаний. Иначе придётся опять повышать дозу. — Умничка. Жду тебя в четверг, в это же время. С пятого этажа офиса спуститься на первый занимает ровно три минуты, если лифт стоит выше или ниже. При ином раскладе — минута. Тридцать секунд, чтобы обойти просторный холл с кожаными диванами и панорамными окнами в пол, нажать на электронную панель и, дождавшись мерзкого писка, дернуть на себя тяжёлую дверь. На пустой парковке уже стоит жëлтый хэтчбэк с мигающими огнями включённой аварийки. Сегодня рано. Обычно у меня есть несколько минут, чтобы прийти в себя после сеанса и нацепить дружелюбную улыбку. Позволяю себе некоторое время постоять под мелкими холодными каплями. Те, разбиваясь о лицо, затекают под воротник ветровки, остужая собой. Марина как обычно приветливо улыбается. Тянет в мою сторону стакан с еще горячим рафом и покупным сэндвичем. Если кофе беру с энтузиазмом, то булка в прозрачном контейнере не вызывает ни малейшего доверия. С дежурной улыбкой отказываюсь. Девушка пожимает плечами, кидая ее на торпеду. — Ну и погодка. — Угу. — Как дела? Выглядишь уставшим. — Просто не выспался. Соседи сверху всю ночь делали детей, — почти честно. Сон не идëт. А из-за отсутствия нормального питания я чувствую себя еще хуже, чем выжатый лимон, но знать ей об этом необязательно. Вымученно улыбаюсь и Марина, кажется, это замечает, но молчит. — У меня еще есть дела, но после семи я свободна. Заеду, поиграем в новую настолку. Говорят хорошая. Идет? Припадаю губами к краям бумажного стаканчика. Я бы лучше провел время за бездумным просиживанием штанов, с пустым взглядом, направленным на дверь в ожидании того, кого хочется видеть до трясущихся рук, но киваю. Общаться с кем-либо вообще нет никаких сил, но моё состояние и так уже вызывает подозрения. Потерплю. Ничего страшного. Да и Марина не напрягает. С ней как-то… Даже просто молчать нормально. К территории дома подъезжаем через тридцать минут. Дольше обычного из-за погодных условий: начавшийся с вечера и продолжающийся до сих пор дождь спровоцировал коллапс из автомобилей на дорогах. — Паша не выходил на связь? Пока я допиваю остатки уже остывшего кофе, мы сидим в машине еще какое-то время. Скрип работающих автомобильных дворников как-то успокаивает. Дождь усилился, капли тарабанят по крыше, разбиваются о лобовое стекло. — Нет, — на всякий случай тянусь к карману ветровки, достаю смартфон, проверяя на предмет новых уведомлений. Пусто. — Нет. — Ты же понимаешь, что… — Что он много работает, потому что кто-то должен оплачивать моё лечение. Всё я понимаю. Так какого фига я сижу, распустив нюни и жалуюсь на судьбу? Я в безопасности, мне оплачивают лечение, покупают одежду, еду, а я как неблагодарная тварь ною о том, что мой альфа не хочет меня? А я-то сам этого хочу? Чего я вообще хочу? Объятий, прикосновений, поцелуев? Внимания? Ну, да. Это же именно то, чего хочет взрослый мужик. Заткнись. — Сень, я не то имела ввиду. — Марин, всё в порядке. Тебе не нужно возиться со мной так, будто мне пять лет, и объяснять очевидные вещи раз за разом. Я пошёл? Под согласный кивок покидаю салон, ногами угодив в лужу по самые щиколотки. Блеск. Несколько минут стою на улице под проливным дождем, взглядом провожая отъезжающий автомобиль. И понимаю, что ничего не понимаю. Мотивов, действий. Единственное, что до меня доходит абсолютно четко — не лезть не в свое дело, ходить через день к психологу и улыбаться, делая вид, что всё прекрасно. Клетка. — Из одной клетки в другую. Зато по закону, да? И в чем я был не прав? Рукой залезаю в карман ветровки. Открываю пустое диалоговое окно с наизусть уже выученным номером, скользя пальцем по экрану, выводя слова и размазывая падающие капли с неба.

Арси 14:45 Привет. А я вот приехал с сеанса.

