Город обмана

— Ты — убийца. Амрит моргнул. Контроль над мыслями возвращался, и он осознал зыбкую призрачность своего тела, мира вокруг, напряженного лица Амалы перед ним. Он видел этот сон так часто, что мозг очнулся, узнав воспроизведение заезженной пластинки, позволяя эмпирическому разуму просочиться в фантазии бессознательного, но присутствие Амалы в этом сне было чем-то новеньким. Наверное, его сознание разбудили мрачные, хищнические чувства, что вибрировали внутри и не были одной лишь иллюзией сна. Он переживал их несколько раз за жизнь, но чаще — управлял и скрывал, отчего они возвращались к нему в бессознательном, выплескиваясь из переполненного сосуда терпения к этому жалкому миру. Амриту даже не требовалось опускать взгляд: он знал, что увидит на себе костюм жреца из алых штанов-дхоти и такой же шали. Костюм убийцы, как бы, наверное, назвала его Амала. И ткань этого костюма как раз тяжелела, пропитываясь кровью, капающей с отрезанной головы, которую Амрит держал в руках. Она принадлежала той женщине-детоубийце, что стала их жертвой на последнем ритуале пару лет назад. Омерзительный запах забился в нос, но не вызвал даже рвотного позыва; Амрит привык к мерзости, которая сопровождает смерть, будто гнойную гангрену на теле мироздания вскрывают чистым ножом. Это было необходимым злом очистительного мероприятия. Амрит не врал, когда говорил, что не убивает ради удовольствия. Но это не значило, что он не находил удовольствия в необходимом убийстве. Это было похоже на первородную свежесть ума после хорошей тренировки. Установки привычного мира отключались одна за другой, словно кто-то срывал тумблеры, заслонявшие его от настоящего себя. Ему нравилось делать то, на что у других не хватало сил — смотреть в лицо зла и побеждать его; нравилось возвращать мир к гармонии и эгоистично забирать за восстановление справедливости чуть больше удовлетворения, чем ему полагалось. Когда ритуальный кинжал, еще ни разу не подводивший его, натыкался на трахею, скользил между позвонков, отделял голову от тела, и горячая кровь текла по рукам и одеждам — это был момент единения с самой Смертью, а значит, и самой жизнью; он был руками высшей силы, которая выделила именно его из толпы для исполнения этой миссии. И он вкладывал в каждое движение всю таившуюся в его сердце ярость. Люди, попадавшие ему в руки, всегда были виноваты, и их ломанные фигуры превращались для него в сосредоточение зла, ненависти, опасности. А от опасностей Амрит избавлялся. Накрывая любого, кто был ему дорог, темным крылом своей жестокой защиты, он не колебался, избавляясь от угрозы тому, что принадлежало ему. Его семья. Его порядок. Его город. Его мир. Амрит творил зло — но не более, чем искупляющее другое зло. Он был хищником, смысл существования которого заключался в охоте. — Убийца, — вновь выдохнула Амала, и Амрит поднял на ее взгляд. Здесь, во сне, она все равно оставалась такой настоящей, что он мог разглядеть янтарные искры, горевшие в ее широко распахнутых глазах. Но они не были похожи на страх, который скверным букетом оседал в ее запахе в их последний разговор в его гостиной. Она словно пробовала это страшное слово на вкус, примеряла его к Амриту, как новую рубаху, и черт возьми, он знал, что ему шло. Ведь это был он, вывернутый наизнанку перед ней — и как омеге могло не нравиться само нутро ее альфы? Ее грудь медленно поднималась и опускалась, будто раздувались мехи для кузницы, но воздух, который она заглатывала этими глубокими вдохами, не вызывал у нее порывов тошноты и отвращения. «Разумеется, — подумал Амрит, — ведь это мой сон». Дубей двинулся навстречу. Амала отступила, чтобы прижаться спиной к стене, но законы пространства во сне были изменчивы и стена двигалась тоже, так что каждый раз Амале оставался всего лишь один шаг до стены. Их взаимозависимая поступь превратилась в танец; в очередной раз пытаясь сократить и без того короткое расстояние между ними, Амрит откинул отрубленную куда-то в сторону, едва ли не запутавшись пальцами в женских волосах на макушке: эта деталь с того ритуала прочно въелась ему в