Повезёт в любви

      Самолет — это вовсе не оружие войны и не орудие для коммерции. Самолет — это прекрасная мечта.       Хаяо Миядзаки, «Ветер крепчает»

             Чжоу Цзышу сроду не считал себя хорошим поэтом. Вернее, так: глава школы Четырёх Сезонов, мастер боевых искусстве, брат государя, глава Тяньчуан — он совершенно точно не был поэтом. Чжоу Цзышу сносно умел сшивать между собой образы и в юности калечил лирикой бумагу, но четыреста лет назад любой образованный и знатный человек изучал шесть благородных искусств. Было бы чем гордиться, вот правда.       Сочинение стихов позволяло ему не сойти с ума, когда всё стало совсем плохо, но, уйдя в отставку, он забросил это бестолковое занятие. Последнее, как он думал, предсмертное стихотворение в его дневнике, которое он, по счастью, сжёг, звучало так:              Ледяное ущелье.       Меж камней ходит вьюга:       Растеряла все шпильки,       Уронила в снег туфли.       Запрокинув лицо,       Одинокую песню поёт.              Льду под сердцем теплее.       Мой светильник погас,       Звёзды в небе померкли.       Я шепчу       На последнем дыханьи:              Госпожа, твой плащ       Из тонкого синего льда.       Дай мне сон в забытьи,       Дай усталому сердца покоя,       Забери же меня       В свою ледяную страну.              Последнее было совсем недостойно воина и мужчины, так что Чжоу Цзышу, увидев, какая сопливая, безответственная дрянь у него вышла, спалил все записи и отправился, как он думал, на последнюю аудиенцию у Хэлянь И.       Потом было всякое.       Почти четыреста лет Чжоу Цзышу не творил непотребств и не пытал бумагу, ему было чем заняться. Через три века сидения на горе они с лао Вэнем поняли, что им надоело ловить белых мух, да и пора бы уже помирать, но тут… но тут Чжоу Цзышу увидел самолёт.       Не нынешних смертоносных стальных птиц, а дурацкое фанерное недоразумение, которое опытные авиаторы звали презрительно «кукурузник».       Это была любовь.       Чжоу Цзышу первый раз за всю свою долгую жизнь влюбился так страстно и с первого взгляда.       Смерть временно откладывалась — он впервые в жизни чувствовал себя настолько свободным и счастливым. Лао Вэнь в шутку ревновал, и однажды, напившись до явления Призрака Перемен со свитой — все они были несвежие и зелёные — сказал:       — А-Сюй, ты… ты… теехо-фл!       — Кто? Лао Вэнь, ты пьян! Выпей чаю, а уж потом говори! И прекрати притворяться!       На Чжоу Цзышу посмотрели глазами побитой собаки.       — Техномужеложец. Хочешь третьего — привёл бы мальчика симпатичного, а не эту….       Чжоу Цзышу закатил глаза. Иногда ему хотелось приложить лао Вэня головой о каменную стену.       — Это другое. Мне нельзя сидеть без дела, иначе мы в самом деле пойдём и умрём.       — Это шантаж!       — Да. Не заставляй меня выбирать между тобой и любовью к небу.       — Дожили. Мне даже мужу скандал закатить нельзя. Что такого в этой развалюхе?       Чжоу Цзышу попытался рассказать о том, какое это счастье — вести машину по небу, о том, какое удовольствие кипит в крови. Лао Вэнь это принял, хоть и ругался на него технофилом, а потом и адреналиновым наркоманом.       Чжоу Цзышу любил самолёты и небо, а если он что-то любил, то постигал эту науку во всех аспектах. В космос он летал одним из первых, хотя с трудом удержал на месте пытающийся так не вовремя отклеиться нос.       Голубая, похожая на жемчужину Земля стоила всего. После этого умирать расхотелось окончательно, а вот увидеть другие миры — очень даже да.       Чтобы в очередной раз не разругаться с начальством и не возненавидеть свою работу, Чжоу Цзышу ушёл в гражданскую авиацию. Порой он жалел, что не может воздать должное своим самолётам: подобающего поэтического языка не сложилось, а он сам в искусстве мог лишь ходить тропами других и доводить до ума чужое.       Лао Вэнь наконец нашёл себе дело по душе и заделался ресторанным критиком. Вот уж кто не стеснялся славословить поваров, так это он.       И всё шло хорошо и замечательно, пока…       Пока господа учёные не откопали среди прочих обломков прошлого его стихи.       И пока в Поднебесную не приехала его переродившаяся и несостоявшаяся невестка.              Если бы мог, Чжоу Цзышу бы взвыл — так ему было неловко и так хотелось дать тогдашнему себе в челюсть.       Это было ужасно: знать, что твои метания, твой чудовищный стыд и гнилые потроха открыты всему белому свету. Вдобавок лао Вэнь вздумал обидеться:       — Мы вместе четыреста лет, а ты мне завалящего двустишия не посвятил!       — Лао Вэнь, я плохой поэт.       — Ты отвратительный муж!       — Это всё вторичная чешуя.       — Да и наплевать, если она посвящена мне. Но ты только о любви к Родине писать можешь, поэтому знаешь что, отправляйся спать на диван. Один.       — Что?!       — Совсем один.       На диване Чжоу Цзышу пришлось потеснить старину Цао Цао и весь его выводок жён и детей, состоящий сплошь из икеевских акул. Чжоу Цзышу привозил их из разных концов мира, рассудив, что нехорошо почтенному злодею быть одному, без своего семейства.       Утром Чжоу Цзышу пришлось завтракать пригоревшей рисовой кашей: лао Вэнь всерьёз обиделся на него.       — Мне просто обидно, что ты так мало рассказывал о себе!       — Нечего там рассказывать.       — Это мне решать! А-Сюй, ты человек со вкусом, ты точно не можешь писать хуже дурня Цао Вэйнина! Ну хоть строчку!       — Тебе мало того, что я живу ради тебя?!       — Ты сердишься, а значит, ты неправ. Или, — в глазах лао Вэня мелькнул призрак догадки, — кто учил тебя писать стихи?!       — Моя мать. И княжна Ли Цзинъань.       В шесть лет мать показала ему, как сочетать между собой слоги. В восемнадцать… он часто бывал в доме цзедуши Ли и его юная дочь, которой тогда только сравнялось четырнадцать, много рассказывала о поэзии, об обычаях при дворе, о том, что нужно делать, чтобы прослыть человеком образованным и утончённым. Цзинъань очень любила читать и пронесла это через все свои жизни.       Подносить ей яд, а потом слушать о том, что правда рано или поздно выйдет на чистую воду, оказалось мучением. После её гибели и смерти дяди Би всё, что было в нём живым, доломалось окончательно, в полном помрачении рассудка Чжоу Цзышу написал строки, за которые мать влепила бы ему пощечину, до того это была неимоверная, отвратительная пошлость.              В яшмовой вазе на могиле бойца       Ставлю ветку хайтана.       На мёртвом камне — живые цветы.              Старый пёс околел,       Перед смертью так долго он лаял.       Участь его решена:       Из шерсти сделают пояс хозяйке,       Из костей сварят дочери мыло,       Кожа станет сапогами для новых солдат.              Мать бы сказала, что он утратил всякий стыд и непристойно говорить о вещах столь низких, да он бы и согласился. В его стихах под конец не стало ни образности, ни складу. Так всегда бывает: предаёшь себя — и дар Слова оставляет тебя первым.       Он не терпит малодушия и вранья.       Чжоу Цзышу в сторону поэзии смотреть не мог, такие его одолевали тошнота и отвращение. Он не думал, что когда-либо ещё возьмётся за кисть…       А Цзинъань, то есть барышня Катя (смешно и страшно, как же она похожа на себя прежнюю), разбирала по косточкам каждый образ, и делала это со сноровкой опытного врача в прозекторской. Лао Вэнь догадался о том, кто она такая, почти сразу.       — Жуть какая, — сказал он, притащив из любимого ресторана свинину по-сычуански, — разбирать стихи того, кто тебя убил.       — И толково разбирать, — с неохотой признал Чжоу Цзышу.       Ему хотелось прийти и попросить прощения, а лучше — дать себе пощечину за её поломанную, непрожитую жизнь. Цзинъань, конечно, была княжной императорской крови, и знала, какая участь её ждёт в случае проигрыша отца. Дочь дракона или драконицы всегда готова к смерти.       …Эту девочку он утешал, когда дядя приказал её матери совершить самоубийство и прислал в усадьбу цзедуши Ли шарф из белого шёлка.       Эту девушку любил Цзюсяо.       Этой женщине Чжоу Цзышу преподнес яд после того, как убил её отца.       «Ваше тело драгоценно», — так он сказал ей, прежде чем отдать фарфоровую склянку, а сам разрывался в это время на части.       Часть его, больше всего в жизни ценившая родство и тепло семьи, орала в ужасе и требовала прекратить творить беззаконие, не предавать доверившуюся. Чжоу Цзышу был безнадёжно семейной птицей.              Часть его, привыкшая исполнять приказы Хэлянь И — человек своего господина и империи, — действовала спокойно и холодно, и проверила, хватило ли такой концентрации яда, и дождалась чужой смерти, но в то же самое время…       В это же самое время кто-то безнадёжно глупый внутри него уже почти два года готовил восстание, и зло спрашивал: а с какой стати власть такого государя и благо такого государства должны стоить целой живой Цзинъань или маленькой Цзян Сюэ?       … Человеческая жизнь — щепка в потоке былого и грядущего, владыки земные обычных людей не щадили никогда, сколько солдат и земледельцев, сколько учёных и красавиц, преступников и праведников легло костьми в основания великих империй… Так уже не раз было прежде и не раз произойдет впредь. Те, кто на вершине, стремятся получить выгоду и власть из всего. Те, кто держат на своих плечах эту тяжесть, растят солдатский хлеб и человеческое мясо, живут в нищете поколениями и каждый день выбирают, от чего отказываются сегодня. Чжоу Цзышу, сын принцессы и брат правителя, ничем не лучше последнего нищего и пьяницы.       Поняв это, Чжоу Цзышу окончательно перестал быть главой Тяньчуан и братом государя. Он больше не подходил этой службе и никуда не годился как подданный. Говоря иначе, он перестал быть собой.       Надо ли говорить, что увольнения Чжоу Цзышу потребовал со скандалом?       Будь у него талант сатирика, он бы, конечно, написал новеллу о том, как жена, доведённая до отчаяния сластолюбием мужа, сначала публично отрезала себе волосы, а затем сбежала в бордель к веселой певичке, но лао Вэнь такого сюжета точно бы не оценил. Этот человек умел хлестать уксус кувшинами, даром что сам в своё время уложил на лопатки всех, до кого не добрался Цзин Бэйюань.       — У меня такое чувство, — подозрительно заметил лао Вэнь, — что ты опять думаешь свою вечную дичь про государство! А-Сюй! Четыреста лет одно и тоже! Если ты скажешь хоть слово о благе страны и народа, то, клянусь, я с тобой разведусь!       К несчастью, в Чжоу Цзышу очень невовремя подняла голову матушка. Старшая принцесса Яньяо могла построить не только своего царственного брата, но и парочку армий. А ещё матушка не выносила пустых угроз.       Чжоу Цзышу опустил ресницы и ответил в её любимой манере, которая страшно злила и отца, и дядю:       — Лао Вэнь, разве найдется в Поднебесной человек, кроме меня, готовый терпеть твоё легкомыслие, расточительство и мерзкий характер?       — Что?! Я… я готовлю хорошо!       Внутренняя матушка Чжоу Цзышу улыбалась акулой.       Она обожала строить окружающих.       Чжоу Цзышу вздохнул и продолжил в той же высокотрагедийной манере:       — Это все твои достоинства? Бедный юноша, мне так его жаль.       Надо, надо было в юности послать дорогого и обожаемого старшего братца и сбежать от роли трагического мерзавца на амплуа склочных старух и высокоморальных бабок, борющихся с наркоманами и проститутками. Вон, лао Вэнь аж пятнами пошёл:       — Ужасный человек! У тебя сердце волка, зачем я с тобой связался?!       — У меня острый меч и красивые лопатки.       В глазах лао Вэня сверкнули красные искры. Он уже почти выпустил Хозяина Долины наружу, как вдруг взял себя в руки и спросил совершенно спокойным голосом:       — Ну и кто это из твоей родни сегодня?       — Матушка.       — То есть моя тёща?! Какое счастье, что я вышел замуж за сироту!       На том и помирились.       Лао Вэнь, конечно, продолжил делать щенячьи глаза и канючить. Чжоу Цзышу твёрдо отвечал одно:       — Нет.       — А-Сюй! Ты напоминаешь мне жертву грубого надругательства…       — Что?!       — Которая, пережив насилие, закрыла своё сердце для мужчин и пошла утешаться с барышням и акулами!       — Это точно!       Чжоу Цзышу схватил с дивана супругу Си — эту акулу с шкурой цвета фуксии он привез из Швеции, а плавники вышивал ей сам, — звонко поцеловал её в задранное рыло и сказал:       — Супруга Си точно лучше грубиянов.       — А-Сюй!       Вспыхнувшая между ними шуточная драка предсказуемо закончилась на полу. После второго захода лао Вэнь обвился вокруг него и прошептал сонно:              — Слушай, а давай познакомим её с пионером.       — Супругу Си?       — Чудовище! Катю! То есть твою княжну! Люди заслужили! И вообще, мне не с кем стихи обсуждать!       — Стань учёным!       Лао Вэнь шарахнулся от него:       — Ни за что на свете! Мне придётся писать план научно-исследовательской работы! Ходить на партсобрания! Сдавать экзамен по философии! Но самое главное, самое главное — мне придётся читать сто томов Ленина!       — А что, хорошая пытка. Чего только не сделаешь, лишь бы не работать и не спать с мужем!       Первый раз за всю супружескую жизнь Чжоу Цзышу попытались запинать и задушить, а он вместо того, чтобы сопротивляться, довольно хохотал пол укоризненные акульи взгляды.       — И всё же подумай, — сказал ему лао Вэнь, прежде чем провалиться в сон, — это может быть очень красиво и трогательно!       Чжоу Цзышу сам об этом думал. Пионер, то есть студент четвертого курса академии внешней разведки Ли Юйсянь, как и в прежней жизни, легко сходился с людьми и очень нравился девушкам.       