Тупо. Удаляю так и не нажав на отправку. Он и так это знает. София самостоятельно отчитывается Паше о начале и окончании наших встреч. «Мне не хватает тебя» или «я соскучился». Невозможно соскучился. Опасно. Если у него действительно есть отношения, это их только испортит. Меньше всего на свете мне хочется ему навредить. Не его вина в том, что я придумал себе принца на белом коне, а тот ожидаемо скачет не в мою, а в противоположную сторону. — Нафиг. Три ступени вверх к входной двери, сбоку вывеска «24 часа». Внутри пахнет затхлостью и спертым воздухом. За кассой молодой парнишка. Едва ли старше меня. Может попросить Пашу и устроиться на работу? Хоть чем-то займу себя. В университете взял академический отпуск на год, объективно понимая, что совмещать учебу и внутренние переживания не смогу. И это, пожалуй, одно из самых поспешно принятых мной решений. Не стоило… — Любые. Кидаю взгляд на диспенсер с пачками, разглядывая наштампованные на них пугающие картинки типа слепоты или мертворождения. Курить хочется последние пару дней нещадно. А вспоминая слова курильщиков о том, что после затяжки становится легче — еще сильнее. При этом сам я никогда не курил, и если так разобраться, даже не знаю как это делается. — А ценовая категория? — уточняет продавец за прилавком. — Дайте вон те, пожалуйста, — пальцем тычу на черно-красную коробку с двумя буквами LD. Исходя из написанного на пачке — продавив капсулу вкус табака сменится на что-то ягодное. Сомнительно, конечно. — И зажигалку. Расплатившись, выхожу из магазинчика, там же распечатывая пачку. Кручу между пальцев никотиновую палочку. Что там дальше? Подкурить, затянуться дымом смешивая никотин с воздухом и получить долгожданное облегчение. Однако вместо облегчения обожгло горло, а легкие закололо так, будто в них всадили несколько иголок. Во рту остается горький привкус, вместо ожидаемого ягодного. Даже тут обманули. Делаю ещё одну попытку: коротко затягиваюсь никотином вперемешку с воздухом. Горло также обжигает, царапает, но не так сильно, как первый раз. Только вот вместо долгожданного успокоения в голове начинает шуметь, а перед глазами плыть. В этом прикол что ли? Выбрасываю недокуренную сигарету в мусорку, пачку убирая в карман. Попробую ещё раз чуть позже, не зря ведь купил. Таблетку вставляю в специальную выемку на домофоне, и тяну на себя дверь под писк открывающейся двери. Семь ступеней к лифту. Пять шагов чтобы обогнуть металлическую кабину, на каждом пролете ровно по четырнадцать ступеней на одну сторону. Итого триста восемь ступеней за две минуты, с небольшой передышкой на шестом. Никогда не пользуюсь лифтом. Оттягиваю момент, когда останусь один на один с тишиной квартиры. На третьем этаже пахнет рыбой, каждый раз по вторникам, на пятом из квартиры в глубине заходится лаем собака, на лестничной клетке седьмого стоит сосед, курящий отвратительно сладкие, судя по запаху, сигареты. Здороваемся на автомате. Я поднимаюсь выше, он смотрит мне в спину. Каждый раз. Мой этаж одиннадцатый, квартира восемьдесят шесть. Небольшой коридор, заставленный соседскими коробками, рядом с ними потрепанный детский велосипед. Детей в этой квартире не видел ни разу, даже звука похожего на детский не слышал. Дверь слева, длинный ключ в замочную скважину, три поворота направо, ручку вниз. — Я дома. С надеждой, что в этот раз последует ответ, но в квартире глухо, как в кабине танка. Никогда не был в танке, но почему-то кажется, что в нем именно так. Вымокшие насквозь кроссовки оставляю на ковре перед дверью. Черная ветровка из полиэстера, которая должна защищать от влаги, отправляется на вешалку. Плечи футболки мокрые, как и остальные вещи на мне, скорее всего заболею, но мне всё равно. Сейчас это не имеет ни малейшего значения. Прохожу к дивану, укладывая телефон на прозрачный стол экраном вверх, чтобы не пропустить важное уведомление. Из важных за последние три дня — оповещение о разряженной батарее. Подтягиваю к себе колени, опускаясь на них подбородком. Взгляд на дверь. Я как цепной пес, действую на автомате, чтобы быстрее принять свою позицию в ожидании. На часах ровно три часа, через столько же придет Марина. Она всегда приходит на час раньше оговоренного времени, будто ждёт моего прокола. Но этого не будет. Я встану с дивана ровно за полчаса, успею привести себя в порядок, заварю крепкий чай и сделаю вид, что занят чтением очередной неинтересной книги. Вряд ли кто-то узнает, что я как идиот провожу время в одной и той же позе, на одном и том же месте, почти месяц. Дима почти не пишет, и я его понимаю. У него сейчас слишком много внезапно упавших на плечи хлопот. И хоть в подготовке к свадьбе ему готовы помочь все родственники с обеих сторон, Димка взял весь удар на себя. Его альфа полностью позволяет руководить процессом подготовки, лишь иногда подсказывая, когда того несет не в ту сторону. Родители за всё это время ни разу не вышли на связь. Первая смска с нового номера, адресованная матери и отцу, где я написал, что жив и здоров, и что, если что, это мой новый номер, так и осталась без ответа. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что ошибся номерами, но тишина в диалогах «ВКонтакте», где из последнего «ты где?» отправленное мамой на следующий день после моего похищения, расставило все на свои места. Им просто нет дела до своего ребенка. Ничего нового. Только вот принятие этого факта бьёт по сердцу особенно сильно. Звонок в дверь выдергивает из мыслей. С сомнением поджимаю губы, в попытке понять, не показалось ли. Но звонок повторяется, а я с дивана вскакиваю как умалишённый. Затекшие мышцы отзываются тянущей болью в конечностях, даже дыхание сбилось. Влажные ладони вытираю о ткань еще не просохших спортивных штанов и бегом несусь к дверям, несколько раз щелкая замком. В надежде… На пороге девушка. Та самая, что стояла у аптеки. Симпатичная. На ней синие узкие джинсы, короткий топ, живот голый. В пупке бусинка пирсинга. На плечах плотный прозрачный синего цвета дождевик, на ногах смешные желтые резиновые сапоги. На вид ей… Лет шестнадцать? Смотрит на меня с интересом. Я с разочарованием. — Вам кого? — А Паша дома? На лестничной клетке гудит разбушевавшийся ветер, сквозняк приносит приторно-сладкий аромат, задувая его прямиком в квартиру, расставляя все точки над «i». Которые и так были расставлены, не хватало только пинка. Всё это время я закрывал глаза на странные отговорки о том, что он просто проходил мимо магазина парфюмерии в торговом центре, и запах зацепился за одежду. После, что это запах от нового ароматизатора в автомобиле, который ему подарил боевой товарищ. Сладкий. В машину. Так было проще. Я в очередной раз сам себе подарил несуществующую надежду, которую вдребезги разбили. — Он на работе, — уверенно отвечаю незнакомке. На самом деле – жалко и растерянно. В её глазах вспыхивает что-то такое, отчего под горлом застревает ком горечи и разочарования. — А ты его друг? — я хотел было представиться, но уголки её губ растягиваются в улыбке, обнажая передний ряд ровных зубов. — А-а, ты тот самый омега, да? Согласно киваю, левым плечом опираясь о дверной косяк, перекрывая доступ в квартиру. Хотя, на самом деле, мне просто нужно за что-то держаться. Подкосившиеся ноги почти не держат. Просто потому, что она та самая. Её руку он целовал. От него пахнет ей. — Я Арина, — протягивает руку в мою сторону, также широко улыбаясь. — Его девушка. Девушка. Конечно. Ожидаемо? Да. Обидно? Очень. Игнорирую вытянутую ладонь, виском прислоняясь к дверному косяку. — Не слишком большая разница в возрасте? — вкладываю в голос как можно больше уверенности, а сам едва сдерживаюсь, чтоб позорно не разрыдаться. — Всего-то десять лет. Слушай, да не нужен ты ему, отцепись. Он же тебя к себе привёл только потому, что ты его истинный. У Пашки синдром героя разыгрался. Он же девушек любит. С мужиками ни разу не был, ну что ему с тебя взять? Ты же как иждивенец, на его попечительстве. Думаешь, если истинные, то непременно любовь до гроба или чему вас там учат в этой вашей закрытой школе? Я тебя огорчу — у нас с ним всё серьёзно, а ты всё портишь. Он же тебя держит рядом, как собачонку, из-за чувства вины. — Чувства вины? Всё остальное сказанное — просто пыль. — Ну, конечно. Его омежку оттрахали во все щели, а он не помог, потому что рядом не оказался. Такие ущербные как ты, — Арина окидывает меня с ног до головы презрительным взглядом и с улыбкой продолжает, — никому не нужны. Никто не будет есть объедки со стола. В общем скажи ему, когда придёт, а то мне он не отвечает, у меня остался его… Я молча закрываю дверь, не желая слушать продолжение. Только вот сердцем полностью принимаю правоту. Всё так. — Ваша жизнь, тело, мысли, сердце — должны всецело принадлежать вашему альфе. Вы должны быть начитаны, чтобы поддержать вечерний разговор. Покорны, чтобы быть отдушиной для его сердца после тяжелого рабочего дня. Услужливыми, потому что его желание стоит превыше всего. Кто из вас, всех присутствующих ответит мне на вопрос, каким главным из всех качеств, должен обладать омега? — Невинность? — слышится тихое с соседней парты. Учитель кивает. — Верно. В невинности ваша сила. Только невинный омега обладает самым чистым кодом ДНК. Ваша задача подарить себя одному, а не размениваться на нескольких. Только тогда вы сможете подарить вашему альфе чистое и здоровое потомство. — Кому ты нужен будешь? — хмыкает высокий. Кому? Родителям, скинувшим на плечи незнакомому мужчине в чужом городе? Альфе приведшему домой, пригревая под крылом из-за чувства вины, и не желающему касаться, потому что уже использованный? Марине, приезжающей развлечь, каждый раз терпеливо игнорирующей не заинтересованные взгляды, потому что обещала другу? Диме, который полностью в своих отношениях, и готовится к свадьбе? Я не имею права их винить. Моя жизнь — это серая пустота. Пустота, похожая на зыбучие пески. Чем сильнее барахтаешься в попытке выпутаться, тем сильнее вязнешь, уходя в песок вместе с головой.

