когда мир вокруг слишком давит, лучшее, что я могу сделать, — уйти в центр себя. там, внутри, всегда есть достаточно работы.
Элисон двадцать, когда она встречает Эванса. Это первый мужчина после её отца, которого она должна беспрекословно слушать и не перечить ему, и для неё это непривычно до болезненного скрежета в зубах. Она не может отпустить те несколько лет беспечной и кажущейся свободной жизни до службы в армии, не хочет его слушать и даже не думает слишком долго о тех советах, которые он пытается вбить ей в голову. — Особо не болтай без необходимости. Элис не знает, что эта фраза значит. Она и так не была общительной, всегда плохо вливалась в коллектив, не обладала лидерскими качествами и работу в команде всегда оставляла позади, предпочитая улаживать проблемы в одиночку. В голове эхом стучат наставления отца из прошлого. Не будь навязчив, чтобы не оттолкнули тебя, и не слишком удаляйся, чтобы не забыли о тебе. Элисон двадцать один, когда она понимает, что Эванс имел в виду. Ни с кем не сближаться и не рассказывать о личной жизни, ведь единственный, кто должен об этом знать, — полковник. Только он помогает, когда Элис всё ещё не может свыкнуться с обстановкой, только он терпимо относится к её промахам на работе, не порицает — лишь наставляет на правильный путь. Ей двадцать два, когда она намертво запоминает: — Вас ничего не связывает. Воспринимай помощь как необходимость, причём вынужденную. И от всех сослуживцев она отдаляется ещё больше, всё ограничивается заданием — на базе Элис не находит никого, с кем бы ей нравилось общаться. Женщины, прошедшие вступительные тесты на её специальность, кажутся напыщенными и заоблачно самоуверенными — с ними она теряет собственную уверенность, ведь её место в армии, пусть и выбитое кровью, потом и грязью, не совсем похоже на ситуацию других солдат. Эванс всё ещё рядом, пресекает попытки служащих мужчин поставить Элисон на место, потому что она — до сих пор новенькая, зелёная, никуда не вписывается. Элис ему благодарна, но его помощь только увеличивает пропасть между ней и окружающими. Элисон двадцать три, когда она сближается лишь с одним из солдат на тренировке по дальней стрельбе. Полковник заметно напрягается, но ничего не говорит. Она наконец-то может облегчённо выдохнуть и впервые ощущает, как это хорошо — видеть кого-то знакомого, кого-то, к кому всегда можно обратиться за помощью. Майкл для неё — сошедший с небес . — Не запоминай. Что Эванс имеет в виду, Элисон ещё не знает. Она не считает Майкла другом — это просто кто-то, с кем она общается больше, чем с остальными. Но их сближение идёт ей на пользу, ведь ей начинает нравиться, как он к ней обращается — неформально, как с человеком. Когда они общаются, Элисон кажется, будто всё исчезает: нет ни возраста, ни звания, ничего — просто два разговаривающих человека. Майкл хорошо показывает себя в стрельбе, его ставят наставником для группы Элисон на тренировках, и он всегда, всегда объясняет ей принцип работы терпеливо, спокойно. Это напрягает, и Элис корит себя за мысль о том, что в один день Майкл сорвётся на неё и она получит по первое число за незначительную ошибку в расчётах, но она себя успокаивает, убеждает, что здесь всё-таки есть хорошие люди, на которых она может положиться. Майкл выше неё на две головы, но когда Элис говорит, он всегда наклоняется чуть ниже, чтобы лучше её расслышать. Майкл не любит кофе, но каждый раз, если Элис случайно приносит две чашки, позабыв об этом, ничего не говорит и пьёт его вместе с ней. Он ненавидит полковника и то, что Элисон беспрекословно следует каждому его совету, но не пытается их отдалить друг от друга и в их отношения не вмешивается. Элисон не замечает, как Майкл улыбается при встрече только ей, не замечает, как он каждый раз интересуется её самочувствием. — Не думай, что там кому-то есть дело до того, что ты думаешь. Или чувствуешь, или не чувствуешь. Там уже никто ничего не чувствует. Эванс раздражён, и Элисон это прекрасно видит — ему не нравится, что она с кем-то сближается, ведь то, что произошло в итоге, только подтвердило все его советы. Элисон хочется умереть, когда Майкл исчезает из её жизни, хочется убить Эванса, что всегда заставлял её сомневаться в каждом принятом решении. И она вспоминает отца, который запрещал ей приглашать в гости одноклассниц и ездить в школьные лагеря. Из-за него она день ото дня превращалась в нелюдимое нечто, не разбирающееся в помыслах и мотивах окружающих. Это ударило по ней в сознательном возрасте так сильно, что в ней умирает какая-то часть её личности, которая хотела и пыталась доверять людям. Стало понятно, почему не стоило «запоминать». Элисон двадцать четыре, когда Эванс приставляет к ней психолога из-за нестабильного состояния. Но военный психолог — не друг и не помощник, записывает в карту всё как есть, и Элис приходится объяснять, что она имела в виду и влияет ли это на неё так уж сильно, как это трактует терапевт. Он размытая