голову и воспроизводилась во снах снова и снова. — Это не просто убийство. Это жертва, — произнёс Амрит. И едва его рука потянулась к Амале, между ними на коленях возникла новая тень. Амрит, не повинуясь себе, но повинуясь законам сна, схватил его за голову и развернул лицом к бликующему свету. Он тут же узнал в мужчине купца-педофила, домогавшегося до его сестры восемь лет назад. Ритуальный кинжал сам собой возник в руке, и Амрит отточенным движением полоснул его по горлу поглубже. Кровь брызнула на его руки, на его обнаженный торс. В реальности тогда, в прошлом, он не отрезал ему голову: этот торжественный, медленный и очень кровавый способ оставался методом ритуального убийства. От своих злейших врагов Амрит вообще избавлялся куда более изощренно и практично, а если требовалось отнять жизнь — редко пачкал руки прикосновением к смерти, чаще оставаясь генералом, управляющим своими слугами. Но на церемонии с этим ублюдком не было ни времени, ни терпения. Они настигли его в погоне прямо посреди трассы до Мумбаи; мотоциклы нанятой охраны подрезали его машину, на которой сучий выродок увозил усыпленную Лалит, и следом примчались Амрит с помощниками из Дюжины на машинах. Еще до того, как Шехар затормозил до полной остановки, Амрит выскочил наружу, выдернул несостоявшегося насильника за шкирку с водительского места, протащил до реки, скрытой в лесу, ткнул его в подводный ил лицом и держал, пока плотоядные тени проклятых разрывали его тело. От каждого болезненного крика легкие жертвы сильнее наполнялись водой, и было сложно сказать, что его в итоге убило: захлебнулся ли он или тени сожрали его. Но во сне Амрит продолжал с усилием пилить шею педофила кинжалом, до тех пор пока тело грузным мешком человеческого дерьма не упало к его ногам. Амрит взмок от прилагаемых сил, но справился за жалкую минуту, которой не хватило бы в реальной жизни. Бросив голову рядом, он перешагнул через тело, и босые ступни с шлепком вступили в лужу крови. Дубей помнил ощущение, как холодная речная вода пропитывала рукава и штанины, пока преступник корчился в его руках, будто бесноватый; в этот раз Амрит был покрыт совсем иной влагой и оставлял на каменных плитах багровые следы от босых ног, шагая к Амале. Торжество заставляло его распрямиться, тяжело задышать. Он был полон адреналина и возбуждения от состоявшейся мести. — Это наказание, — сказал он, и Амала на этот раз не произнесла ничего. Только что-то изменилось в ее лице, когда она опустила взгляд на труп, на его откинутую в сторону голову, и снова на Амрита. Настороженное выражение сменилось чем-то, что Амрит бы мог назвать принятием. А затем — жадностью. И это было нечто совершенное противоположное брезгливости. Амрит знал это чувство. Жертвенная кровь и для него будто пахла совсем иначе. Слаще. Насыщенней. Так неправильно и так приятно. В ней скрывается нотка затаенного, извращенного удовольствия — с интенсивностью которого не может соперничать ни одно разрешенное и обыденное наслаждение. Он лишь потому мог доверить часть расправы слугам, что находил дела поважнее, подчеркивал свой статус тем, что не пачкал руки, или же не давал повода для будущего шантажа; но в такие моменты затаенно думал, что просто не хотел показывать им свою звериную сторону. Улыбнувшись, Амрит сделал еще шаг, но наэлектризованное пространство между ними вдруг нарушилось появлением новой жертвы, и мощная волна прошлась по всей поверхности сна, будто круги по воде раздробили свет, падающий на дно. Когда Амрит схватил жертву за короткие волосы на загривке и знакомым жестом повернул его к свету, узнавание не облегчило ориентирование внутри событий сна: лицо молодого мужчины было ему совершенно не знакомо, хотя и вызывало острую неприязнь. Перепачканные руки жертвы были связаны спереди и сложены в молитвенном жесте, он бормотал, постоянно кашляя, будто ему что-то мешало, и Амрит не сразу услышал в этих сдавленных звуках искаверканную ошибками мантру Махакали. «Здесь что-то не то», — подумал он, но не мыслью из цепочки слов, а сгустком ощущения. Присутствие этой жертвы — не во сне, а