***

Из горячей ванны с густой пеной вылезать не хочется. Вода согревает своим теплом, а вино дарит долгожданное успокоение с примесью чего-то жгучего внутри желудка. В очередной раз погружаю голову под воду, задержав дыхание. Если оборвать эту жизнь хоть кто-то расстроиться? Сколько людей придет на мою могилу, чтобы проститься? Димка с родителями и Паша, наверное, с Мариной. После выдохнут с облегчением, когда меня не станет? Вылезаю из остывшей воды, натягивая из одежды только нижнее белье, зависая около шкафчика над раковиной, внимательно всматриваясь в зеленые глаза иссохшего трупа. А ведь я уже стоял так в свой самый первый день в этой квартире и считал себя уродом. Однако настоящий урод смотрит на меня сейчас — глаза пустые и бледные. Щеки впали, а скулы настолько острые, что о них, наверное, можно порезаться. Неудивительно, что даже мой альфа на меня не смотрит, кому нужен живой скелет? Отчаянно хочется всё изменить. Проколоть себе что-то. Ему, наверное, нравятся пирсинги. Татуировку набить на все лицо или покраситься. На худой конец, выброситься из окна. Во мне сейчас столько алкоголя — взгляд падает на полупустую бутылку вина, и правда же много — что я спокойно могу сделать любое из перечисленного. Даже глазом не моргнув. Замираю плывущим взглядом на оставленных на краю раковины ножницах с длинными лезвиями и пластмассовыми ручками синего цвета. — Когда ты приведешь в порядок свои лохмы? — Это всего лишь волосы. Они никому не мешают. — Мне мешают, — отец, в очередной раз вернувшийся с банкета подвыпившим, решил устроить воспитательные беседы. — Неужели так сложно выглядеть как нормальный парень? — Я и выгляжу как нормальный парень, пап. У нас полунивера ходят с волосами длиннее, чем мои. — Да плевать я хотел на твой универ и на идиотов, которые выглядят как фрики. Ты — мой сын, и твоя обязанность делать то, что я скажу. Хотя, — он задумчиво жуёт губы, косится на меня с оскалом и добавляет. — Не я, так твой альфа тебя сломает, ему-то перечить будет кишка тонка, да? Кулак встречается с зеркалом. Трещины расползаются по всему периметру, разделяя отражающую поверхность на мелкие секции. И в каждой — напуганные зеленые глаза. Отражение поджимает губы, смотрит с немой просьбой защитить, ведь он ни в чем не виноват. И он прав. Нашей вины здесь нет. Родители познакомились на каком-то из корпоративов, под градусом алкоголя перепихнулись в туалете, а после мама узнала, что беременна. Не так должна была начаться история «любви», если её вообще можно так назвать. Отец, как порядочный мужчина, женился на залетевшей от него девушке, а через девять месяцев родился никому не нужный, нежеланный мальчик. В шесть лет этот мальчик стал еще более ненужным, потому что получил статус, ставящий крест на карьере отца. Только карьера что-то не закончилась. Прихватив новую бутылку вина в кухне, там же открыв ее, занимаю место на диване в гостиной. Под пледом находится черная толстовка, забытая в последний визит Паши домой. Натягиваю на себя, утопая в пропитавшем её запахе альфы. Внутреннее «я» затихает. Перестаёт царапать душу изнутри. Набравшись храбрости под градусом выпитого, вывожу на экране сообщение и сразу отправляю. Чтобы времени усомниться в правильности не было. Зачем? Добить себя ещё больше. Ответ поступает сразу же. Будто он ждал. Ждал? Павел 16:15 Скоро. В несколько глотков осушаю бутылку почти на четверть, глотая отвратительного вкуса бордовую жидкость с запахом кислятины и послевкусием спирта. Морщусь, когда из уголка рта стекает несколько капель и падает на ткань черной толстовки. Ещё раз пробегаюсь глазами по сухому и сдержанному ответу, подавляя в себе рвущийся наружу всхлип. В желудке миллионы иголок от переполняющей обиды.

Арси 16:16 Сегодня приедешь?

Павел 16:17 Вряд ли. И пожирающей ревности. Потому что он… Мой. Мой истинный. И потому что сегодня он поедет к ней. Забирать это «что-то», которое оставил. — Это мой, блять, Паша! Бутылка отлетает в сторону висящей на стене плазмы, об неё же разбиваясь. Белые обои окрашиваются в мелкие и крупные капли цвета красного винограда, а по самой плазме ползёт паутинка, намекая на то, что работать она больше не будет. Да и черт с этой дурацкой плазмой. У меня жизнь рушится ещё больше, а я думаю о каком-то телеке? Сворачиваюсь калачиком на всё том же диване, набирая ещё один выученный наизусть номер. Пара гудков и на том конце слышится бодрый голос Димы. От его бодрости хочется лезть на стенку, вырывая ногти из пальцев, рвать волосы на голове и истошно кричать. Кричать так, чтобы все услышали. Чтобы хоть кто-то пришел на этот вой от пожирающей изнутри тоски. — Сень? Слезы душат. С губ вместо слов срываются всхлипы, заменяя собой слова. Голос друга напрягается в сомнении. — Тебе угрожает опасность? Ты не можешь говорить?! Опасность — вся моя жизнь. А есть ли эта жизнь на самом деле? Разве так называется то, что я сейчас переживаю? На вопрос отрицательно качаю головой, запоздало понимая, что вряд ли находяшийся в другом