фигура, которой Элисон даже в глаза не смотрит на сессиях; ей не нравится, что кто-то ковыряется в её воспоминаниях настолько неумело, будто грубо чинит колесо машины или натирает до блеска корпус винтовки. Но кожа Элисон — не просто металл, она всё ещё чувствует себя уязвимой после произошедшего и ощущает, будто психолог наждачной бумагой проходится по её сердцу своими вопросами, на которые отвечать больше нет никакого желания. Чистая система мероприятий по проверке её психики прерывается, толком не начавшись. Специализация Элисон меняется, она вступает в ряды Разведывательного полка, и после того, как её отправляют в жаркий Афганистан, впервые сталкивается с противником лицом к лицу. Её подразделение пытается свести контакт с другой стороной к минимуму, ведь главное, к чему необходимо стремиться, — скрытое наблюдение и незаметное присутствие. Там это всё летит к чёрту — их местоположение оказывается раскрытым, экстремисты не гнушаются самых грязных способов уничтожения солдат, палят по всему что видят и оставляют за собой только трупы. Элис впервые узнаёт, каково это — стрелять в того, кто стоит прямо перед ней. Она больше не снайпер, которым её пытался сделать Майкл; не специалист по связи, каким её сделал Эванс; Элисон — убийца. И тогда в её голове что-то рушится. Она приходит к Эвансу и в лоб интересуется: — Кто из твоих убил больше? Полковник сразу понимает, в чём дело, но отвечать не торопится. — Как они с этим справляются? Ответ не обнадёживает. — Для кого-то — как в толчок сходить. Другие пьют и не могут ничего сделать. Она просит отпуск и возвращается в недавно купленную квартиру — ей хочется выстрелить себе в висок, но Эванс не разрешает носить оружие вне работы. Вместо этого Элисон целую неделю беспросветно пьянствует, ходит по барам, знакомится с тем, кто более-менее ей приглянулся, и проводит ночь с ним, даже не запоминая имён. В ночных кошмарах ей снится убитый афганец, и в один из вечеров, когда она приглашает мужчину к себе домой, её опьянённый разум в тёмной спальне рисует вместо лица незнакомца лицо террориста. Элисон выставляет его за порог квартиры, курит сигарету одну за другой на балконе, еле ковыляет к кровати и бьётся об её угол. У неё всегда была чувствительная кожа, на которой рисовалось много синяков от незначительных ударов. Вроде шрамов, но гематомы проходят, а те — остаются с ней надолго. Ночные похождения и отвратительный отпуск подходят к концу. Элисон не чувствует ничего, кроме опустошения. Она впервые ощущает, как на самом деле огромна дыра внутри, которую кажется невозможным чем-то заполнить. Но Эванс добавляет ко всем имеющимся проблемам ту, которая в итоге спасает Элисон, — он нанимает Харрингтон. Первый плюс — Джулс женщина. Высокая и уверенная в себе, она показалась Элисон довольно симпатичной. Психиатр была спокойной на первых сеансах, не переходила черту, и её лицо всегда выражало сожаление. Ведь смотреть на Элисон без слёз казалось нереальным — она осунулась, сильно похудела, почти не спала и вместо нормального завтрака курила по две сигареты и пила мерзкий кофе без сахара — от этого её хотя бы не тошнило. Элисон двадцать пять. За её спиной — одно убийство и годы поисков самой себя, которые ни к чему не привели. Эванс больше не отправляет её на такие задания, загружает работой с оборудованием и обслуживанием техники, изредка посылает на разведывательные миссии, на которых их группа не сталкивается с наблюдаемыми целями. Но это не помогает. В отпусках Элисон всё чаще погружается в ночи с незнакомыми людьми, мужчины или женщины — всё это становится неважно. Ей отвратительно от самой себя, но она каждой встрече ищет повод — просто не нравится засыпать в одиночестве. Сладкий вкус депрессии окутывает её с ног до головы. И Элисон не спешит из него выбираться. Джулс в такие периоды названивает ей и разрывает мобильник своими сообщениями. Элисон это забавляет, и на назначенные встречи она заявляется в очень даже хорошем настроении, ведь находит новую забаву в побочном эффекте от прописанных лекарств — повышенное настроение. Харрингтон ругает её за повышенную дозу, но следить вечно за Элисон не может ни она, ни даже Эванс. Беспомощность и беспричинная тревога становятся постоянными гостями по утрам, навязчивые и беспокойные мысли — ночами. Элисон останавливается только тогда, когда дерётся с новоиспечённым одноразовым любовником по пути домой. Бешеное сердцебиение кричит ей о том, что пора бежать прочь. Она злится так сильно, что окрашивает свои костяшки пальцев в красный и рисует новый шрам на сердце. В ту ночь Элис понимает: с неё хватит. Элисон «празднует» двадцать шестой день рождения в одиночестве, на кухне своей квартиры, пьёт один стакан виски за другим под просмотром какой-то мелодрамы, название которой сейчас и не вспомнить. Она не знает, куда идти дальше, что ею вообще движет и куда, чёрт возьми, катится её жизнь. У неё нет ни друзей, ни отношений, и на свой банковский счёт, куда