Поняв, что всерьёз планирует эту затею, Чжоу Цзышу отправился на кухню: считать логистику и сопутствующие потери.       С Ли Юйсянем… с Цзюсяо они встретились при самых невесёлых обстоятельствах: Чжоу Цзышу вёл рейс Чанчунь-Хуайань, а в середине пути самолёт попытались захватить террористы, якобы требующие независимости Кашгарии от правительства Пекина.       Беда в том, что Чжоу Цзышу не вчера родился на свет. Он отлично знал, как проводится политика закручивания гаек в отношении неблагонадёжных и национальных меньшинств; где, кто и на какие деньги выращивает всех этих талибов, моджахедов и прочий биомусор религиозного фундаментализма; а главное — кто за этим стоит и как превосходно инструкторы любой работающей тайной службы промывают людям мозги, приучая их к положению обиженной и вечно правой жертвы. Он сам не брезговал подобным, когда того требовали интересы Хэлянь И и когда у соседей рисковал образоваться слишком честолюбивый наследный принц.       Несколько правильно и вскользь оброненных слов, и вот уже отец ревнует сына к государственности, а в головах тех, кого унижают и притесняют, хотя их знать живёт не хуже хань, зреет мысль о том, что нельзя такое терпеть, то бишь о бунте. Самое главное — не мешать людям самим сколачивать себе гроб. Твоя задача — вовремя давать деньги и подливать масла в огонь обиды и несправедливости, и подталкивать фанатичного дурака, которого не жалко, к нужным поступкам и действиям, и не пропустить тот миг, когда этот баран и бревно настолько перестанет разбираться в средствах, что спутается ради быстрой победы с радикалами, читай — с откровенным отребьем.       Тогда его, разумеется, после вырезанных двух-трёх городов, употребив выращенный инструмент по прямому назначению, можно сдавать соседям, которые, вестимо, будут крайне жестоки к побежденным, унизят их и втопчут в землю, и сами, не думая (кто так работает) сделают из неразборчивого дурака мученика за свой народ и безупречного героя. Тогда можно приступать к следующему этапу плана, потому что напряжение в системе копится и растёт.       Самое приятное в таких вещах — наблюдать, как господа соседи разваливают свою империю сами, а ты пьёшь вино, любуешься луной и вовремя дёргаешь за нужные ниточки. И никому в голову не приходит спросить: на какие деньги в столице чужой страны построен храм Гуанинь, откуда родом куртизанка Мао Чжэнь, у которой бывает секретарь военного министра, где училась лекарка из свиты благородной супруги и кого она зовёт своим братом. А ведь никто не делает из этого тайны, всё это — сведения из открытых источников. Сами, всё сами. Нет предела чужой жадности, честолюбию, жажде власти и некомпетентности.       … Из охваченной смутой страны в это время побегут лучшие люди, и, конечно, государь охотно примет на службу учёных и военных, возьмёт под своё покровительство вдов и сирот, и, как любящий отец, пристроит замуж дочерей-красавиц.              — Люди, — неизменно повторял Чжоу Цзышу своим подчинённым перед каждой такой операцией, — самое важное и ценное приобретение. Они стоят всех крепостей и земель, потому что люди строят крепости и обрабатывают земли, а после проливают свою кровь за то, что считают своим.       — Разве они не чужаки, глава?!       — Они нам благодарны. Через пару поколений они станут нами, забудут свои обычаи и язык, благо внешне мы уже не отличаемся никак. Наша задача — пестовать в них эту любовь и благодарность, а не развалить всё из-за мелочных обид.       Само собой, соседи не дремали и старались пользоваться всеми склоками и противоречиями в стране, вот только Чжоу Цзышу слишком хорошо знал свое дело и сбивал дерзких пташек ещё на подлёте.       Один раз его попытались вывести из игры с помощью умной, красивой и опасной женщины. Чжоу Цзышу быстро раскусил эту уловку и предложил барышне Гун выбор: четвертование, смерть от яда или же спасение.       — Да что же может спасти меня?       — Деятельное раскаяние, барышня Гун. Имена, явки, связные… Вспомните, из каких борделей наши чиновники выкупали себе наложниц? «Красные рукава»? Подумайте, что костоломы папаши Му могут сделать с вашими подругами и сестрами, если я уступлю им дело. Неужели негодная страна стоит жизни ваших родных и близких, ваших матери и отца?       Гун Ци упорствовала почти четыре часа, но подписала все нужные бумаги.       — Смотрите, как я вас перевербовал. А вам ведь наверняка рассказывали ужасы о наших подвалах. Разумные люди всегда умеют договориться.       — Не сомневаюсь.       Чжоу Цзышу позволил ей прожить три года, прежде чем прислал яд.       — Почему?! — кричал возмущенный Цзюсяо.       — Потому. Перебежчик — это отребье, которое работает на тебя. Но это всё равно отребье, и однажды оно продаст тебя подороже.       — Гун Ци была честным человеком!       — Конечно. Барышня Гун очень любила свою страну и хотела развалить нашу.       Гун Ци все же нашла способ отомстить ему, публично срезав бритвой себе лицо перед зданием Тяньчуан. Как ни крути, это было страшное оскорбление и очень грязная смерть.       Вскоре после этого… вскоре после этого ему лёг на стол приказ без промедления и окончательно решить вопрос со своим пятым офицером, вышедшим в отставку. С Цзян Юйжанем и его семьёй.       Чжоу Цзышу повиновался, но при этом не забывал оказывать соседям ответные любезности.       Он и его люди вот так развалили парочку политических соперников своего государства, а третье — серьёзно ослабили. Чжоу Цзышу превосходно знал, как готовится это блюдо. А ещё знал, что тупое пушечное мясо охотно используют в своих дрязгах ветви одного ведомства, чтобы продвинуть свои интересы или сожрать конкурентов для усиления собственного влияния. История, в общем, старая как мир.       И вот эти выкидыши сепаратизма попытались захватить самолёт, чтобы уронить его в центре Пекина.       Чжоу Цзышу не собирался умирать в огне: у него, если на то пошло, дома ждало его любимое чудовище, гарем Цао Цао, а на борту самолёта двести человек доверили ему свои жизни и надеялись долететь спокойно.       Его второго пилота — хорошего человека Ху Нина, который очень любил свою семью — террористы застрелили, прежде чем попытаться развернуть самолёт на Пекин. Чжоу Цзышу сдался им и изображал страх:       — Не убивайте меня, я безоружен! Я…я сделаю всё.       Ему даже поверили, особенно когда он действительно развернулся на Пекин. Чжоу Цзышу мог заткнуть за пояс многих актеров, и когда террористы расслабились…       Доказал, что до сих пор никто не превзошел его в мастерстве убийства людей… да хотя бы канцелярской скрепкой, всего-то стоило изобразить сердечный приступ.       Кабину, правда, потом пришлось отмывать от крови.       …А что вы хотите — перебитые трахея и сонная артерия способны обеспечить множество незабываемых спецэффектов. Двоим оставшимся Чжоу Цзышу сломал шеи. Вызвать по внутренней связи ещё двоих заняло меньше пары минут, а дальше перед Чжоу Цзышу айсбергом выросло понимание, что если он хочет решить проблему быстро и не оказаться с простреленными мозгами, то стюардессами и кем-то из пассажиров придётся пожертвовать. Счёт шёл на секунды, вот-вот эти недоумки сообразят, что к чему, а долго самолёт в режиме автопилота не продержишь…              К кабине пилота протиснулся круглолицый юноша.       — Капитан, там в проходе двум пассажирам стало плохо. Боюсь, фатально.       Чжоу Цзышу не сразу заметил пятна крови на чёрном свитере.       О том, как выглядит сам, ему в голову не пришло задуматься.       — Фатально?       — Свяжитесь с землёй. На борту террористы. Вернее, — юноша заметил в кабине пилота тела, — были.       Пассажиры сидели притихшие.       — Уважаемые пассажиры, — Чжоу Цзышу обратился к ним по громкой связи, — мы несколько отклонились от курса. Прошу вас, сохраняйте спокойствие.       Чжоу Цзышу запросил экстренную посадку в ближайшем аэропорту, а после долго объяснялся со службой безопасности авиакомпании. От него отстали быстро, но вот к круглолицему юноше докопались.       Тот вяло отбрыкивался, пока… пока не приехал человек в черно-синей форме с нашивками в виде лепестков сливы.       — Ли Юйсянь, вы хоть к матери без приключений слетать в увольнительную можете?!       — Виноват, — ответил юноша с очень знакомой Чжоу Цзышу интонацией, — есть летать без приключений!       Что?! Это не мог быть Цзюсяо, нет!       Начальство курсанта одним махом осушило кувшин с водой.       — Вы дознаватель! Вы головой работать должны, а не в Супермена играть! Насмотрятся своих дорам, а командир потом собирай их в совочек!       Служба безопасности и авиакомпании, и аэропорта смотрела на юношу с жалостью. Академию внешней разведки не любили во всей Поднебесной.       — Курсант Ли, — Чжоу Цзышу счёл своим долгом заступиться за товарища по несчастью, — спасал жизни пассажиров и технического персонала.       — А вы сами, господин Чжоу, — человек в темно-синей форме по-акульи улыбнулся, — где такой… специфический опыт приобрели?       Чжоу Цзышу улыбнулся в ответ.       От этой его улыбочки в своё время начинали бегать по потолку шесть министерств.       — Моя биография и служба подробно описаны в моём досье.       — Что?! — злющий лао Вэнь влетел в конференц-зал как нельзя вовремя. — Чжоу Сюй, ты опять?!       — Что «опять»?       Лао Вэнь понял, что сейчас проболтается, и сдал назад.       — Опять доведешь себя до гастрита, инфаркта и депрессии!       Чжоу Цзышу чуть не сказал, что скорее отравится собственным ядом. Дома лао Вэнь продолжил изображать шипящую доисторическую ящерицу:       — А-Сюй, так больше продолжаться не может!       — Я летаю больше ста лет, это первый теракт…       — И последний! Я не собираюсь седеть по второму разу и становится вдовцом!       — А я не уволюсь.       — Упрямый осел! А-Сюй, я серьёзно. Работа лётчиком выжирает ресурс человеческого тела только так. Тебе нужен отпуск…       — И желательно на год после такого, — прозвучало из-под двери, — шисюн, не делай вид, что не узнал меня. Ну и ворчливый же у тебя муженек, впрочем, ты другого не заслуживаешь.       О картонные стены современных домов!       О смесь негодования и радости!       Чжоу Цзышу почти не помнил, как затащил это несчастье в их квартиру и грозно спросил:       — И как тебя занесло на то же место!       Цзюсяо… то есть Ли Юйсянь развёл руками:       — Когда твой отец и дед — кадровые разведчики, выбирать особенно не из чего. Я рад, что ты ушёл своими ногами, но за всё, что ты сделал, тебя мало убить. Поэтому живи вечно и мучайся!       И схватил, мерзавец, его за нос, как в детстве, когда первый ученик Цинь Хуайчжана носил гордое прозвище Хобот.       — Не дождёшься! — ответил Чжоу Цзышу дрогнувшим голосом.       Он был рад, что Цзюсяо не держит на него зла.       — Побывав рыбой и земляным червяком, — делился с ним названый брат пережитым, — начинаешь проще относиться к обидам.       — Ну да, конечно, пионер!       Это лао Вэнь наконец справился с собой и попытался принять, что из чулана прошлого на них вывалился не бедный страдалец, а шкодник, привыкший втягивать названого брата во все приключения, каверзы и проказы.       Но Цзюсяо же был не виноват, что слишком серьёзный и ответственный Хобот вёлся на любую авантюру?       Когда-то, ещё при жизни учителя, это называлось у них «бросить вожжи». У Цинь Хуайчжана после их приключений прибавилось седых волос, у них самих — жизненного опыта и набитых шишек, а ещё умения с блеском выкручиваться из неприятностей, в которые они себя загнали.              То было отличное ушедшее время.       Одному из них понадобилось потерять всё в этой жизни и, уходя со службы, отгрызть себе лапу и пойти на отсроченное самоубийство, а второму вовсе пришлось умереть, чтобы они вновь начали разговаривать и обнялись.       — А Цзинъань? Что сталось с ней, шисюн?       — Разве вы не встретились?       — Нет. Меня не отпустили на мост…       Чжоу Цзышу рассказал. Цзюсяо посмотрел на него с болью.       — Значит, ты и её не пощадил.       — А что я мог сделать?       — Брат государя и сын принцессы? Больше, чем мог я, и кто-либо ещё. Ладно. Это было четыреста лет назад, а срок по убийству — двадцать пять. Ты сам превосходно наказал себя.       — Она умерла безболезненно, — зачем-то сказал Чжоу Цзышу.       Ему… ему до сих пор было важно знать, что он закрыл этот свой долг.       Цзюсяо не торопился облегчить ему задачу.       — Цзинъань не совершала преступлений. Что же… она ушла легко, без мучений, пыток и лишней боли. Это хороший подарок, шисюн.       Чжоу Цзышу чувствовал себя так, словно его выпотрошили.       — Давно ты помнишь себя?       — Лет с семи.       Чжоу Цзышу чуть его не стукнул.       — И зачем же тебя опять понесло в разведку?!       — Я дал слово родителям. А кроме того, — Цзюсяо со вкусом зевнул, — лучше всего менять систему изнутри. И ни слова о том, что я опять сверну себе шею. Время другое.       — Времена другие, а люди те же.       — Всё! Хватит! — лао Вэнь стукнул их полотенцем. — В этом доме не говорят о политике! Я ещё понимаю, когда люди ссорятся из-за хороших стихов, но из-за продажных девиц невысокого ранга?! Да вы с ума сошли?!       Старый варан, всю жизнь вполглаза дремавший в душе Чжоу Цзышу, поднял голову.       — На что поданный Вэнь намекает?       — Что слышал. На то, что правители былого и грядущего — паршивые куртизанки, которые в своих руках ничего тяжелее нефритовых бубенчиков не держали! Благородному мужу смотреть в их сторону позорно, лучше выпить вина и съесть мою утку с апельсинами!       — И много ты их перепробовал, лао Вэнь? — спросил Чжоу Цзышу своё чудовище, когда они легли спать.       — Кого? Уток?       — Правителей-куртизанок.       — Не знаю, это ты у нас в подобных делах мастер. А-Сюй, пинаться-то зачем?!       С тех пор минуло три года.       Мир не стал лучше и светлее, люди и государства творили то, что творили. Когда в прошлом году все спятили окончательно, Чжоу Цзышу сказал себе, что это не его война, а его задача — сидеть на берегу реки и ждать, пока по мутновато-жёлтым водам поплывут трупы трёх империй.       Он честно собирался выполнить свой план, пока…       Пока историки не откопали его старые стихи, а в Поднебесную не прилетела молодая талантливая учёная. Поначалу Чжоу Цзышу фыркнул (вольно кому-то тратить своё время на полную бездарность), но потом…       Всю свою жизнь Чжоу Цзышу с большой нежностью относился к людям, умевшим хорошо работать, живущим своим призванием и долгом.       Молодая талантливая учёная… девочка Катя (какой дурак назвал дочь в честь установки залпового огня) любила свою работу. Больше того, она принадлежала к числу тех людей, которые умели читать головой.       Чжоу Цзышу сам не знал, зачем вылез перед ней из шкафа.       Он понимал, что, возможно, совершает большую глупость, и всё равно позвал Цзюсяо.       Это было несовпадение с первой реплики. Цзюсяо её узнал, а вот она… нет ничего страшнее отчаяния тихих и замкнутых людей. Цзинъань чего-то испугалась и твердо решила защищать свою жизнь. Чжоу Цзышу отдал ей недостающий стих.       Он ждал недоверия, криков, обвинений. Оплеухи себе, наконец.       Цзинъань ни черта его не помнила.       И это было хорошо.       — Вы… — яркие губы стали одного цвета с серо-голубым пальто, — а как… это что, новеллы не врали?       — Не новеллы, а трактаты!       — Помолчите! — она вскинула руку. — Я столько порнухи за пять лет перевела, и про мальчиков, и про девочек! Босходи…       — А при чём тут Босх?!       — Неважно, — в него вцепились и посмотрели с восторгом исследователя, который наконец дорвался, — а правда, что императора Иньчжэня жена отравила? Ну, та которая стихи писала и на гуцине играла?!              Чжоу Цзышу стало весело.       — Откуда мне знать? Меня тогда не было при дворе.       — В самом деле. А правда, что был дипломатический скандал из-за наших священников?       — Правда. Они слишком любили чай и наших послушников. Ну и ещё вовремя не сдавали отчёты в мою канцелярию.       У барышни в глазах только что сердечки не сверкали, и смотрела она на Чжоу Цзышу, как на живую историю.       — Так вот ты какой, — раздался голос лао Вэня от балконной двери, — вульгарный фангёрлинг…. При живом-то муже! Катя, бросай его! Это чудовище, тиран и абьюзер!       — И в чём это выражается?       — Он мне ни одной строчки не написал! А ещё он жадина, жлоб и терпеть не может стихи! Я лучше! Я хороший! Я готовлю вкусно!       — Да, но диссер во славу науки с тобой не напишешь!       Вэнь Кэсину нагло показали язык. Чжоу Цзышу не стал комментировать это никак, а вечером, когда к его колену попытались пристать с непристойными предложениями, дал лао Вэню опуститься на пол, расстегнуть пуговицу на брюках и сказал голосом, от которого встал бы даже у мёртвого:       — Я тиран и абьюзер.       — А-Сюй!       — Спи один, а я уезжаю.       — Куда?       — К маме. К акулам.       Чжоу Цзышу не знал, что будет делать, если к Цзинъань вернётся память.       Девочка Катя на следующую встречу притащила молодой и наглый бонсай сливы и назвала его «Дорогой Леонид Ильич». Правда, табличку подписала почему-то через иероглифы «брови цвета цин».       Она боялась его, боялась страшно. Был ли это страх от прошлой жизни или наследие её нынешней семьи, Чжоу Цзышу не знал. Он знал другое: молодая талантливая учёная, девочка Катя, княжна Цзинъань переступала свой страх из беспредельной любви и преданности к своей работе. В её третий визит Чжоу Цзышу поймал себя на том, что рассказывает барышне Кате и лао Вэню о расследовании одного дела с маньяком — серийным убийцей, который в своё время попил у него немало крови.       — И кто интересовал этого Джека Потрошителя?! Девицы из весёлых кварталов?       — Почти. Юноши и любители удовольствий обрезанного рукава. На дело бы не обратили внимания, не пострадай сын военного министра. Тогда делом пришлось заниматься мне.       Лао Вэнь и барышня Катя слушали его рассказ, затаив дыхание, напряглись в развязке… а потом барышня Катя испортила ему всё удовольствие.       — Хм, а убийцей, что, был придворный лекарь по фамилии Жэнь, который заразился от одного из персиков дурной болезнью? Он с самого начала был в этом деле, владел необходимыми навыками и помещением для пыток…       В барышню Катю полетел акуленок. Это лао Вэнь надулся.       — Отвратительная привычка заглядывать в конец, чтобы узнать, чем дело кончилось!       — Я не виновата, что у меня логика лучше, чем у тебя! Господин Чжоу, а вы… вы напишите сатирический роман в старинном духе! Со стихами! Политической сатирой и разборками!       — Это долго!       — И ладно, я как раз докторскую писать сяду. Но у вас здорово вышло. Такой колоритный дядька этот начальник городских костоломов…       — Стражи.       — Господин Му! Ну ведь отличный же мудак! Аморальный по самое некуда! Ну неужели вам не хочется увековечить современников и всех приложить!       — «Сон в красном тереме» справился лучше.       — Но там про любовь и родительское мудачество, а вы про коррупционеров!       Против двух пар щенячьих глазок Чжоу Цзышу не устоял. То есть он честно держал оборону, но потом девочка Катя коварно забыла у них дома томик «Ночной стражи» покойного сэра Терри Пратчетта. Чжоу Цзышу пропал.       Не надо было ему подсовывать книжку про хорошего профессионала.       И запускать ежа под черепушку тоже не надо было.       «Только один раз, — грозно сказал он своему отражению в зеркале, — в качестве извинения за паршивую смерть».       О Цзюсяо эта ветреница даже не вспоминала. То есть нет, она была с ним доброжелательна, вежлива, но держала до зубов вооруженный нейтралитет.       — У нас в этой жизни, — грустно сказал Цзюсяо, — разные дороги. Я рад уже тому, что Цзинъань жива, здорова и ничего не помнит. Долгая память — тяжёлое наказание.              Сама барышня Катя выразилась не так:       — Слушай, меня ещё никогда так подснять не пытались!       — Как?       — Да всё говорил, что я его великая любовь из прошлой жизни! На что только мужчина не пойдет, лишь бы затащить в постель! Через рот бронепоезда пускает! Лучше я буду слушать от тебя, как воровали на заказах армейских сапог и про тушёнку из человечины.       Ох уж эти современные барышни, им сплошь нежную мужскую дружбу и расчлененку подавай!       Полгода пролетели как один день.       — Всё правильно, — говорил лао Вэнь накануне отъезда девочки Кати, — зачем ей этот пионер, когда рядом есть мужчина с самыми красивыми лопатками на свете, которого она на целый роман развела! У неё, в конце концов, вкус есть!       — Нет ещё никакого романа!       — Но будет. Скажем так, если ты однажды решишь вспомнить былое и поиграть с ней в тучки и дождик…       Чжоу Цзышу с удовольствием надел на голову Вэнь Кэсина дуршлаг из-под спагетти.       — Ты дурак?       — Я всего лишь человек широких взглядов! А-Сюй, ты что, обижаться вздумал? Нет, ну правда, если люди хорошо ладят между собой, рано или поздно такое случается, нашёл из-за чего переживать!       — Вэнь Кэсин, — спросил Чжоу Цзышу так тихо, что пылинки на стене выстроились по росту, — у тебя что, в этой жизни вообще друзей не было?       — Кроме тебя — нет, но с тобой я сразу захотел отнюдь не дружбы! Что, вот что ты на меня так смотришь?!       — Ты сам всё знаешь.       В день её отлёта лао Вэнь сказал задумчивое:       — У меня такое чувство, что мы нашу барышню провожаем на смерть.       — Ты преувеличиваешь.       — Ай-я! Я лишь хорошо знаю тиранов. Я сам бывший тиран, не забывай об этом. Только я душил своих призраков, а не три страны!       — Тираны рано или поздно умирают, лао Вэнь.       Перед приходом таможенного коридора Чжоу Цзышу отдал девочке Кате книгу Пратчетта.       — Ты забыла.       — Правда? — она неверяще выдохнула. — А я вчера обыскалась. Прощай.       — Прощай. Хорошего полёта.       Чжоу Цзышу очень, вот просто очень надеялся, что барышня Катя ничего о нём не вспомнит, и проживёт свою свою лучшую жизнь, какой бы трудной она ни была и сколько бы ей ни отпустило вечное небо. Цзинъань совершенно точно заслуживала счастья, свободы и благодарности.       На последней странице «Ночной стражи» Чжоу Цзышу впервые за много лет написал стихотворение, за которое не испытывал ни ненависти к себе, ни стыда.       Он писал о том, как поднимались из песка и крови великие города, о том, как варвары разрушали их и строили будущее на обломках прошлого, но созданное ими раз за разом обращалось в тот же прах…       Поставив точку в последней строфе, он отложил затупившийся карандаш и свободно вздохнул.              Молодой и отважный воитель,       Что ты ищешь среди пустоты?       Посмотри: вот, сквозь кости империй       Вновь растут голубые цветы.