Подселенец.

      Там, где родился Аякс, было много снега, много зимней стужи и каждую ночь завывала вьюга. Его отец обожал подлёдную рыбалку. Каждую зиму он брал его и его старшего брата с собой на озеро, чистое, глубокое, где никогда не кончалась рыба, а летом они охотились на кабанов: солнце пробиралось сквозь еловые ветви, оседало на пушистые папоротники, руки, плечи, красные от зноя лица. Время шло, но он всегда помнил запах родного леса, в котором проводил лета и зимы и хотел бы любоваться искрящимися снежными холмами и зеленеющими верхушками с самых высоких гор его деревни как можно дольше.       Когда ему исполнилось восемнадцать лет, наступила война: он вошёл в комнату, увидел серое лицо своей матери и осознал, что вскоре попрощается с лесом, подлёдной рыбалкой и семьей. Вместо еловой свежести деревья источали запах свинца и страха.       — Тебе нельзя на войну, — плакала женщина, склонившись над столом. — Ты должен пойти в университет! Мы с твоим отцом всегда мечтали об этом, собирали деньги!       — Вернусь с войны и поеду учиться, — Аякс попытался взять её за плечи. — Мама, кто, если не я?       Авдей, сидевший в чёрном углу под иконой, был хмурым и молчаливым и всё время поглядывал на часы. Отец ещё не вернулся с почты.       — Кто угодно!       — Перестань, мама.       — Авдей, он собирается уйти!       — Я туда и обратно. Война не будет долгой.       Женщина была безутешна. Платок спал с её рыжей головы. В свете неяркой лампы было видно, что виски и лоб у неё седые, а лицо состарилось сразу на несколько лет. Война и вправду наступила.       На следующий день Авдей и Аякс ушли из дома. Ушли ещё до того, как солнце вышло из-за еловых макушек, и отправились добровольцами на фронт. Рыжий свет поддёргивал их рыжие головы, россыпь рыжих крапинок на носу и щеках, пока они ехали в рычащем грузовике по неровной дороге и крепко держались за руки в предвкушении того, что будет дальше.       А дальше были тяжёлые учения и страшная явь. Тяжесть винтовок в руках была несравнима с тяжестью потери, которую они ощущали после каждой последующей битвы: им приходилось часами волочь раненных товарищей по снегу, задыхаясь от холода, режущего нос и щёки; и пока Авдей молчал, Аякс ободрял всех вокруг: «Мы на шаг ближе к победе! Не дадим нашим друзьями умереть безрезультатно!». Когда все рыли сапёрными лопатками могилы, он продолжал повторять, задыхаясь от усталости: «Это ради свободы наших матерей, наших сестёр! Советский дух не сломлен!». Мало кто разделял его энтузиазм. Когда Авдея убили, он, наконец, замолк.       — Не трогайте его! — юноша прижимал бездыханного брата к груди, бросался на каждого, кто подступался к ним. — Оставьте нас здесь!       Вскоре ярость его спала. Авдея опустили в яму, забросали мокрой землёй и пошли дальше.       — Что, уже не так весело? — какой-то парень с широким носом сильно хлопнул его по плечу. — Где твой бодрый дух?       Аякс остановился, затрясся, затем набросился на солдата и повалил его в снег. Он бил его по лицу снова и снова, пока товарищи не оттащили его.       — Я убью тебя! — он кричал, оглушая высокий лес и всех вокруг. Парень не мог встать. — Я тебя убью! Ты рядом ляжешь! Уже не сможешь так улыбаться!       Подлёдная рыбалка и охота на кабанов остались где-то там. Где-то далеко. В той жизни, где его, будто бы, никогда не было. Его старший брат мёртв. Что он должен сказать своим родителям? И что ему скажет невеста Авдея, когда узнает? Лёжа на подстилке из веток, он смотрел ввысь, где блестели искры ярких звёзд и желал всего лишь одного — поскорее умереть.

***

      На улице было тихо. Тише, чем в лесу. Завывал только ветер. Он срывал со столбов красные листовки с лозунгом «Народи и армия непобедимы» и нёс вперёд к освещённым крышам.

лето,

1944.