поступает зарплата, она даже не заглядывает, потому что не хочет себе что-то покупать и, кажется, ни в чём и не нуждается. Всё, что у неё было в ту ночь, — хреновая концовка фильма и недокуренная сигарета в пепельнице на кухне. Элисон не знает, кто она и чего хочет, и решает что-то с этим делать. Харрингтон запоминает — либо записывает — всё: по какой причине Элисон сторонится глубоких отношений, почему ненавидит тестирования, из-за чего не помнит половину своей юности и времён учёбы в школе, про детство — вообще ни слова. Стёртый пергамент, как попытка разобраться в алфавите древнеегипетского языка или расшифровать старинный календарь Майя. Иногда внезапно приходящие мысли действительно сложно понять и узнать причину их возникновения — ни корня, ни происхождения. Подобно исчезнувшей цивилизации исчезают все воспоминания до тринадцати лет — на их место приходит что-то очень, очень мутное, совсем незначительное, вроде какого цвета была кошка, с которой Элисон жила больше пяти лет, а о том, как отец грозился выкинуть домашнего питомца на улицу в холодную зимнюю ночь, — ничего. Пусто. Будто и не с ней происходило. Полное отстранение — чей-то фильм, артхаусное и непонятное нечто, которое не то что не будешь анализировать и по кусочкам разбирать в попытках разобраться, что к чему, а вообще забудешь — зачем? Элисон точно знает, сколько страниц было в учебнике по литературе, убеждает себя, что это из-за её любви к разбору зарубежных писателей, интереса, как тот или иной пришёл к созданию своего произведения. О том, что за каждый невыученный стих из этого же учебника ей прилетало по голове, молчит. Упорно. Джулс всё видит, пробирается сквозь тёмные заросли подсознания, но чем дольше и настойчивее копает, тем сильнее Элисон отдаляется и предпочитает забываться в алкоголе и других неправильных вещах, отвлекается на всё подряд, лишь бы не думать. Не вспоминать. Она понимает, что её желание изменить свою жизнь — несбыточная иллюзия. Но Харрингтон всё ковыряет и ковыряет, раздирает путь к пульсирующей ране где-то внутри, в грудной клетке — не то сердце, исполосованное окровавленными рубцами, не то забитые копотью лёгкие, на которых ощущается такая тяжесть, словно многотонный пресс уложили. Он плотно сжимает, сдавливает, меняет форму, дышать почти невозможно, и каждый раз, когда Элис пытается что-то вспомнить самостоятельно, прижимает ещё сильнее, заставляет рёбра жечь всё изнутри. Но: «Не думай, если не хочешь рассказывать — не рассказывай. Но держать это в себе вечно… Знаешь же, что потом станет хуже. Старайся, работай над этим», — всё тот же Эванс. Ему Элисон тоже ничего не рассказывает: он почти ничего не знает о её семье, о том, какие профильные предметы она выбирала в школе, в какой университет хотела поступить и как звали ту самую кошку. Но почему-то ей кажется, что полковник знает её даже лучше, чем Джулс, и она не может отделаться от ощущения, что они между собой переговариваются в укромном местечке вне работы или по телефону, обсуждая её сессии в больнице и выясняя, что же значат те или иные, иногда брошенные ею неосознанно, слова и фразы. Вряд ли они это делали. Харрингтон, пусть местами и вредная, но точно не стала бы выносить такие подробности за стены своего кабинета. Скорее, это был краткий отчёт вроде: «Сегодня хорошо поработали» или «Предстоит ещё кое-что сделать». Эванс не лезет, ничего не требует и, в отличие от Джулс, не ругает за пропущенный приём и даже не выясняет тому причину. Всё сама, всё сама, Элисон — и последствия разгребаешь тоже сама. «Не хочу быть счастливой. Просто хочу перестать быть несчастной», — признаётся она в один из дней, и Джулс одаривает её непонятливым взглядом. Элис сказала хоть что-то, относящее не к материальным вещам, её окружающим — не предпочтения в сортах кофе, не любимый цвет в одежде, не причину, по которой ей нравится короткая стрижка больше, чем хоть на чуть-чуть отросшие волосы, — а желание. Принадлежащее только ей, не совсем понятное, но её. А что ещё вообще принадлежало ей? Кабинет, квартира, телефон? «Что ты чувствуешь?», «Что тебе нравится?», «Что бы ты выбрала — то или это?». Ничего — ничего бы она не выбрала, ничего ей тогда не нравилось ни в себе, ни в других людях, она даже не знала почему. Элис просто хотела продолжать жить так, как жила всё это время. Не нужно ей помнить, как отец всё-таки выгнал скребущуюся в дверях родительской спальни кошку, которую она после днями и ночами искала по всему району, не нужно помнить, как в один из вечеров от учебника по литературе даже слетел корешок и укатился куда-то под кровать — не нужно, не нужно, не нужно. Закрыть уши, зажмурить глаза, выбрать в квартиру шторы поплотнее, потому что темнота — злейший враг и друг одновременно, в ней уютно, когда не хочется просыпаться и выходить из дома; купить самый дорогой тариф интернета, чтобы в любой момент включить фильм или сериал, лишь бы не сидеть в тишине и продолжать копошиться в уродливых