городе Дима это увидит. — Подай хоть какой-то сигнал, Сень? — шепчет тише, только напряжение в голосе всё равно проскальзывает. — Тебе нужна помощь? Меня одолевает стыд — что я за друг такой, который звонит в бессознательном состоянии и заставляет слушать очередные сопли? — Я такое н-ничтожество. Выдыхаю едва слышно, когда истерика ненадолго отступает. Глаза закрываются. Я мечтаю провалиться в беспамятство, а после проснуться и обнаружить себя в своей постели. Дома. Где на кухне мама что-то готовит, а отец как обычно ворчит, потому что я опять проспал весь день. И пусть бы так и было. До всего этого. До того дома и мерзких чужих рук на теле. До серых глаз, которые пообещали, что всё будет хорошо, но по итогу ничего не изменилось. До этой квартиры, где всё пропитано им, но его самого здесь нет. И это так… На самом деле безнадёжно. У мира за окнами жизнь, а у меня ледяные вихри. Такие же, как его глаза. И эта мерзлота так глубока и коварна, что вгрызается в разум. До костей пробирает обжигающим холодом. — Что случилось?! — Я такой пьяный, Дим. Перед глазами кружится и плывёт. Прыгает из стороны в сторону до накатывающих спазмов в желудке. Через силу проглатываю вязкую слюну, прогоняя приближающийся приступ тошноты. — Блять, Арс! — Дима голос повышает и в прямом смысле кричит в трубку. Это приводит в себя. Я глаза распахиваю, затуманенным взглядом впиваясь в «уезжающую» спинку дивана. — У него есть девушка. А я… Я просто аксессуар… Принимать эту правду тошно. Но давно уже пора. Пора самому себе признаться. Снять с носа эти розовые очки и перестать быть таким наивным дураком. — У кого есть девушка? — У Паши, — с горечью выдыхаю очевидное. — Она приходила час или около того назад. От неё так пахнет им… Вернее от него всегда пахнет ей. Представляешь? Я… Ей лет шестнадцать всего, Дим! — Успокойся, слышишь? Я уверен, что ты что-то не так понял. Его голос вновь возвращает мягкость. Он пытается успокоить, согреть собой, даже через расстояние. Но сколько можно обманываться? Я каждый раз твержу самому себе, что я «кому-то» нужен, что не проживу жизнь как половина омег, которых насильно отдают в сексуальное рабство, только этот «кто-то» всё не приходит. Не спасает. Никто и не должен спасать. Но хочется. Помощи этой, слов ободрительных. — Я тупой, но не глухой. Она сказала, что у них всё серьёзно. Вот так. Вот и ответы на все вопросы — почему он пропадает на работе. Почему от него так пахнет. Почему дёргается, стоит только мне коснуться его… Неужели я и правда тот самый обычный инкубатор, Дим? На том конце слышится тихий выдох. Дима слушает внимательно, наверняка в пальцах остервенело сжимая телефон. Всегда так делает, когда разговор сложный или неприятный. И если у него на всë есть ответ, то сейчас он молчит. И я всё понимаю. Его молчание служит ответом на мой вопрос. И что хуже? Быть привидением в его глазах или жить только для того, чтобы хоть изредка он проявлял внимание? Даже если только во время зачатия детей. Он ведь хочет… Футбольную команду. Только вот я даже не инкубатор. Ко мне не приходят даже за этим. Я — никто. Пустота. — Я так хочу, чтобы меня просто обняли, Дим. Я больше не вывожу это опустошающее одиночество… Устал быть один. Обузой для вас всех… Разве я так много прошу? Чтобы и меня просто любили… Опять возвращается чувство тревоги, не позволяющее забыться в океане собственной боли и просто уснуть. Оно тянет свои липкие длинные лапы, окутывая до самых кончиков волос, отнимая последние крупицы надежды на то, что я выдержу очередной удар судьбы. Что буду крепко стоять на своих двоих. Громко смеяться в лицо очередным проблемам, потому что я — сильный. Только такой ли сильный на самом деле, каким считаю сам себя? С каждым разом, с каждым новым ударом броня, которая выстраивалась столько лет, разрушается. Идёт трещинами. Ещё чуть-чуть и можно будет увидеть обнажённую душу, которую не составит труда побольнее ударить, уколоть или плюнуть. И этот раз будет последним. — Вы же истинные, да? Ты говорил, — из раздумий выводит успокаивающий голос. — Типа того… Только даже мой папа просёк фишку, что нахер она никому не сдалась. А я как инфантильный ребёнок… Как тупица все жду от него. Сам не знаю, чего жду, Дим! Я… Ведь всё было нормально… Почему сейчас не так? Я как-будто сделал что-то, но не понимаю что… Догадка о том, что Паша мог увидеть то, чего не должен был увидеть, отзывается ноющей болью в груди. Холодный голос разума молчит. И вот бы сказал хоть что-то, в голове тишина. Но я… Помню все моменты проведённые рядом, значит он не мог. Не мог так поступить. — Сень, у вас же закрепилась связь, как у альфы и омеги, он не может просто взять и выбросить тебя. Это — природа. — Но он может иметь другие отношения, быть счастливым, а ко мне приходить только за тем, чтобы обрюхатить. Или вообще не приходить. Дима тихо выдыхает. Он не знает этого. Не знает, что происходило за высокими бетонными стенами после первого года «обучения», ведь не вернулся обратно. Не знает, как