вообще — причиняло почти физический, почти настоящий дискомфорт, будто каждый его живой вдох — царапающий росчерк по коже мира. Амрит бросил взгляд на Амалу. Она смотрела на мужчину с таким неистовым гневом, что он зажег изнутри самого Амрита может быть даже сильнее, чем ее, и тогда загадка решилась сама собой. Даже во сне красная пелена затянула мир, оставив ясной картинкой только лицо человека, вызвавшего гнев его омеги. Ведь это его работа — злиться за неё. Дубей оскалился, обнажая ряд белых зубов, и с рычанием всадил ритуальный нож по рукоять в горло мужчины. Мгновенно лютый голод до этой жестокости сменяется удовлетворением, будто яд в его жилах обратился в нектар. Он разрезал, почти разделывал его шею с двойным усердием и успел лишь удивиться, когда из открывшегося рта жертвы вместе с языком выпал бледный земляной червь: признак того, что ему было суждено умереть, ведь он уже гнил изнутри. — Это необходимость, — наконец, произнёс Амрит. Кинжал выскальзнул из влажной от крови руки. Дубей сделал шаг вперед, и для обоих он оказался финальным: Амала улыбнулась, наконец-то упираясь в стену, и Амрит встал почти вплотную к девушке, что поселилась в его снах, но сейчас, даже для осознающего обманчивость ее образа Амрита, казалась такой настоящей. Он коснулся пальцем лба Амалы и прочертил вдоль ее лица багровый след, совсем как на статуях Кали. Ей страшно шёл этот цвет — цвет гнева, расправы, мести. Большой палец провёл линию меж тонких бровей, миндалевидных глаз, неотрывно устремлённых в его собственные, в которых кипел океан. По маленькому носу. По пухлым губам, раскрывающимся ему навстречу. Розовый острый язычок коснулся его кожи. Амала подалась вперед, погружая мужской палец в свой теплый рот, и сомкнула губки трубочкой вокруг его фаланги. Амрит практически застонал, когда она начала старательно посасывать, как самая послушная омега, пока он растирал вкус крови по ее языку. Член немедленно затвердел. — Кровь наших врагов такая сладкая на вкус, — осклабился Амрит. Амала коротко кивнула, все ещё ритмично двигая челюстью вокруг его пальца и смотря на него взглядом, в котором таяла карамель. Его вторая рука коснулась ее обнаженной талии между двумя частями костюма и принялась рисовать кругами узоры на плоском, трепетно дрожащем животе. Амриту нравился смысл, выписанный не буквами по бумаге, но багровыми бутонами следов от его рук на ее смуглом теле: он не позволит пролиться и капли её крови, даже если это это будет значить пролить литры чужой. — Роза прекрасна, когда она одна, — повторяет собственные слова Амрит, — Без обёртки, лежит, где ей положено… Амала усмехнулась, узнавая параллель, и его палец медленно выскользнул из мягкого плена ее рта. Амрит наклонил ладонь: на его руке было ещё много крови, и он костяшками красил ее губы в алый. — Я сорву эту розу, — пообещал он. — Заставлю этот бутон раскрыться. Только для меня. Вторая рука потянулась вверх, к ее груди, легла на упругое полушарие. Нащупал сквозь ткань сосок влажными, будто в ритуальной киновари выпачканными пальцами. — Я выстелю твой путь алыми лепестками, — хрипло прошептал он, имея в виду совсем не цветы. — Принесу тебе в жертву весь мир. И ты примешь его с благодарностью, моя непослушная, безумная махарани. — В его голосе: властность пополам с поклонением, а пальцы безжалостно щёлкают по чувствительному соску, второй раз, третий, пока горошина не проступает сквозь ткань, пока Амала не выгибается ему навстречу и не издаёт тихий стон. Такой, какой Амрит любит воображать: воздушный, хриплый, выдающий ее возбуждение против ее воли. Взглянув на него из-под ресниц, Амала, поднявшись на носочки, коснулась шали, развязывая ее. Из-за капюшона показалась мужская шея, плечи, и Амала потянулась вперёд, опаляя полным желания выдохом его горло. Амрит подавился вдохом, когда ее порочный язык очертил его кадык, спустился ниже. Ее ладони одним движением позволили шали упасть вниз, оставив его полуобнажённым. Амала тоже спускалась губами — мимо острых ключиц, по мужской груди, раздувавшейся от тяжелого дыхания под ее ладонями. Прижималась