мыслях самостоятельно; до слёз в глазах читать поздними ночами книги — неважно, какие именно, научные или художественные, доходить до того, чтобы не понимать смысл прочитанного спустя половину страниц, но неважно — главное, что Элис не думает в эти часы. И со временем начать думать слишком много. Харрингтон вынуждает, Эванс вынуждает, Элисон сама начинает считать, что вечно скрываться она не сможет, бежать некуда, все пути ведут только в одно место — глубины её разума. Стать злее, агрессивнее, на все выпады психотерапевта реагировать как бешеная собака, завидевшая другую на соседней стороне улицы; не обращать внимания на выговоры Эванса, пусть тот и не упрекает — только наставляет; по приходу домой из больницы разгромить всю посуду на кухне и со слезами на глазах завалиться на пол, выпить залпом виски и закуриться до такой степени, чтобы, выходя с балкона, споткнуться и получить огроменный синяк на коленке из-за головокружения. Не болит, нет — только напоминает о собственной глупости и безответственности. Главная аксиома — не запоминать. Лица, тон голоса, чьё-то дружелюбное отношение, безвозмездную помощь, комплименты. Разобраться сначала с тем, что забыла, создавать новое — потом. Всё это отправляется на самую дальнюю полочку, где хранятся одноразовые пассажиры в поездах, консультанты торговых центров, сменяющие собой один за другим продавцы в сетевых магазинах. Очень незначительное, лишнее и ненужное. «На прошлой неделе мы вместе чинили внедорожник, не помнишь, что ли?», — удивительно, но нет. Все они одинаковые, эти военные, ведь для кого-то, Элисон точно помнит, убийство — как в толчок сходить, кто-то страдает так, что входит в список суицидников и чьё имя вычёркивают из служащих в полке, и не помогли даже встречи с теми же психологами на базе. Ведь запоминать каждого им не нужно, то же самое делают и медсёстры в лазаретах — чуть подлатать, вместо крепкого гипса — фиксированный пластырь, как кошка лижет неглубокую ранку, только потом, когда инфекция попадает в кровь и разрастается до невообразимых масштабов, никто с этим делать ничего не будет. Сами виноваты. Настроение скачет как температура — с полнейшего равнодушия к происходящему до вздрагивания на каждый резкий шум. Злость и ненависть, спокойствие и молчание — год за годом они сменяют друг друга, и никогда не знаешь, какой проснёшься на следующий день, кто выведет из себя во время тренировки и не захочется ли врезать Харрингтон по лицу так, чтобы все зубы повылетали да глаз растёкся. Потом зайти в кабинет к Эвансу, заставить его открыть рот и приставить пистолет к затылку, приложить к углу стола и со всей силы ударить ногой по макушке. Теперь Элисон — героиня «Американской истории «Х» , только вот в тюрьму не хочется — лучше вслед за Эвансом раскрошить себе лицо и пустить пулю в висок. Со временем она вспоминает так много, что даже не верит, что это вообще происходило. Как она могла забыть так много лет собственной жизни? Джулс по полочкам всё это раскладывает, объясняет постепенно, что и как могло влиять на Элисон, но легче не становится. Элис задаётся только одним вопросом к концу всей этой, по её мнению, ненужной возни в её больной голове: почему? Почему это вообще происходило именно так, почему она не может просто сделать вид, что это не повлияло на неё? Зачем нужно заставлять себя выпотрошить внутренности наизнанку и подвергнуть их анализу? Вспомнить-то вспомнила, но вот новые воспоминания пускать в разум так и не хочется. Разговориться с кем-то на задании — зачем, если по итогу есть хоть какой-то процент вероятности, что они с напарником больше никогда не увидятся? Стараться поддерживать отношения с коллегами на базе, с которыми она сталкивается чуть ли не каждый день, тоже нет необходимости. Те в любой момент могут сменить специализацию, а ассоциировать работу с теми немногими временами, когда Элис с кем-то непринуждённо вела беседы и вроде как немного сблизилась, она не хочет. Работа — только работа, и пусть со временем желание выбить Харрингтон все зубы за её настойчивые вопросы и размозжить Эвансу голову за вечные наставления отступает, Элисон всё ещё старательно делает вид, что она не всматривается в черты лиц других людей, не пытается понять, почему они выбрали те или иные слова при разговоре с ней, не обращает внимания на тон, и пусть только попробуют как-то неправильно к ней обратиться — после она будет крутить эти слова в голове сутками или даже неделями, думая, что же сделала не так и действительно ли это было связано именно с её действиями, а не с банальным отсутствием настроения собеседника или тяжёлым днём. Она всё скидывает на себя. Ругает за то, что вообще допускает такую мысль: всё связано со мной, любое пренебрежительное отношение — моя вина. Но нужно не больше стараться, пытаясь влиться в общество и разрывая себя изнутри, стараясь выдавить улыбку, наоборот — лучше всего закрыться в себе и ограничить контакты с людьми к минимуму. Проклятие