нас наказывали за неповиновение в выполнении той или иной техники ублажения. Как закрывали в одиночных комнатах без окон, больше похожих на камеры. Без еды и воды на несколько суток. Никто не знает. И я бы тоже хотел ничего этого знать. Но я помню всё. — Если вы встретите своего истинного, — говорил Андрей Анатольевич, омега лет пятидесяти, учитель в нашей закрытой школе. — То природа всё сделает за вас сама. Вы — это два пазла из целого комплекта мозаики. Стоит только закрепить вашу связь, доверить своего омегу в руки альфы, вы больше не сможете существовать порознь. Это и есть смысл жизни. Природа. Никогда не был согласен с этим убеждением. Нас всё это время учили быть покладистыми, учили готовить, угождать. Учили молчать рядом с альфой и не лезть в его дела. Учили растворяться в нем, потому что это смысл жизни каждого омеги. Но разве смысл жизни не в самой жизни? Не в развитии, науках? Как он может заключаться просто в другом человеке? Никогда не понимал. Теперь понимаю. Когда тебя выкручивает наизнанку от желания просто коснуться, и единственное, о чем ты думаешь — это о нем, и всё твое естество желает получить его — это и есть истинность. В этом и есть самый настоящий огромный смысл, о котором говорил учитель. Потому что тебе больше ничего не нужно. И от этого понимания становится плохо. Потому что я больше не принадлежу себе. Моя душа и сердце принадлежат только одному человеку. И когда он заберет и тело, всему придет конец. Я буду одним из тех, кто потерял себя. И я не против этого. Больше не против. — Сень? — голос друга вновь спускает на землю. — Дим… — Он сейчас рядом с тобой? Мне становится смешно, и я не сдерживаясь. Громкий, неестественный, надломленный смех заполняет собой тишину квартиры. От досады, что разливается огнем по всему телу. — Он прикончит меня, честное слово, — игнорирую вопрос друга, потому что ну если бы Паша был рядом, я бы сейчас был в таком состоянии? — Я, кажется, разбил плазму… Зеркало в ванной. Думал, будет легче, а нихрена не стало легче. Только хуже. Почему так? — Давай ты попробуешь сейчас уснуть, а завтра мы решим, что будем делать? Жму на отбой, не желая больше слышать фальшивые слова поддержки. Все они — ничто. И я ничто. Ничто, приносящее всем окружающим только проблемы. Родителям. Диме. Полине и Александру. Паше. Даже ему. Из-за меня же он не появляется в своей квартире. В попытке встать с дивана заваливаюсь на пол, больно ударившись головой о невысокий стеклянный столик. Он падает на бок, но не разбивается. Обидно. Вот бы меня изрезало этими стёклами, чтоб умереть от кровопотери. В голове шумит, и стоит только принять положение сидя, как тело накрывает волной жара, затихая под горлом, превращаясь в тошнотворный комок, стремящийся вырваться наружу. Вся комната плывёт, утягивая с собой в этот безумный танец. Закручивает в себя, резко подбрасывает вверх и также резко ухает вниз. — Сука… Едва хватает сил доползти до унитаза, как желудок предпринимает очередную попытку опустошить себя от выпитого яда, выкручивая так сильно, словно он готов выйти вместе с содержимым. Рвота попадает на рукав толстовки, пачкая её, и я с сожалением выдыхаю, сравнивая себя с этой вонючей каплей, продавливаю кнопку слива. Смыть бы себя в унитаз тоже. Жаль только, что не получится. Роняю голову на перекинутую через унитаз руку, свешивая голову вниз. В ушах белый шум, перед глазами такой же белый сортир, и… — Ну, привет, девочка. Голова так резко поворачивается к источнику звука, что хрустит шея. Глазам не нужно время, чтобы сфокусироваться и рассмотреть собеседника. Я и так знаю, кто это. В дверном проёме стоит пухлый, сжимая в левой руке кожаный ошейник с крупной, намотанной на правую руку цепью. Той самой — она длинная, её конец болтается по полу, и когда мужчина делает шаг в мою сторону, металл звонко царапается о кафель. — Нет, нет, нет, — отталкиваюсь от унитаза в попытке отползти, но спины касается холодный чугун. Дальше бежать просто некуда. — Ты не настоящий. Тебя тут нет! — Да что ты? — на месте пухлого появляется высокий, он широко улыбается, делая ещё один шаг ко мне, но остается на том же месте. — Давай поиграем, я так соскучился по твоим крикам. Хорошая девочка, что ты так дрожишь? В попытке найти выход, хоть какую-то зацепку, которая поможет предпринять попытку к собственному спасению, взгляд падает на откинутые ранее ножницы, так удачно свалившиеся между унитазом и ванной. Хватаю за пластмассовые ручки, направляя острыми концами в сторону… Паши. В ушах громко стучит глупое сердце, а внутреннее «я» сжимается в крохотную точку от предательства. Это не может быть… Правдой. — Иди сюда, Арс, — тянет хрипло, невообразимо пленительно. Так, как может только он. — Они хотят поиграть. А я очень хочу посмотреть. Давай, котёнок, ну? Он смотрит с нажимом, заставляя повиноваться, как и до́лжно настоящему омеге. Подчиниться воле своего альфы, потому что он — хозяин твоей судьбы. А ты просто пыль, хорошенький аксессуар, который не стыдно показать