языком к смуглой, горячей коже, будто котёнок, оставляла влажные следы и слизывала капельки крови. Что ее интересовало больше: багровые разводы или солоноватый вкус его тела? Амала то щекотала юрким кончиком, то прижималась так крепко, будто пыталась царапнуть зубами или оставить засосы. Держась за мускулистые плечи, скользнула ещё ниже — мимо солнечного сплетения, к напряжённому прессу. Почувствовав дразнящую, влажную мягкость языка, мышцы живота налились свинцом. Амрит сходил с ума под ласковым напором, в котором восхищение граничило с жаждой. Руки, гладившие спину Амалы, скользнули ей на голову, зарываясь в шоколадные пряди. Он терялся в ощущениях, слишком острых, слишком насыщенных, едва различая: где она дарит его телу поцелуй, где бесстыдно вылизывает, где щекочет дыханием или прикрытыми в обманчивой стыдливости ресницами. Амрит коснулся ее скулы, привлекая к себе затуманенный похотью взгляд, и почувствовал головокружение, как от медленно затягивающей в себя воронки гипноза. Амала прочертила пальцами рельеф его пресса и скользнула ниже, обжигая Амрита прикосновением к члену до белых точек перед глазами. Его буквально подбросило на месте: это было нереально. Это было не реально. Он проснулся на кровати покрытый испариной, скованный желанием, с бессовестно натягивающим покрывало стояком. Это случалось достаточно количество раз, чтобы Амрит перестал чувствовать стыд, и лишь рвано вздохнул от досады: сон прервался на самом интересном. Откинув одеяло, он в один шаг оказался у окна, распахнул ставни, высунулся на улицу едва ли не по пояс, прикрывая лишь своё возбуждение, и вцепился в подоконник до побелевших костяшек. Дело в том, что Амрит злился. Даже если во сне злость перетекла в похоть, будто свинец в золото — стоило наваждению пропасть, и алхимический опыт оказывался иллюзией, а ядовитый материал по-прежнему травил его изнутри. Альфы злились всегда, конечно; злость была частью их биологии, чтобы разгон до агрессии, когда требовалось защитить пару, занимал считанные секунды. Контролируемая злость была компромиссом, который альфы заключали с миром ради мира, и никто не знал о самоконтроле больше, чем Дубей. Но сейчас его раздражение балансировало на грани безрассудства. Он злился, потому что не мог не думать об Амале, а значит, не мог не вспоминать об обмане, которым ее окружили родственники. Так он впервые получал врага, который был у него на виду прямо среди своих, а он не мог до него добраться. Вряд ли Амала бы оценила, если бы семья Дубеев обвинила Индиру Басу в пренебрежении к Махадэви, добились ее исключения из общества и способствовали падению ее репутации и ее дел — хотя это было меньшее, чего она заслуживала по мнению Амрита. Смириться с тем, что старая ведьма сломала их возможную идиллию, было невозможно. Поэтому Амрит проводил часы в тренировках, в йоге, доводя тело до изнеможения, чтобы избавить от кипящей энергии, а потом — в медитации, пытаясь очистить разум. Но даже когда он освобождал этот забитый до отказа ящик, на дне оставалась приклеившаяся бумажка с именами Индиры и Джотсаны Басу, подчёркнутыми красными чернилами. Когда ни собственная логика, ни один из живущих людей не мог дать ему ответ, как ему выйти из этого тупика, Амрит обращался к высшим силам. Как обычно в моменты больших сомнений, он принял аскезу: сделал большие пожертвования, ограничил себя в еде и некоторых бытовых удобствах, увеличил время медитаций и начал следовать принципу ненасилия, не убив и мухи, что жужжала всю ночь над ухом. Но это было лишь досадными неудобствами по сравнению с основной практикой — брахманским тапасом, форму которого Амрит избрал для себя сам. В медитации Дубей отпускал контроль над миром теней, и те просачивались сквозь метафизические бреши, привлекаемые его светом. Проклятые существа кружили вокруг него, шипели злые, сводящие с ума вещи, щекотали дыханием с запахом разложения и дыма погребальных костров, но нападать не смели. Они одним своим видом напоминали ему, как легко было потерять расположение Великой матери и как мучительно было погибнуть безбожником. Махакали