Элисон в том, что у неё слишком хорошая память. Вместе с отстранением от реальности это никак не вяжется — либо она разобьётся в лепешку, чтобы не запоминать вообще ничего, либо склад её ума возьмет верх и будет издеваться медленно, мучительно, копить воспоминания как ненужный хлам подобно Плюшкину из «Мёртвых душ». Патологическое накопительство. Лучше тащить всякий мусор в квартиру, чем заполнять им же собственную голову. Чем старше Элис становится, тем чаще начинает замечать: мало того, что она запоминает все выпады со стороны коллег и начальства — неважно, специально они делали это или машинально, — так ещё и словно поневоле анализирует их характер уже при первой встрече, чтобы помнить, как в дальнейшем общаться. Запоминать всё о других, чтобы под этими знаниями похоронить воспоминания о собственной жизни. Элисон двадцать восемь, когда она получает травму ноги. За её спиной годы терапии и не одно убийство, сколько — уже не сосчитать. Теперь она к этому относится… никак. Буквально никак. Все мысли занимают вернувшиеся из прошлого воспоминания и понимание того, как это всё повлияло на её характер и личность. Ногу, которую каждый день будто разрывает хищник острыми когтями, Элисон ассоциирует с тем самым больным прошлым, которое будет преследовать её до конца дней и периодически напоминать о себе. Первые два месяца после травмы Элисон проводит в Лондоне и сближается с Джулс сильнее, чем ей изначально хотелось. Она наконец-то налаживает режим сна и понимает, что хочет настроить свой день до минуты, чтобы всё было чётким и понятным. Несколько раз в больнице её посещают только Эванс и Харрингтон. Джулс помнит, что она любит кофе, и командным тоном сообщает об этом ухаживающим за Элисон медсёстрам, которые приносят ей завтрак. Полковник даже покупает ей порой цветы, приговаривая: «Все женщины любят цветы. Они красивые». Элисон осознаёт, что ей нравятся жёлтые хризантемы и то, что только она сама может помочь себе. Из больницы Элис выписывается с вернувшимся чувством пустоты, которое теперь ощущается особенно остро из-за спокойного периода жизни. С психосоматической болью Харрингтон сделать ничего не может — лишь назначает препараты, многие из которых только ухудшали состояние Элис. Она учится с ней жить многие месяцы, пока в итоге к ней не приходит смирение. Человек — существо, способное привыкнуть ко всему, даже к боли, которая сперва казалась невыносимой. На заданиях подскакивает адреналин, который притупляет боль, и Элисон всё чаще первой рвётся в ряды тех, кто отправляется на сложные разведки или на устранение вражеских объектов, даже если там есть вероятность столкновения с противником. Её, как офицера, редко, но всё же назначают главной в отряде, и теперь Элис немного набирается уверенности. Она понимает, что находит своё место, где боль отступает. И каждая пуля, выпущенная из винтовки, каждое убийство, которое Элисон берёт на себя, становятся продолжением её безболезненного существования. О том, что Эванс назначает перевод, Элисон узнаёт спустя неделю после дня рождения. В её голове рой неутихающих вопросов: почему? Для чего? К чему это приведёт? Перед поездкой в Херефорд полковник даёт ей недельный отпуск, снимает с себя все полномочия для её руководства и подготавливает документы. В квартире Элисон чувствует печальное облегчение, но её всё это настораживает. — Там нужны новые люди, новые командующие. У Прайса ты наберёшься опыта больше, чем здесь. Мне тебя больше нечему учить. Травма её изменила, и Эванс это заметил. Ей нужна была другая обстановка, другой круг общения, и не согласиться с решением полковника она просто не могла. У неё не было ни влияния, ни права выбора. Теперь Элисон двадцать девять, но она чувствует себя на двадцать. Прайс ей чем-то напоминает Эванса: она не чувствует себя слишком уязвимой и даже не боится долго находиться в его кабинете. Иногда неуютно — да, но только потому, что его она ещё недостаточно изучила. Он — наставник, учитель, тип людей, которые действительно дают советы, не выворачиваются из-за комплекса Бога и не пытаются самоутвердиться за чужой счёт, блеснув знаниями в очередной беседе о рапортах и протоколах. Но стоит Элисон перейти границу — она уверена, что Джонатан ей этого не простит, она с лёгкостью вылетит из полка как пробка шампанского. Ей нужно привыкнуть, просто привыкнуть, и он, возможно, станет лучшим начальником. После Эванса, разумеется — его Элис никогда не сдвинет на второе место. И сама, к слову, даже не знает почему. В течение всей жизни мужчины — руководители, управляющие, но никогда не друзья или товарищи. Всё повторяется снова. И было отвратительно, откровенно говоря, осознавать, что Элисон придётся ещё и комнату с кем-то делить. Да, Ева — женщина. Они разумнее, спокойнее. Тем не менее жить с кем-то — настоящее испытание после долгих лет отстранения и одиночества. Волей-неволей Элисон начинает чувствовать себя непривычно, когда, возвращаясь в спальню, застаёт