      После немецкой оккупации поляки хотели спокойствия на своей земле. Когда советская армия вошла в Варшаву, они не обрадовались — снова будут стрелять. Отношения между гражданами и армией обострились, когда советских солдат принялись расселять по государственным квартирам, где была лишняя площадь — мать с двумя детьми могли переселить на кухню, чтобы освободить её спальню. «Они жрут и срут», — жаловались старые люди друг-другу: «Они говорят, что освобождают нас, но вы оглянуться не успеете, дорогая моя, как станете советским гражданином». Аякс вслушивался в каждое слово и дрожал от съедающей его ненависти — он умирал, чтобы его презирали.       В начале августа его поселили в небольшой дом под городом, где хозяйкой была невысокая одинокая девушка. Со временем обещали подселить ещё людей, если полячка не будет сильно ругаться. О ней отзывались, как об обозлённой и дикой. Здесь не было шепчущихся стариков; только одинокий дом на жёлтой траве, покосившийся забор и сонная кошка на гнилом крыльце. Аякс подошёл к ней, тронул её за белое ухо. Животное зашипело, хлопнула его по жёстким сапогам и нырнула через приоткрытую дверь внутрь. Он последовал за ней.       Внутри никого, кроме злой кошки, не оказалось. Слышно было, как тихонько тикали часы на обшарпанной стене, закипал чугунный чайник. Пахло горьким мылом, мокрой землёй и печеньем. Всё, прямо как у него дома. Он сразу вспомнил про сво несчастную мать, старого отца и мёртвого брата. А где хозяйка? Сняв тяжёлую сумку и сапоги, юноша подошёл к плите, прикрутил огонь и позвал её:       — Хозяйка, можно я чай налью?       Тихо.       Кошка постукивала белым хвостом по подоконнику. Её узкие глаза бегали от угла к углу, пока Аякс искал себе чистую чашку. Он не услышал, как сзади кто-то бесшумно вошёл и встал позади него. Чёрная тень легла над ним, загородив собой блики от свечи. Когда он обернулся — увидел перед собой невысокую белую девушку. Она замахнулась на него паленьем.       — Стой! — он выхватил его у неё из рук. Девушка покачнулась и едва не упала. — Ты хозяйка?       — Уходи из моего дома!       — Я Аякс Рыжкевич.       Девушка начала бить его кулаками в грудь, толкать его. Чайник начал свистеть громче. Кошка стала шипеть. Он перехватил её руки и остановил её. Девушка задыхалась.       — Постой, пожалуйста. Не ругайся. Я не займу много места. Я поживу у тебя месяц и уйду, а пока буду помогать. Клянусь!       Она не слушала его. Вместо этого вырвалась, толкнула его в плечи так, что он упал на кухонную тумбу, а потом развернулась и убежала. Дикая, злая. Как и говорили.       Аякс поселился на чердаке её небольшого дома. Спелое солнце грело кровлю и крышу. Жара шла сквозь стены, нагревала чердак так, что воздух внутри резал лёгкие, но он не жаловался. Ночью он раскрыл амбразуру настежь и слушал шёпот деревьев и негромкий голос недовольной хозяйки: «Рыжий придурок, глупый русский, поскорее бы он убрался отсюда!». Что сделало её такой грубой? Война? В её доме висело серое мужское пальто, у порога стояли резиновые сапоги, великоватые для её узкой ножки, рядом с зеркалом стояла припорошенная пепельница. Возможно, у неё умер муж. Все они кого-то потеряли. Аякс повернулся спиной, чувствуя, как холод скользит по сгорбленной спине, закрыл глаза и через некоторое время заснул. Ему снился Авдей, которого он забрасывал мокрой землёй.       Утром он надеялся увидеть её снова, но дом был пустым; а на крыльце сидела всё та же белая кошка. Солнце скользило по половикам, по жёлтому дереву, мазками ложилось на гладь зеркала и рассыпалось по комнате золотой крошкой. Всё, как у него дома: фотографии в красных рамках на стене, немое радио, ажурные занавески и растаявшие свечи в стеклянных банках. Чистенько, как у мамы, и светло. А как она там? Жива ли? Жив отец? Жива ли Тоня? Тевкр? Он думал о них всегда, даже когда был занят работой. Он смотрел в темень колодца и представлял их бледные и худые лица. Правильно ли они с братом поступили, когда ушли из дома?       Вытянув ведро, парень натёр стылой водой шею и обернулся. Хозяйка стояла у крыльца. В одной руке держала топор, другой чесала кошкину голову.       — Я решил принести для тебя воды, — вежливо начал Аякс. — Знаю, что работа тяжёлая. Мужика ведь в доме нет.       Хозяйка злобно прищурилась. Взгляд у неё стал ещё злее. Ветер стал трепать её голубое платье.       — Как тебя зовут?       — Люмин.       Лю-ми-н. Он повторил её имя, распробовав каждую букву.       — Ты тут совсем одна?       — Да.       — Все на войне?       — Отца убили немцы, а брат пропал. — она стиснула топор длинными пальцами и взвалила его к себе на хрупкое плечо.       — Я тоже потерял близких, — Аякс взял вёдра в руки и пошёл к ней. — Идём внутрь. Слишком жарко.       Он прошёл мимо неё. Она проводила его взглядом, потом подпёрла двери топором, взяла кошку на руки и пошла за ним.