друзьям, гордо заявляя «мой омега». — За что вы так со мной? — растерянно шепчу, заглядывая в холодный лёд. — Зачем вы так? Паш, почему ты с ними? — Сенька! Ты что в квартире устроил? В дверном проёме появляется Марина. Её взгляд, кажется не таким пустым, как у стоящих рядом мужчин, но она вместе с ними. Ножницы наготове, они выступают своего рода щитом, который вряд ли защитит, потому что я едва держу трясущиеся от страха руки. — Только не ты… Хотя бы не ты, Марина. Зачем вы все сюда пришли?! Девушка взволнованно смотрит сверху вниз, а я поджимаю голые ноги к себе, пытаясь спрятать их за тканью длинной толстовки. Она больше не дарит чувства защищенности. Запах, который успокаивал всё это время, сейчас принадлежит предателю. Они все здесь. Все вместе хотят растоптать меня. В очередной раз унизить. Внутри лопается и разливается чувство горького разочарования. — Кто — все, Сень? — Марина смотрит вопросительно. Играется со мной. Пытается обмануть. — Ты, и они. И Паша с ними… Посмотри! Машу в сторону дверного прохода ванной, откуда на меня смотрит кошмар наяву, рядом с которым — Паша. Бок о бок с преступниками. В их глазах чистое безумие. Я вижу, как рука пухлого опускается на собственную ширинку. Он скалится, глядя в глаза и не обращая никакого внимания на остальных, тянет собачку вниз. А я кричу. Кричу громко и надрывно, жмуря глаза. — Скажи ему прекратить! Скажи им всем прекратить! Скажи! Руками обхватываю голову, пряча в коленях лицо, только бы не видеть этого. Только бы исчезнуть. Провалиться сквозь землю, испариться — что угодно, лишь бы не чувствовать это снова. Не видеть голодные, похотливые взгляды. Не чувствовать руки на своих бедрах. Не слышать сбившееся дыхание вперемешку с мерзкими комментариями. Не хочу! Не смогу снова это пережить. — Лучше убейте меня! — Боже, Сень. Ну ты чего? Из рук исчезают ножницы, обжигая на секунду чувством незащищённости, но оно исчезает под гнетом понимания, что и не смогли бы защитить. Потому что я слабак. Не смог ничего сделать тогда, в том доме, где всё началось, не смогу и сейчас. Они снова сделают то, что хотят. Снова разорвут на части, заставляя темноту внутри меня только стать больше. — Когда это всё закончится? Пожалуйста, хватит! Я… Больше не смогу. — Всё уже закончилось. Посмотри на меня. Ну же, малыш… Пальцы подхватывают за подбородок, поворачивая голову вбок. Марина уводит руку назад. Прямиком к стоящим мужчинам. Приступ паники исчезает, стоит только ей провести запястьем из стороны в сторону, а силуэтам раствориться. Разлететься песчинками на ветру. — Видишь? — нежные, дрожащие пальцы Марины зарываются в волосы, перебирая пряди и уверяя, что всё хорошо. — Здесь только ты и я. Слова гулким эхом отдаются в ушах. Затуманенным взглядом смотрю на сидящую рядом девушку, и всё еще не верю. Она сплетает свои пальцы с моими, тянет к своей груди, укладывая ладонь поверх пиджака. Туда, где бешено стучит её сердце. Наши сердца стучат на одной скорости, попадая в единый рваный ритм. Она тоже напугана. — Разве у галлюцинаций стучит сердце? Девушка подаётся ко мне, в попытке доказать свою правоту наклоняется ближе и целует. Её губы тёплые, мягкие. Чмокают с характерным звуком. Несколько раз. Зубами прикусывает и оттягивает на себя нижнюю, а потом опять целует. Марина смотрит в глаза, не разрывая зрительного контакта. А я смущаюсь под этим взглядом. Щеки горят пожаром, от выпитого или от стыда, уже не важно. Важно, что она настоящая. А они — нет. — Чувствуешь? Тёплый ласковый поцелуй могут подарить только живые люди, — она упирается лбом в лоб, большим пальцем проезжается по нижней губе. — Ты же это и так знаешь, правда? Вместо ответа взглядом впиваюсь в её влажные губы. Это было так… Странно. Кончики пальцев прикладываю к своим, промакивая в этот поцелуй, и рукой тянусь к её мягким, несильно надавливая. — Ты… — шепчу так тихо, что почти не слышно из-за стучащего в ушах сердца. — Украла его. Замечаю без упрека, но с тоской. Отняли всё, что я так трепетно берег. Мой первый раз с тем, с кем бы хотелось. Первый поцелуй… Марина внимательно смотрит в глаза, и, вероятно, пытается понять суть услышанных слов. Хмурится. А потом тихо выдыхает. Трётся кончиком носа о мой, обнимая за шею. Прижимает к себе. — Без языка не считается, — в попытке сгладить ситуацию шепчет, вселяя в душу надежду. Не считается… — Ты такой ещë невинный. Как же ты только справляешься, малыш? — Не справляюсь… — Ох, ещё как справляешься. Ты очень смелый и сильный, только чуть-чуть неуравновешенный, — губы растягиваются в измученной улыбке. Слово «сломанный» здесь было бы куда более подходящим, но она его не произносит. — Как Паша. Два сапога пара в общем-то. Давай я тебя помою. Тянется к висящей мешком грязной толстовке, но я не позволяю, выставляя блок. Ладонями упираюсь в плечи, несильно отталкивая. — Нет, пожалуйста. Не снимай. Так он как будто рядом. Не хочу снимать. Отпускать не хочу. И пусть уже почти не пахнет им. Пусть минуту назад я считал, что это запах