пустую кровать или, засыпая, не убеждается, что Хьюз уснула первой. И думает, что теперь находиться одной в комнате не так уж и весело. Плохо, очень плохо, Элисон. В голове басом стучит голос Эванса: «Ничего не делай, прошу, если не хочешь в один день остаться одна». И он никогда не говорил о себе, о том, что и сам может пропасть в один прекрасный день, сменить пост и отдать Элисон под руководство другому человеку. Затянул в свои сети, как аргиопидный паук — те плетут паутину, напоминающую светящийся шёлк, жертве интересно, что это за качающийся «цветок», так и манящий подойти поближе, и она сама не замечает, как насекомое безжалостно утягивает её в свой жертвенный храм. И Элисон не может себе позволить думать о ком-то так же часто, как о полковнике, поэтому нет, Ева — тебе не место в её голове, как ни старайся. Если она сделает лишний шаг вперёд, Элис с лёгкостью отступит на десять назад. О Мактавише она думает не так часто, но каждый раз, по какой-то совершенно необъяснимой причине, его появление как-то влияет на неё. Очень странно, ведь мужчины — из того же семейства паукообразных, кто-то менее ядовитый, кто-то готов ради добычи рисковать жизнью, но все они — охотники, с которыми Элис никак не хочет встречаться. Но Соуп, как и Эванс, паук-аргиоп, только немножко другой — симпатичный паучок в жёлто-чёрную полоску, которому агрессивная самка того же вида может оторвать голову после спаривания, а он с этим ничего не сможет сделать. Элисон никогда не видела его злым или недовольным, поникшим — да, иногда расстроенным или полностью ушедшим в себя, но, вопреки ожиданиям, он не проявлял ярких эмоций недовольства и уж точно не втягивал в свои проблемы остальных. По крайней мере её — абсолютно. Возможно, он схож в какой-то степени с Прайсом, но выделяет его среди других не это. Мягкость. Джон как пластилин — будто подстраивается под собеседника, в чём Элис видит похожие и со своими черты. Но как бы Мактавиш ей ни симпатизировал, она, как, например, Еве, никогда не даст ему сделать даже шаг себе навстречу. Что же касается Гоуста… Что о нём вообще Элис могла сказать? Тут её мыслительные процессы относительно окружающих приостанавливаются и загоняют в тупик. Все эти нравоучения: не запоминать, не всматриваться, не говорить — ничего здесь не работало. В лицо Гоуста — не всмотреться, запоминать практически нечего, разговор не был похож на таковой — игра в одни ворота. И двадцатилетняя по ощущениям Элисон вновь хочет оттолкнуть от себя всё и всех. Только из-за того, что ей приходится опять проходить эти восемь лет ада, которые выпотрошили из неё почти всю душу. — Здесь жарко, — пробурчал Гоуст, с грохотом закинув рюкзак на широкий диван в гостиной. — Что ты стоишь там? Она застыла, словно от ужаса, чувствуя такой болезненный ком в горле, что все хаотично крутящие в мыслях слова вмиг испарились. Номер действительно был большим: одна спальня, к счастью, с замком, что радовало в первую очередь Элис — она надеялась, что комната всё-таки достанется ей; просторная гостиная с телевизором и тёмно-бордовым диваном, на вид мягким ковром, стеклянный столик напротив, большие окна с плотными шторами. Сквозь тюль пробивались последние лучи солнца, кроваво-оранжевые, и Элисон чувствовала, будто всем своим естеством утопает в этом обжигающем и уволакивающим её далеко от реальности тепле заката. Самое страшное ощущение подступило позже, как только она переступила порог номера, — от лодыжки до колена что-то клубилось, пульсировало, будто кожу ноги прокусили острейшие хелицеры тарантула, и теперь его яд распространялся приливающим жаром по всему телу. — Мне не нравится, — сказала она скорее себе, чем Гоусту, притупленным взглядом смотря в одну точку. — Что именно? — небрежным тоном спросил лейтенант, осматривая углы и шкафчики гостиной на наличие подозрительных предметов. Рабочая привычка — Элис знает. — Всё это. — Комната? Или номер? — Гоуст выпрямился, сложил руки на боках и посмотрел на неё. Элисон сглотнула. — Разве мы не можем… разделиться? Другие прибудут завтра, остальные номера пусты, — как можно увереннее предложила она, кусая внутреннюю сторону щеки. — Хочешь в разных номерах спать? — склонив голову набок, спросил Гоуст. — Не напряжно одной оставаться? Мы здесь не в полной безопасности. — Знаю. Просто… — заведя руки за спину, она протяжно вздохнула. — Я буду здесь спать. Спальня твоя. Так не пойдёт? — Я не об этом. — Говори яснее. Ты же с Евой живёшь, в чём проблема? — Вы далеко не похожи на неё, если не заметили. — Проблема в том, что я не женщина? Уж извини, не моя вина, — вскинув руки, хмыкнул он. — Мешать не буду. Можешь сидеть в комнате сколько влезет, завтра приступим к работе. — Значит, вы меня не оставите? — Не обижайся, но мне важно, чтобы я держал ситуацию под контролем. — Сомневаетесь в моих навыках, если что-то случится? — на выдохе спросила Элис, скрестив руки на груди. — Я этого не говорил. Лучше держаться вместе. Гилберт — не