***

      Люди не злые. Злыми их делают обстоятельства. Как собак — обласканная дворняга никогда не укусит человеческую руку.       Аякс рассматривал её ровную спину; наблюдал, как позолота коротких волос щекочет её тонкую шею. Она опиралась коленкой о табуретку и, воркуя, лепила из муки и теста клёцки. Паймон, её кошка, бодала белой головой её щиколотки. Если бы не было войны, она была бы добрее, и он бы, наверняка, на ней женился. Если бы встретил. Он бы хотел её встретить: в городе так много людей, и она среди них — стоит в красном платке, в отражении витрины красит свои губы. Красивая.       Он прожил у неё месяц. Август кончился. Солнце таяло. Тепло соскальзывало с желтеющих листьев, впитывалось в землю. Ему некуда было ехать, и он остался ещё ненадолго. Люмин не возражала, потому что Аякс работал у неё в доме: он рубил дрова, носил воду, приносил из части банки с тушёнкой, макаронами, засоленную рыбу и водку. Из всех мужиков, которых она знала, только он не пил, не курил и не лапал её. Он вёл себя всегда очень осторожно — не подходил со спины, не говорил громко, не ругался с ней. Почему?       Люмин обернулась, поймала его взгляд. Синие глаза скользили вдоль её тела. Парень поскрёб подбородок и отвернулся. Его щёки раскрасились красным.       Это всё так странно. Странно то, что он здесь и ей не страшно. Почему он ремонтирует её забор? Девушка сидела на крыльце в широких сапогах и шерстяной юбке, ела хлеб с маслом и смотрела, как он сначала забивает гвозди, потом красит забор жёлтой краской. Свет ласкает его голову и лицо, делая его таким красным. Краснючим!       — Ты пропустил целое пятно, — недовольно бормочет Люмин, слазит со ступенек и идёт к нему, вытирая жирные руки. — Дай мне кисточку.       — Где? Я всё замазал.       — Дай мне кисточку!       В акварели заходящего солнца они вместе красили дерево и молча переглядывались. У неё курносый нос, круглые щёки, глаза карие. Или медовые. Они светятся, когда она смотрит на свечи. Неужели это она дикая и злая полячка? Аякс замер, повернулся к ней. Девушка продолжала водить кисточкой то вверх, то вниз. Он прошептал:       — Расскажи мне, что так обидело тебя. Или кто.       Она повела плечом, будто бы отмахивалась от мошкары.       — Война.       — Я потерял на войне брата. Его подстрелили, когда он шёл за водой.       Люмин молчала. Аякс тоже немного помолчал. Он вспоминал ясный взгляд Авдея, рыжие завитки, спадающие ему на широкий лоб. Они были одинаково рыжими? Или же Авдей был светлее? Небо порозовело. Девушка тронула его за плечо, и он продолжил:       — Я каждый день надеялся, что тоже умру. Я не смогу сказать своим родителям, что позволил ему умереть. Тем более так глупо. Даже не во время боя. Его подстрелил трусливый немец, и он умер.       — Что ты сделал с тем немцем?       — Я убил его.       Во рту горчило от ненависти. Аякс опустил руки. Люмин стала гладить его по сутулой спине.       — Ты не виноват.       — Если бы я не пошёл на войну, он бы тоже остался дома. Мать не простит меня.       — Ты хотел защитить свою семью.       — Я сделал так много ошибок, — он вздохнул, стал мешать краску в банке. — И теперь мне стыдно возвращаться на родину.       Люмин смотрела на него. Слова застряли поперёк горла. Небо темнело. Лиловые полосы окрашивали горизонт и вату мягких облаков. Когда двор почернел, они в безмолвии поплелись к дому и разошлись по кроватям.

