Ни воспоминаний о прошлом, ни городов иных

Кто наплакал столько слёз? Кто за это был в ответе? Гениальный учёный снова ошибся — что-то в расчётах его не сошлось. Раньше не мог заснуть постаревший безвременно Кранк — уготованы были злодею не сновидения, но сплошной безотрадный мрак, а теперь он и вовсе страшится сомкнуть налитые свинцом веки — во мраке змеятся кошмары и поджидают глядящие хмуро мёртвые дети; в заброшенной же отныне лаборатории братья-отражения обступают страдающий мигренью мозг, надеясь послушать истории: мозг лишён оболочки — конечностей, туловища и лица, но видит, знает поболее прочих — циклопы, хоть и дано им зрение, как прежде, вещают своё без конца, апокалипсис то ли помня, то ли пророча, и в тщетных попытках познать великую истину урок не усвоят, не поймут главного, сколько ни говори. «Слепым всегда нужны поводыри. Вы правы, ждать спасения не стоит.» Голос Ирвина звучит из ниоткуда — и сам он неподвижен. Из признаков жизни — лишь суматошно кружащиеся в мутном аквариуме пузыри. Тело распятого изобретателя пожирают его же творения-клоны, в их жадных ртах растворяется плоть, тают атомы неделимые, меркнут неосязаемые фотоны. Стремятся они отхватить хотя бы кусочек от своего божественного отца — неповторимого оригинала, выращенного не из пробирки — неудачника-Прометея, из ребра коего получилась разве что безобразная карлица. Кранку повсюду слышится плач — напуганный, жалобный, где-то невдалеке… но клетки его старого логова, нефтяной вышки, пусты — в неприступном замке без окон, в охваченном сквозняком маяке нет ни одного ребёнка — лишь скрипучие, ржавые шестерёнки да из строя вышедшие винты. Стон металлических деталей — колыбельная покинутым, пыльным игрушкам. Впереди угадываются неясные отблески шквальных огней. Порою он спрашивает себя: когда-либо будешь ли сыт, Кранк, лакомясь детскими снами? Украденные дети оборачиваются угрюмыми взрослыми, порог твоей обители едва переступя — былые радости хрустят под их ногами, как хрустят кости, или, к примеру, яичная скорлупа. Так пусть же кошмары снятся и маленькой Миетт, пусть кромсают они её, будто чей-то острый стилет. Плачь, Миетт, плачь. Серебрятся седые волосы. Помяни Кранка слово — недолго будет сопровождать тебя неуклюжий, бесхитростный, точно дитя, силач. Уан мог бы разорвать тебя, девочка, пополам, легче, чем опутывающие его на цирковых представлениях цепи — ерундою покажутся синяки: когда всё-таки схватит за горло, не вырывайся… и имя его не хрипи. В горячечном мареве, Миетт, иди по следам — хлебным крошкам, единственном, что осталось после братца Денре — поспеши, их уже клюют чайки и одичавшие дети — знаешь ведь, дети, они, словно в стайке птицы, подчас сбиваться имеют обыкновение в шайки. Ещё бы! В Городе с младых ногтей им рассказывают жуткие сказки впотьмах — о том, как в последний раз поют обагрённые кровью киты, пронзённые насквозь гарпунами и застывшие, будто жуки в янтаре, во льдах, как тот, кто не спит никогда, крадётся тихонько на цыпочках, накликать беду боясь, как цветом ярким и странным, бутылочно-зелёным, горят моря на дне усталых глаз. Как куклы и оловянные солдатики безразлично взирают с недосягаемой вышины, и незнакомая девочка в красном, верхом на блохе внутри причудливого механизма, не просыпаясь, обречена вновь и вновь видеть сны… Что плещется в трубах и бухтах, во внутренностях вспоротого Города — суп из водорослей и утопленников, или дурманящий изумрудный абсент, что Уану теперь слаще мёда? Каково тебе, Миетт, слушать заевшую пластинку, каково ударяться о стены, убегая от скрюченных пальцев неразлучных сиамских сестёр, циклопов, покойников, необыкновенных химер, держась за артерию красной нити, как за спасительную соломинку? От закрытой двери нет нужной отмычки. Ты разматываешь нелепый свитер Уана — постепенно подтачиваешь его силы, грёзами упиваясь — что будешь делать ты, Миетт, когда твой друг-исполин станет вдруг тоньше спички? Подлодка продолжает свой путь в никуда, обходя похожие на морских ежей мины. Безотказный опиум помогает Марселло успокоить боль и сомлеть, на лице оставляя отметины — трещины для него, для других — привычные оку морщины. Миетт застряла во сне. Миетт не поплывёт вместе с ними — Уан рвёт себе глотку дни напролёт, Уан зовёт её, трясёт названную сестру за плечи — бессильный колосс проклинает весь мир. А больше всего — клянёт день их встречи. Миетт-фантом стоит перед глазами Уана, и так будет вовеки веков, если только, обезумев от горя, не выколоть их — готов он на всё, чтоб остаться здесь, рядом с нею, впредь не видя ни воспоминаний о прошлом, ни городов иных. Миетт спит и видит неловкое прощанье с Уаном, пытаясь дотянуться до него рукой, однако не дотягивается — утопает в изношенных двигателей дребезжании — оно звучит чудовищно нескладно, вразнобой. Сколько лет прокопчённому до последнего станка Городу, сколько лет в действительности ей самой? Небо и солнце поглощено ядовитым смогом. Миетт оставляет своих друзей за углом и отправляется вместе с Уаном на поиски брата. Город, увы, всегда требует что-то в уплату за доброту: как-никак, потерянные дети знают об этом не понаслышке — пусть в школе Осьминог и не учили такому, вместо этого рассказывая, как подрезать кошельки у зевак, незаметно в ночи исчезая, они не понимали, в общем-то, ничего, кроме увечной изнанки Города, которому, должно быть, нету конца и края. На промозглых сырых улицах, полнящихся побоями, заваленных помоями, сиротами, одинокими и забытыми, чтоб подступающее отчаяние превозмочь, волей-неволей придумывается новая сказка — мол, появится однажды могучий гигант с китобойного судна и непременно выведет их из доков проклятого Города прочь… Туда, где никто им, впрочем, не рад. Потерянные дети по-преждему будут изгоями — вот суровая правда. В порванных башмаках далеко не уйдёшь — упадёшь, измученный гноящимися мозолями. На их глазах вуаль из выхлопных газов заводов, они живут разношёрстной когортой, делят друг с другом паёк, не зная настоящего дома, не помня чужой заботы, в глубине души храня дежавю — ветхую полосатую кофту и алое платьице Миетт. Миетт — любимой сестрицы. Можно ль создать такую же, как она? Близнеца — темнокудрую и отважную, с сердцем, скреплённым током и электронами, набитым болтами, шурупами, осколками-именами — та же Миетт, только другая — неживая вечная девочка, сверкающая стеклянными бутылочно-зелёными глазами. …Уан, кажется, теряет и без того пустую голову от тоски. С бездыханной Миетт на руках приходит он к Кранку, и, сам того не желая, по слогам цедит сквозь зубы сиплое «по-мо-ги».