какая-то плебейка, если на неё кто-то уже положил глаз, значит, Министерство уже в курсе этого. Нас не зря сюда вызвали, — продолжил он объяснения, пройдя в коридор и высматривая что-то уже там. — Думаете, мы здесь только потому, что они предполагают срыв встречи и устранение охраны? — уточнила Элисон, отойдя в сторону. Она обвела глазами широкую спину Гоуста, пока он проверял полочки в прихожей. — Не уверен, но это самое простое объяснение. — Кажется, кто-то в курсе, кто такой Артур Тистельвуд… — пробурчала Элисон себе под нос, проходя в гостиную и ощупывая диван. — Мы не в девятнадцатом веке, но всякое случается, — вздохнул вернувшийся из спальни Гоуст, ещё раз осмотрев глазами гостиную. — В комнате всё чисто, ванну проверил. — Я думала, вы меня не услышали, — хмыкнула сидящая на диване Элисон, невольно подняв уголки губ. — У меня хороший слух. — Тогда вы первым услышите, если к нам кто-то заглянет. Правильно? — Ищешь плюсы, чтобы не выставить меня за дверь? — Вас попробуй выставь… — тихо сказала она, оглядев лейтенанта с ног до головы. — Меня тоже это всё не радует, если что. — Не привыкли с кем-то делить жильё? — спросила Элис, наблюдая за тем, как Гоуст зашторивает окна. Источником света без закатных лучей осталась только стоящая на тумбе гостиной настольная лампа. — Я вообще впервые делю номер с женщиной, — проворчал он и присел на рядом стоящее кресло, уложив локти на расставленные колени и уперев подбородок в сложенные руки. Он выглядел крайне задумчивым. — Серьёзно? — опешила Элис, вскинув брови. — Так это, скорее, вы переживаете, а не я? — Кто сказал, что я переживаю? — Выглядите напряжённым. — Ничего подобного. — Ну да… Вы всегда таким выглядите. Я, наверное, поторопилась с выводами, — пожала она плечами и откинулась на спинку дивана. — Не могу не сказать, что это… — Устрашает? Волнует? — Настораживает. Вы из тех, кто очень сосредоточен на работе. — Тебе этого как раз не хватает. Думаешь о том, с кем делить номер, к чему это? — Я живу одна, может, не привыкла к этому. — Неужели твою группу никогда не заселяли в отели? — Было, но вы бы видели, сколько человек жило в одной комнате, — со смешком вспомнила Элисон. — Когда людей много, всё не так сложно. Постоянно шумно, все говорят друг с другом. — И ты только наблюдаешь. — Вроде того. Вы тоже из наблюдателей, — заметила она, взглянув на Гоуста. — Держитесь в стороне, хотя и в качестве лидера проявляетесь. — Это комплимент? — Просто заметка. Уж не льстите себе слишком, если слышите такое. — Как-то… шумно, — медленно проговорил Гоуст, показательно осмотревшись. — Мы тоже говорим. Как ты и сказала. Ничего не изменилось. — Это потому, что я веду разговор. Не заметили? — Хочешь сказать, я не умею общаться? — Оставлю это на ваше воображение. Гоуст ушёл на балкон спустя какое-то время; его пальцы поддели маску, и Элис пронаблюдала за его попытками подкурить сигарету во время порыва ветра. Она выдохнула и направилась в спальню, проверять снаряжение и раскладывать вещи. О том, что этот разговор пришёлся ей по душе, слишком долго не думала.▲△▲△▲△▲△▲
— Что это? — удивлённо спросила Элис, облокачиваясь о стену. Она плотнее укуталась в халат, висящий в ванной номере, и переоделась в спальне, прежде чем вышла в коридор. Время перевалило за полночь, когда она проснулась от часового сна и быстро скользнула в ванную комнату, надеясь, что Гоуст уже спит, но услышала шум и увидела включённый свет. — Как ты думаешь? — спросил он с насмешкой, поставив два стакана на столик возле дивана. — Иди сюда. — Сэр, вы что, алкоголик? Мы на работе, — настороженно сказала Элисон и присела на кресло, осмотрела новую бутылку виски. — Один стакан. Уверен, ты не так быстро пьянеешь, — Гоуст шумно вздохнул и устроился на диване, разливая по бокалам напиток. Элисон притормозила, прежде чем приняла стакан из его руки, и осмотрела янтарную жидкость, принюхалась. — Внизу есть бар, — пояснил Гоуст. — Из нормального только это. — Не понимаю, с чего это вдруг. — Ты меня напрягаешь, — внезапно сказал он, сделав глоток. — Не сработаемся, если так будет дальше. — Не очень приятно такое слышать, вы знаете? — Я тебя здесь не держу. Командная работа важна, — небрежно бросил лейтенант и, выпив залпом остатки виски, поставил стакан на стол. — Это мой метод. Не нравится? — Ваш метод — выпить с коллегами? — Он везде работает. Если знать меру. — Вы же сказали, что нужно быть начеку, если что-то случится. — Я начеку. Ты — под вопросом. — Очень смешно. Может, ещё и здесь предложите спать по очереди? — Если понадобится, — хмыкнул Гоуст и закинул голову на спинку дивана. Элисон подумала, что он устал. — О чём ты думаешь? — спросил он спустя несколько минут, за которые Элис сделала только один глоток. — Думаю, что как-то странно всё вышло. — Что именно? — Сидеть здесь. Мне на ум почему-то приходит остров и то, что там случилось. Разнится с тем, что мы сейчас делаем. — Всё ещё снится всякое? — Гоуст прикрыл глаза, сложив