осень,

1944.

      Как бы он не старался, полячка не разговаривала про свои обиды. Она всегда белела, поджимала губы, начинала ковырять сухую кожу у ногтей пальцами. Лицо её становилось таким неприятным, как у умирающей, и она тяжело вздыхала. Так тяжело, что внутри давило. Он гладил её по плечам, по спине, извиняясь: «Я делаю тебе плохо, прости». Люмин ему никогда не отвечала, только смотрела на него и кусала щёки изнутри. Хотела бы она рассказать, но страх съедал её, грыз липкий стыд. Она чувствовала, как покрывается испариной, когда он вставал посреди ночи, чтобы помочиться в горшок; и запирала на щеколду хлипкую дверь.       — Моего отца убили немцы.       Полячка спускалась вниз по вытоптанной узкой дороге, вела рукой по высокой траве, раздвигая заросли. Коричневая юбка хлестала её по щиколоткам. Длинное мужское пальто сползало с плеч. Аякс шёл позади неё, рассматривал её узкую шею и светлое карэ. Он старался не отвлекаться, но она была очень красивой, даже когда он не видел её медовых глаз.       — Брата не взяли. Он пошёл в партизаны.       Она остановилась и обернулась. Взгляд её померк.       — Я не видела его уже так давно. Немцы сделали с ним что-то плохое.       Аякс хотел было сказать, что он пожертвовал собой ради победы, но вспомнил про Авдея, замолк, широко распахнул руки. Она вошла в его объятия и, немного помолчав, продолжила:       — Когда мама получила отцовскую похоронку — повесилась в том сарае, где ты нашёл краску для забора, — девушка рвано потянула воздух ртом, стараясь не разрыдаться. — Я её снимала…       Он сжал её ещё крепче в своих руках. Люмин дрожала, хлюпала носом, тёрла его рукавом пальто. Она не хотела быть слабой перед каким-то русским солдатом. Когда придёт время, он оставит её, и она будет ходить к колодцу самостоятельно; но с ним так хорошо, что хочется рассказать обо всём сразу. Она зарылась лицом в складки его плаща, пока он опутывал её шею своим тёплым красным шарфом.       — Всё хорошо, Люмин, это не твоя вина.       Аякс не знал, как поддержать её. Рядом с ней, плачущей, он чувствовал себя безнадёжным и таким же слабым. Или ещё слабее. Он смотрел, как красится вода в неглубокой реке, уходящей за полоску леса, и гладил её по голове.       — Скажи мне, что я должен сделать, чтобы ты чувствовала себя лучше?

с п а с т и       м е н я

      Она отстранилась, вытерла намокшие глаза и, запахнув пальто, спустилась к алевшей воде. Они сели у камышей и тихо наблюдали за тем, как заходит солнце. Опять.

***

      Витиеватые узоры расписали её окно. Просыпаясь, она смотрела, как в нём искрится уличный свет, переворачивалась на бок. Перед глазами у неё стояла тень мужских сапог. Три пары. Тяжёлые, армейские.       А Аякс на кухне открывал консервированный суп и насвистывал какую-то мелодию. Через двадцать минут стало тихо — он пошёл во двор колоть дрова, думая, что она ещё спит. Когда он вернулся — увидел Люмин. Она, сидя на коленях перед побеленной печкой, комкала поштучно красные листовки «Победа», которые раскидывали по всему городу до сих пор.       — Я приготовил тебе завтрак.       Полячка промолчала. Она неотрывно следила за тем, как извивается бумага в завитках пламени. Затем равнодушно подкинула паленье, закрыла заслонку и, стряхнув с рук щепки и копоть, сказала:       — Прогуляемся?       Снегом усыпало всё: крыльцо, калитку, узкую дорогу к речке и выезд из деревни. Настоящие сугробы. Всё, как в родной Сибири. Такая погода создана для подлёдной рыбалки — сидишь у лунки, пока мороз кусает твои щёки, пьёшь водку и слушаешь отца. Он наставляет тебя, как лучше натянуть леску и недовольно фыркает, если рыба срывается. Как там папа? Всё так же прихрамывает? Он дома? Или ушёл на фронт? А мама? Она набирала уголь из печки в чугунный ковш и засовывала его под матрас, чтобы постель была теплее. У неё такое большое и любящее сердце. Люмин станет ей, как родная дочь. Он обязательно на ней женится.       Под тяжестью мокрого снега забор немного повело. Чертыхаясь, Аякс кое-как раскидал сугроб ногами, затем прикрыл калитку. Люмин была неподалёку, рассматривала витиеватые ветви, задрав голову. Когда он дёрнул дерево, и всё посыпалось ей под великоватую шубу, она завизжала.       — Безмозглый! Ах!       Они бегали недалеко от дома, кидаясь друг в друга снежками, смеялись так громко, что выглядывали старые соседи. Войны не было. Были они вдвоём, их горячие сердца, горячая кровь и увядающая молодость. Призрак Авдея ушёл. Пропали и армейские сапоги. Мир. Ни лозунгов, ни окопов, ни материнского тела в сарае с краской.