принимала его духовные дары, но понятие благости у Темной богини тоже было собственное. Она не проклинала его злость, не забирала ее, но направляла. В этот раз, судя по тому, что ни разу с момента начала аскезы среди жертв ему не явилась ни Индира, ни Чаухан, ни кто-то еще: Кали не желала их наказывать, не желала ссор среди своих любимых детей. Вместо этого она либо давала ему выплеснуть злость в воспоминаниях о прошлых ритуалах, что приносили радость ей самой; либо, как сейчас, вдруг наполнила их совсем другим чувством. Амрит, подставив голову ветреной прохладе, медленно вдыхал и выдыхал калькуттский воздух — ночь была единственным временем суток, когда из него пропадали запахи машин и людей и оставалась только лунная свежесть. Пранаяма должна была успокоить разгоряченную кровь и справиться с возбуждением — аскеза запрещала ему касаться себя, даже если перед глазами до сих пор всплывали сладкие образы Амалы, жадно припадающей губами к его телу. Амрит не мог дать порочной пелене скрыть от него истинное значение сна. Он был в сознании, потому что ему надо было быть собой там, чтобы понимать, запоминать и действовать. Потому что это было самое настоящее видение. А видения были полотном, где одноцветными нитями переплелись фактическая правда и ее метафора. Только осторожно отделяя их друг от друга, можно было увидеть, как между прошлым и будущим натягивается еще одна нить — настоящее. И Амрит мог истолковать всё, за исключением последней жертвы, неизвестного мужчины. Вернее, неизвестного Амриту — сама Амала при виде него пришла в бешенство. Но она вряд ли встретила его в прошлом — он выглядел как индус, молился как местный, а в Калькутте Амала провела всего не больше месяца и случись с ней что возмутительное, Амрит бы знал. Значит, это будущее; значит, здесь и стоило остановиться. Когда время придет, он поймет, как действовать; а пока Амрит отложил преждевременный совет Кали в ящик ожидания. На дне которого все еще болталось имя старших Басу. «Черт с ними», — с досадой подумал Амрит, зажигая благовоние и усаживаясь на пол в позу лотоса, готовясь к медитации. Ради Амалы, ради Махакали, ради спокойствия Индии — он не будет мстить, но и не простит. Басу потребуется быть паиньками следующие десятилетия, чтобы Амрит научился им снова доверять. Размеренное дыхание успокоило бешеное биение сердца и ураган мыслей. Его организмом, как на физическом, так и духовном уровне только что управляла кипящая низменными порывами кровь; теперь же ее похожий на бурю поток успокаивался, сменяясь праной, текущей по нади. Амрит бормотал мантры, концентрируясь на потоке, тянущемся не от груди вниз к чреслам, а наоборот: от муладхара к аджне, «третьему глазу» и сосредоточению брахманских способностей. Сушумна была похожа на столб солнечного луча с силой полудня, и когда она наполнилась силой, то белый ослепительный свет стёр все мысленные картинки, встававшие за занавесью смежившихся век, будто они разом сгорели в силе небесного светила. Но свету противостояла тьма — и ее холод коснулся пальцев его ног, пяток, щиколоток, пока единственное, что видел Амрит — это пожар закатного солнца. Он стоял прямо перед храмом Кали, пока умирающий день подсвечивает каменные стены святилища самым желтым на свете кадмием, разливается краской по ступенькам, в основании которых стояла Амала. Алое сари прикрывало её волосы, а золотое шитьё сверкало в закате ярче солнца. Амрит сразу же узнал свадебное одеяние, и ликование наполнило его изнутри, будто огонь раздул воздушный шар, чтобы поднять его к небу. Но когда он подошел ближе, она подняла ему навстречу взгляд, и вместо жара влечения в ее глазах тлели искры болотного холода. — Я так и не решилась выходить за тебя замуж, Дубей. Пробуждение сознательного разума в этот раз было похоже не на медленное погружение на дно с водолазной экипировкой, а на толчок в спину и удар о холодные волны. Амрит был во сне, сюжет которого был ему неизвестен, и из которого он не мог вырваться. Паника, сожаления и злость были похожи на наводнение, в котором он тонул без возможности глотнуть