руки на груди. Элис не понимала, почему он всё ещё общается с ней, когда ему явно требуется отдых. — Бывает. Не очень часто. — Ты не виновата, — сказал он серьёзно. — Никто не виноват. Такое случается. — Знаю. Мне не привыкать. — Тогда зачем думаешь? — Это просто… — она вздохнула. — Что-то из разряда: «что, если бы?..» — Ничего бы не изменилось. Думаю, со всеми из нас случится что-то подобное. — Мне бы этого не хотелось. — Либо это случится, либо нет. От тебя это вряд ли зависит. — Хотите сказать, что это судьба? — Опять твои духовные понятия. Я говорю, что это просто случается. Не нужно в этом искать высший смысл или ещё что-то. Понимаешь? Она кивнула, перебирая в руках уже пустой стакан. Перед глазами немного плыло от желания спать, но Элисон почему-то не хотела уходить. — Ты много думаешь, — сказал Гоуст, подавшись вперёд, когда заметил её задумчивое лицо. — Тебе это мешает. — Наверное. Как я могу не думать о каких-то вещах? — Думать можешь, но не обдумывать. Не искать причину случившемуся. — Разве не все мы так делаем? — Я так не делаю, — он пожал плечами. — Жить становится проще. Узнаешь, когда научишься. — Если вы окажетесь на грани жизни и смерти, тоже не будете думать, почему так случилось? Гоуст заметно поник: его плечи слегка опустились, взгляд замутнился. Элисон скинула это на виски и усталость. — Когда окажусь и ты будешь рядом, спросишь об этом. — Имеет значение только «почти» смерть? — Не думаю. Смерть всё меняет. «Почти» — ничего. На террасе было прохладно, вид с неё на притихший город оставлял желать лучшего. В отелях Испании можно было насладиться пейзажем вечернего моря, а здесь — бесконечные тёмные ряды многоэтажек и почти пустых дорог. Щёки покалывало от морозного ветра, и Элисон поёжилась, удерживая меж подрагивающих пальцев сигарету, стараясь курить быстрее. Гоуст уснул минут десять назад, слишком неожиданно, так что она просто убрала стаканы и прикрыла лейтенанта пледом, стараясь не разбудить. Зима навевала тоску. Без заснеженных тротуаров Лондон выглядел угрюмо и мрачно. Чувство тревоги сковывало сердце, но к этому Элисон уже давно привыкла. Просто почему-то зимний воздух заставлял её думать о чём-то грустном. О чём конкретно, сказать было сложно. Проходя мимо мирно спящего Гоуста, она подумала, что всё-таки не зря им пришлось делить номер.▲△▲△▲△▲△▲
— Херовый кофе, — пробурчала Ева недовольно, морщась от холода. — И за это дерьмо им дали четыре звезды? Я просто ох… — Ну всё, хватит, — выдохнул наконец-то уставший от её возмущений Соуп. — Если у тебя месячные, это не значит, что можно портить настроение всем вокруг. И нечего было наряжаться, знала же, куда едешь. — У меня не… Ты что, идиот? Отвали, Мактавиш. Господи, Элис, прошу, скажи мне, что в твоём номере есть мини-бар, я хочу выпить. — Не получится, Гилберт приедет через полчаса, — пожала плечами Элисон, улыбнувшись, и потушила сигарету в пепельнице. Пока они все стояли на террасе, Гоуст что-то уточнял по телефону с Прайсом, ходя в гостиной из стороны в сторону. Элис наблюдала за ним, грея руки теплом чашки из-под кофе, обхватив её пальцами. Утром было ещё холоднее, чем ночью. Приехавшие Соуп и Ева, казалось, в более чем скверном настроении — замёрзшие и, похоже, невыспавшиеся. Хотя вид раскрасневшегося Мактавиша даже забавлял. — У нас проблемы, — хмуро сообщил лейтенант, приоткрыв дверь на террасу. Он кивнул в сторону, и вслед за ним в гостиную зашли все остальные. — Дорогу на одной из улиц перекрыли, конвой опаздывает. — Но это не наши проблемы, — пробурчала Ева и потёрла ладони друг о друга, шипя от холода. Её красная куртка явно не спасала от плохой погоды. — Будут, если Гилберт приедет раньше них, — вздохнул Соуп и устало плюхнулся на кресло, скрестив руки на груди. — Разве мы не можем доставить её самостоятельно? Гоуст покачал головой, потерев подбородок. — В конвое машина скорой помощи, она точно не согласится ехать только с нами. — Но в наших машинах тоже есть всё необходимое, — озадаченно сказала Хьюз и присела на подлокотник кресла, где сидел Джон. — Или мы будем сидеть здесь и ждать? Какого чёрта они не согласовали график? Элисон напряглась, вдохнула полной грудью и посмотрела на лейтенанта. Тот промолчал, встретившись с ней глазами. — Свяжусь с водителем, обговорим другие маршруты. Если она приедет раньше… Элис вздрогнула, когда в кармане её штанов зазвонил телефон, спешно достала его и взглянула на экран. — Мы разве пользуемся здесь личными телефонами? — протяжно зевнув, рассеяно спросила Ева. — Секунду. Она вышла на террасу, закрыв за собой дверь, и приняла звонок, насторожившись. — Да, Джулс. — Элисон. Можешь говорить? — хрипло отозвалась Харрингтон. Сердце Элис кольнуло. Что-то было не так в её голосе. Она обвела взглядом тех, кто сидел в гостиной, поджав губы. Поднявшийся порыв ветра колыхнул её волосы. — Что случилось? — Если ты на работе, я могу перезвонить. — Говори. Джулс шумно вздохнула. — Элис… Твой отец умер сегодня ночью.