зима,

1944.

      Люмин толкнула его в грудь. Он упал на спину и стал прятать лицо. Она, смеясь, засыпала его пушистым снегом. Затем, глубоко вздохнув, остановилась и попыталась его поднять.       — Хватит притворяться мёртвым. Мёртвые не улыбаются. — ворчала она.       — Ты меня убила!       — Я замёрзла, я хочу чаю.       Война отправила их душу. Но она не может отравить самую искреннюю любовь, самую чистую. Любовь — это лекарство. Любовь в изгибе её пушистых ресниц, в том, как он греет её пальцы, трёт их. Любовь в каждом последующем слове.       — Я принёс сахар. Я знаю, что ты любишь сладкий чай.       — Не трать. Оставь. Лучше достань муки. Я испеку шарлотку.       — Я ещё принесу. Целый мешок. Пей с сахаром.       Любовь в изгибе её улыбки, в том, как они сидят напротив друг друга, краснеют, но не отводят взгляд. Любовь в том, как он трогает её острую коленку под столом.       — Ты согрелась?       — Да. Спасибо.       Это правда любовь? Или наваждение? Чёрный сон. Когда он притянул её стул к себе, когда взял за шею и поцеловал её, она вспомнила армейские сапоги. Её губы были сладкими, сухими и немного опухшими. Он держал её за шею.       — Аякс…       Он выдохнул, приобнял её и прижал к груди. Она надавила ему на плечи и отстранилась.       — Прости… Нет… Мы не должны.       Но он был настойчив. Он поцеловал её ещё раз. А затем ещё раз. И ещё. Пока она не разомкнула губы. Когда она обмякла у него в руках, он поднял её, сдвинул посуду в сторону и уложил её на столе.       — Не бойся меня, Люми. Я не злодей.       Злая и дикая полячка не шевелилась. Аякс навис над ней, задрал её юбку и провёл пальцами между её ног. Она задышала чаще, свела брови. Он ласкал её некоторое время, наблюдал за её красивым лицом, шептал ей на ухо о том, какая она красавица, целовал её в шею. Когда она стала влажной, он взял её под коленями, подтянул к себе поближе и вошёл в нее. Люмин вскрикнула, запрокинула голову. У неё намокли глаза.       — Тш-ш, не плачь, Люми…       Они занимались любовью, пока Люмин не попросила его остановиться. Он не смог кончить. Вышел из неё, погладил её бёдра, поцеловал её колени.       — У тебя красивые чулки, — он провёл рукой вдоль её ножки, ощупывая плотную ткань. — Всё в порядке?       — Отнеси меня в постель.       Армейские сапоги. Армейские сапоги. Армейские сапоги. Они небрежно зашнурованы. К ним прилипла грязь. Они растоптали её. Люмин закрыла глаза. Аякс отнёс её в кровать, накрыл одеялом и вышел. Он надеялся, что она попросит его лечь рядом. Почему она промолчала? Всю ночь он не мог заснуть, потому что ему было стыдно. Он думал, что она тоже его хочет, а теперь всё выглядело так, будто он изнасиловал её.       Утром всё было по-прежнему: Люмин варила бульон, горела печь, её кошка спала на окне. Ему было стыдно. Стыд пожирал его. Как он смеет стоять здесь, в этом доме, и смотреть на неё вот так? Ему нужно было уйти. Но она, как ни в чём не бывало, сказала:       — Садись есть. Свежее, горячее, как ты любишь.       — Ты не обижаешься на меня?       — Нет… Ты не виноват. Извини меня.       Она поставила перед ним тарелку с бульоном. Аякс был не голоден. Его тошнило. Он отодвинул бульон и, потянув её за юбку её синего платья, прошептал:       — Расскажи, что я сделал не так.       — Это не ты, а армейские сапоги.       — О чём ты говоришь?       Люмин затряслась, опустила голову.       — Немецкие армейские сапоги…       И тогда он понял. Понял, почему она дикая и злая и зачем запиралась полгода на хлипкую щеколду.       За окном выла вьюга. Она трясла окна. Стёкла звенели. Люмин плакала. Её перебивала зима — морозы трещали; но она молчала долго и чувствовала, как страх гниёт внутри. Зловоние отравляет её так же, как и война. И поэтому она рассказала ему всё: к ней подселили троих немцев, ровесников Аякса.       — Они говорили мне, что они — хорошие люди. И воюют против своей воли. Их заставили, — голос девушки дрогнул. — Я относилась к ним хорошо. Деревенские старики считали меня шлюхой. Они плевали мне под ноги, когда я возвращалась домой. Но я была уверена, что поступаю правильно, когда защищаю их. Немцы прожили у меня четыре месяца и перед отъездом, когда я вышла к крыльцу, чтобы проводить их, они меня изнасиловали.       — Люмин…       — Они сделали это на крыльце моего дома. Они разорвали мою одежду и надругались надо-мной. Они прижимали мою голову к доскам, чтобы я не кусалась. И я ничего не видела, кроме трёх пар армейских сапог.       Она замолчала. Стало так тихо. Даже непогода ушла. Аякс встал с места.       — Они насиловали меня не больше получаса, потом бросили мне два евро, натянули штаны и ушли.       Полячка повернулась к нему, взглянула на него. У неё были опухшие от слёз глаза. Она рыдала всю ночь, и из-за этого они утратили свой нежный блеск.       — И знаешь, что я сделала с этими деньгами?       — Нет.       — Я купила пачку масла и соль.