воздуха ушибленной грудью, и Амрит резко схватил Амалу во сне за запястье, сжимая крепче нужного. Даже ее металлические браслеты смялись под силой его хватки; ее запястье такое тонкое, что сомкнутые пальцы ложатся друг на друга. Но даже если Амале и было больно, ее лицо осталось беспристрастным. — Ты так и не убедил меня. Я всё еще не хочу за тебя замуж, Дубей. В моменте, где кошмар резонирует с реальностью, Амрита будто за нитки дергает вперед — и он рывком подтащил Амалу к себе, второй рукой сжал волосы у затылка, запрокинул ее голову и обрушился на неё поцелуем — грубым, глубоким, одержимым. Он сминал ее губы в наказание, ворвался языком ее рот в собственническом порыве. Амала не вырывалась, отвечала, насколько позволяло пространство его жадных ультиматумов, другой рукой натягивала шервани на его груди в кулак. Они целовались, пока солнце не село, но Дубею и этого было мало. Это был не поцелуй взаимной ласки, способной возбудить его снова; это было мучение, крик в подушку, стук кулака по запертой двери, звезды под зажмуренными до боли веками. Но в какой-то момент сила сна резко оторвала Амрита от Амалы. Он невольно оглянулся, поражаясь смене атмосферы: ночная Калькутта виднелась словно через плёночный фильтр и поражала своей тишиной и безжизненностью. Ночью, особенно у храма, не бывало так, чтобы ни одного горящего фонаря или освещенного лампой окна, скрипа шин, отдалённых голосов. Это сон, разумеется, но осознававшего себя Амрита это все равно насторожило. Словно прочитав его эмоции, Амала испуганно дёрнулась из его объятий. - Нет! — вскрикнула она. Амрит резко, до хруста в шее обернулся к ней, но она уже бежала по лестнице наверх к храму, и алая юбка оставляла кровавый след на каменных ступенях. Амрит тут же бросился за ней, и понял, что ему показалось: на самом деле, это Амала бежала вдоль багровой дорожки, растянувшейся снизу вверх. — Нет, нет! — в истерике повторяла она, едва ли не спотыкаясь от спешки. Лестница была слишком длинной; Амриту казалось, что он бежит по ней уже час, а может быть, столько, сколько себя помнит. Но он предпочёл бы лучше пробежать ещё, а не увидеть разметавшиеся по верхней ступеньке чёрные волосы отрезанной головы, что были кистью этого страшного жестокого мазка, словно кто-то тащил эту голову вверх, чтобы бросить у самого края верха. Амрит узнал лицо и тут же, ослеплённый, забыл, будто кто-то стёр эту информацию из его памяти; он только помнил, что это кто-то из своих. Кто-то, без кого внутри гулко ухает безжизненная пустота. Амрит быстро сделал вывод: сверхъестественный нечестивец, объявивший войну Кали на земле, обезглавил кого-то из Дюжины; может быть, эти волосы даже не были чёрными, но пропитались кровью. Однако после возникшей идеи взглянуть в искореженное жестокой смертью лицо, оказывается, что голова у него за спиной; и сколько бы он ни вертелся волчком вокруг своей оси до потери равновесия, он всё еще видит лишь ее затылок. Амриту не нравился этот сон: он слишком тревожный, слишком настоящий. Ему, приближенному Махакали, собственноручно наполняющему сосуд гневливой богини жертвенной кровью, не снятся прозаичные кошмары. Нет, даже в жизни Дубей не привык чувствовать себя настолько беспомощным, но ужас, что нарос в его груди айсбергом, врываясь острыми льдами в лёгкие, в желудок, в горло — настоящий. Амала тем временем забежала в храм, начала налегать на железные ворота, пытаясь их запереть, и вдруг замерла нерешительно, глядя на Амрита. Безмолвный диалог длился меньше секунды: Амала коротко дернула головой, предлагая ему укрыться в священной обители Кали, а Амрит так же коротко отрицательно покачал в ответ. Он почему-то твердо знал, что должен остаться здесь. И отвернулся. Сзади с грохотом лязгнул железный замок, Амрит остался лицом к городу, затянутому зелёной дымкой, и смотрел, как искалеченные бхуты ползут по ступенькам, жадно припадая к полосе крови синими языками. Они рычали, наполняясь силами и смелостью, которых не знали раньше. Амрит распрямился, развел руки в стороны и принялся перебирать тонкую материю вселенной, пока пальцы не