предателя. Но мне так важно, чтобы эта вещь была на мне. Марина согласно кивает. — Хорошо. Давай поднимемся? Я помогу тебе умыться, хорошо? Держись за меня. Выполнить просьбу сложно. Тело словно ватой набито, ни руки, ни ноги не двигаются. Прикладываю чудовищные усилия, поднимаясь с пола не без помощи Марины, руками опираясь о края белой раковины, в неё же укладывая голову. Прямиком под струи холодной воды. Чувство подступающей тошноты исчезает. — От тебя ужасно пахнет, малыш. — Угу. Я плохо помню, когда мытьё головы подходит к концу. Когда серая плитка ванной комнаты сменяется на белые обои, а жёсткий пол на мягкие одеяла. Но точно помню отвратительную мысль, мелькнувшую в сознании, что не достоин лежать в таком виде на мягких подушках. В грязных вещах, которые не в силах снять. Моё место на полу, как самой настоящей псине. Скорее падаю с высокой кровати, нежели аккуратно с неё слезаю, едва не угодив в заботливо подставленный таз, тихо проскулив. Подставленная в попытке смягчить падение ладонь отзывается острой болью где-то у основания запястья. И становится так смешно и одновременно противно от своего состояния. Всегда ненавидел пьющих. Особенно тех, кто накачивается до такого состояния, в котором нахожусь сейчас сам. Никогда не понимал, что должно произойти в жизни человека, чтобы он самостоятельно так убивал себя ядом, а теперь понимаю. Когда внутри нет ничего, кроме чёрной засасывающей пустоты. Всё равно, что произойдёт с твоим телом под воздействием алкоголя. Потолок кружится в диком танце. Желудок опять скручивает, разгоняя по телу противное чувство слабости. Переворачиваюсь на бок, позволяя выйти тому, что хочет выйти, надеясь, что попал в таз, и прикрываю невозможно тяжелые веки. Так сильно хочется спать. — Еба-ать, что здесь произошло? Из желанного забвения и покоя вырывают руки. Резко. Сильно. В глотке застревает комок паники. В сознании вновь всплывают силуэты пухлого и высокого, стоящих в дверном проëме и в нетерпении ждущих, когда опять будет можно. Щеки касается ладонь. У этой ладони его запах. Но мне… Неприятно. Он ведь с ними. Заодно. Я не хочу, чтобы они трогали. Размахиваю руками, выстанывая просьбы не прикасаться, и бью куда попало. Кажется, удар приходится по щеке, о чем свидетельствует звонкий шлепок. Он остаётся звоном где-то в голове, принося внутреннее облегчение и даже эйфорию. Но это чувство длится недолго. С плеч рывком снимают толстовку, а после я падаю на постель. — Держи его руки. Холодный сейчас, но такой родной и теплый раньше, голос над ухом звучит как приговор. Так и должно быть. Чужие руки мёртвой хваткой сжимают, заламывая за спиной, и делают больно. И только, когда с ягодиц снимают белье, и мягкой кожи касается игла, я сдаюсь. Больше не хочу бороться, кричать, пытаться. Я не особенный. Я обычный омега, и всё что от меня требуется — раздвинуть ноги и терпеть. Однако я даю себе вольность: поворачиваю голову в сторону Марины, стоящей и наблюдающей за происходящим в дверях, и с мольбой прошу: — Не хочу, чтобы она видела. Силуэт исчезает. Дверь комнаты закрывается, оставляя один на один с теми, кто опять сделает больно. Умоляю самого себя не кричать. Она не должна видеть, как мои ноги бесцеремонно раздвинут, как возьмут силой, врываясь без подготовки. Не должна слышать мои всхлипы и крики. Человек, который украл мой первый поцелуй, не должен видеть всего этого ужаса. Только бы она ничего не слышала. Между тем руки, держащие запястья, исчезают. Глаза наливаются свинцом и закрываются. По телу разливается долгожданное спокойствие, утягивая в сон. Так даже лучше. По крайней мере, я просто ничего не почувствую.

***

Открываю глаза, и их не режет от яркого света. Наоборот, ванную комнату освещает тонкий луч света из коридора. За ухом тёплое дыхание, щекочущее мочку уха, от чего по всему телу гуляют мурашки, заставляя мелкие волоски на руках стоять дыбом. Я вижу свои голые погружённые в воду раздвинутые ноги. Между ними другие в знакомых плотных черных штанах. Над ухом слышится тихое «не сделаю больно» когда рука, в попытке найти точку опоры, безвольно соскальзывает с бортика и падает обратно в наполненную ванную. — Я рядом. Такое желанное. За которое отдал бы что угодно, лишь бы оказалось правдой. Но это очередные фантазии, подкинутые воображением, чтобы успокоить воспалённый мозг. Потому что этого просто не может быть. Он не может находиться в такой близости ко мне, так ласково водить мочалкой по обнажённому телу и прижимать к себе. Он просто не может быть здесь. Потому что… — Он не настоящий. Шепчу притихшему внутри себя, пытаясь взбудоражить сознание. Мне не нравится с какой теплотой разливается что-то нежное к миражу. Но разве не об этом говорила Марина, когда обещала, что галлюцинации не могут касаться, делать больно или наоборот дарить тепло? Я ведь чувствую прикосновения его пальцев к своему телу. Слышу как гулко стучит его сердце, и губы, которые едва ощутимо касаются кожи чуть ниже уха, чувствую тоже. …потому что он — с ней.