***

      В феврале снега стало ещё больше, а морозы обозлились ещё сильнее. Люмин не выходила лишний раз из дома. Аякс позаботился об этом — он наносил ей побольше дров перед тем, как уехать. Хотел облегчить ей зиму. И жизнь. Он много думал над тем, что она рассказала ему.       — Это не твоя вина, — она повторяла это очень много раз.       — Из-за меня ты вспомнила про армейские сапоги.       Расправляя свою зимнюю шинель, он наблюдал за тем, как она играет с белой кошкой и старается не смотреть в его сторону. Ему было её жаль. Её сердце трещало. И он разбил его своим неосторожным поступком.       — Война скоро закончится. Я вернусь за тобой и увезу в Сибирь.       — Ты умрёшь. Не уезжай.       — Я знаю, ради чего должен выжить.       Люмин повернулась к нему. Она выглядела несчастной. У неё было некрасивое лицо — слишком белое. Белее дикой зимы. Незадолго до его отъезда она сделалась ещё печальнее, и ничто не могло ободрить её, даже игры на улице.       — Я выживу ради того, чтобы жениться на тебе, Люмин. Ты понравишься моей маме, — он надел свою шинель, затем натянул на рыжую голову шапку. — Я рассказал ей про тебя в письмах. Вот увидишь, всё будет хорошо.       — Когда ты вернёшься?       — Как только сойдёт снег. Не провожай меня.       После этого он ушёл. Ушёл. Люмин опустила голову на руки и снова заплакала. Она ждала его, писала ему, но это было бесполезно. Снег сошёл. Листовок с лозунгами стало ещё больше. Ветер срывал их и нёс их к ней во двор.                                      «мы на шаг ближе к победе!                                           не дадим нашим друзьями умереть безрезультатно!»       Соседи смотрели на неё, перешёптывались: «То немцы, то русские. Папашка её в гробу вертится».                                                       «это ради свободы наших матерей, наших сестёр!                                                                                                             советский дух не сломлен!»       С громким свистом Люмин уронила топор на широкое полено и что есть мочи закричала.       Да, снег сошёл. Но Аякс не вернулся. Незадолго до победы его разорвало бомбой.