наткнулись на тьму, струнами звенящую под его пальцами. Он потянул ее к себе, намотал, вооружился. За его спиной храм, где прячется Амала, впереди — армия мертвых, а в голове стучала мысль: вы подохнете во второй раз, в третий, в пятнадцатый, пытаясь пройти через меня. Айсберг ужаса не таял, но его болезненные льды стали источником его собственнической ярости. Остальное затягивается изумрудным туманом смерти. Амрит не знает, сколько времени прошло, прежде чем коченеют его пальцы, и контроль над тьмой выскальзывает из них, как гладкий прохладный шелк. Он уже не во сне, не в иллюзии города, но балансирует среди границ, у которых нет физических рамок; он чувствует рваную боль, но когда открывает рот, ни звука не выходит из горла. Он взывает — но не знает к кому. Вдруг Тамас-Витала словно наклоняется, западая в ухаб в своей космической невесомости, и бхуты проваливаются в темный пурпур ночи, откуда явились, словно нашлось что-то слаще, желанней, зовущее. Амрит заваливается тоже — и просыпается, но не в обители невозмутимого Вайша, а у себя в спальне на полу, скрюченный от судорог, стучащий зубами. Вопреки внутренней ледяной дрожи, его тело пылает, покрытое испариной. Его лихорадило, как после обряда, и даже подняться на четвереньки стоило больших трудов. Громыхало внутри, будто он был куклой с механизмом; громыхало в ушах. Дело было даже не в том, что два послания от Богини за ночь было слишком большим испытанием для его смертной человеческой сущности. Ни разу, даже после самых ярких видений Дубея не размазывало такой жалкой тревожной лужей. У него было чувство, будто он учился заново дышать после попытки сдавить шею; будто ему вернули сердце под стынущие рёбра и запустили его ритм одним сильным ударом. Амрит невольно опустил взгляд на себя и вздрогнул, когда увидел, что влага на груди — не пот, а кровь. Его торс был исполосован царапинами с почерневшими краями. Желчь обожгла горло — Амрит знал эти следы. И в последний раз видел их на себе подростком, когда учился брать бхутов под контроль. Но в воздухе не было и признака присутствия Рита-Шивы; что же заставило их отступить? Сев на кровать, Амрит выровнял дыхание и принялся восстанавливать цепочку событий. Судя по всему, видение настигло его в самый уязвимый момент медитации, когда чакры — каналы приёма трансцендентной энергии — были раскрыты, как бутоны, готовые к медоносным пчелам, но он не смог контролировать границы миров. А вечно жадные до его света бхуты переступили через клочки собственного страха и не упустили шанса напасть на него, будто резонируя с видением, где толпы проклятых душ питались кровью темной демонической жертвы и обращались против Амрита. И это было видение совсем не из тех, что посылала ему Великая мать, где тайны были укрыты саваном ещё невоплощенных загадок, а решения укладывались в знакомые, не прорывавшие сквозными трещинами его мир образы. Одно воспоминание об увиденном было похоже на воспаленную рану, отзывавшуюся болью на попытки к ней прикоснуться, потому что здесь нечего было расшифровывать. С момента, как во сне страшная изумрудная ночь накрыла Калькутту, ничего не стоило интерпретации и не подлежало расшифровке, потому что лежало на поверхности. И от внезапного вывода комок напряженных чувств и дребезжащих органов провалился куда-то вниз, в чёрную дыру пустого грядущего небытия. Амрит впился ногтями в деревянный столбик кровати, оставляя царапины на дереве. Он видел предсказанный им конец света. И не слышал, занавешанный от метафизической реальности собственным переживанием, как от рёва Рита-Шивы Бхутешвары, аватары равновесия Махадэвы и правителя мира мёртвых, сотряслись их границы. Проклятые души мгновенно растворились в воздухе, на этот раз полностью оставляя мир живых, но было слишком поздно. Амала, завладевшая вниманием бхутов и едва ли не ставшая их добычей вместо Амрита, выпала за эту границу, прямо в ущелье под священным Кайласом, и божеству не осталось ничего, кроме как подхватить ее. Лишь на траве сада дома Чауханов остался лежать сорванный ее собственной рукой с запястья оберег от Саны.