Высота меня тянет к себе, я боюсь что спасение уже не дождусь. Боже, погибнуть не дай, пока помощь идет по следам. Может в небо шагнуть и не ждать, Мне не встать, мне не встать, мне не встать... SEMENYAK, Женя Мильковский — Маяки
— Еще пять дней, — скрипяще, тихо, почти задушено, но с безграничной надеждой, с верой, мольбой.Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Ритм метронома, стоящего в пустой комнате на облупившемся деревянном стуле, звучал через громкоговорители по всему городу. Звук спокойный, медленный — значит пока в небе спокойно. Отбой, Арсений, закрой глаза, прижми к себе соседскую девчушку, и поспи хотя бы немного. Не поднимай в страхе глаз на небо, боясь увидеть огненные всполохи среди облаков, не готовься заметить вражеских железных птиц — ястребов, готовых обрушить на землю свой гнев. Закутайся покрепче в дырявый когда-то пушистый красный шарф, чтобы сохранить крупицы тепла, запахни посильнее полы своего полушубка. На улице с каждым днем холоднее. Хлеба выдавали все меньше. Зима не щадила никого. Метели сносили с ног, ветер гулял в разбомбленных домах. Метроном не стихал и ночью, становясь боевой колыбелью, забирался в сознание, отдаваясь стуком беспокойного сердца. Он сидел на холодном бетонном полу, прижимая к себе костлявые совсем колени и дрожащей рукой гладил по жидким волосам соседскую девочку. Она жила тут, совсем рядом. Несколько лет назад, беззубая и улыбчивая она бегала по мостовым и громко смеялась, а мать целовала в розовые щеки и стирала пальцем маковую крошку с уголка губ. Летний ленинградский ветер поднимал полы ее сарафанчика, играя с ним, а малышка обнимала матушку, прижимаясь к ней, держалась крошечными пальчиками за ткань ее юбки. А сейчас малышка одна. Мама ушла морозным утром за новой порцией хлеба, взяв из покосившегося шкафчика помятую карточку. Поцеловала девчушкино осунувшееся лицо, погладила по редким русым прядям и улыбнулась ей, через боль и силу, но по-матерински, обещая, что скоро вернется. Мать ушла и не вернулась. Мороз, голод и болезнь не позволили ей дойти до дома, и четверть буханки хлеба упала в сугроб, а она повалилась на землю, закрыла глаза и так и не открыла их. Арсений сказал девочке, что мама придет чуть позже, но встретился взглядами с детским карими глазами, которые понимали все-все в свои маленькие года. — Мама не придет, — и тихо, без всхлипа, одинокая горячая слеза по холодной бледной щеке. — Мама ушла к папе. Арсений до крови кусал губы, прижимая малышку, хороня ее короткое детство в колючем снегу блокадного Ленинграда. Ее папа погиб в начале войны на северном фронте. Девочка одна. И Арсений тоже совсем один. — Еще три дня, — сухими посиневшими губами, обращаясь к усыпанному звездному небу, прося за единственную уцелевшую родную кровь, что сейчас далеко. В голубых глазах надежда — тусклая, дрожащая, но все еще горящая свечами в церкви. Арсений дрожит, когда каждый день выходит на улицу, чтобы дойти до завода, на котором он работает. Дрожит, но едва ли от холода. Негнущимися пальцами открывает тяжелую дверь, вваливаясь в свой цех и принимаясь работать, а на улице мороз, переваливающий за тридцать, не сходит уже несколько недель. Люди шли по заснеженным улицам, падали и умирали. Шли, падали и умирали. Потому что сил не оставалось, чтобы встать. Потому что сил не оставалось, чтобы жить. Арсений боялся умирать. Не замерзнуть, не упасть замертво от истощения. Но за декабрь умерло больше сотни тысяч человек. А Арсений все ждал, считая карточки на выдачу продуктов и смотря через верхнее окно танкового завода на замерзшее озеро, по которому ехали солдаты, спасая жизни жителей блокадного города. — Я дождусь тебя… Теперь умирали так просто. Сначала перестают интересоваться чем бы то ни было, потом просто ложатся в постель и больше не встают. А кто-то и до постели не доходит. А окружающие их полуживые люди не обращают на этого никакого внимания. Но ты, Арсений, ты борись. Терпи ледяной ветер и грохот плачущей земли от ударов бомбежек. Жди до дрожи в коленях радиовещания о том, как обстоят дела на фронте, и весточки от своего родного солдата на смятой бумаге в белоснежном конверте с кровавыми пятнами. Молись за мир, молись за жизнь, молись за него, за того, кто сейчас на фронте, с винтовкой в руке и открытой дверью военного грузовика, переправляет через Ладогу то нужное городу: продовольствие и надежду на жизнь. К январю отопление начинает давать сбои, и на дрова идут мебель, заборы, доски и просто все, что может гореть. Слабый огонь горел не больше двух часов, жадно пожирая все, что ему кидали. Пальцы кололо от мимолетного и долгожданного тепла, Арсений грел свое озябшее тело у печки, прижимая к боку малышку-девчонку, что уже как три дня перестала говорить и кашляла все сильнее. У юноши голова не покрыта, ведь он отдал свою шапку малышке, грея ее посиневшие уши. Руки перепачканы мазутом, стерты до кровавых мозолей, губы болезненно-красные, потрескавшиеся и заледеневшие. Арсений терял последние крупицы сил на заводе, валясь под натиском мешков и скрежетом железа. А в награду горстка хлеба и просьба не умереть ночью. Дома дыра в стене от артиллерийского обстрела и соседская девчонка, потерявшая мать. Звуки метронома, под которые протекала жизнь блокадного города, не прекращались ни днем, ни ночью. И сейчас удары стали чаще. В небе, еще пока далеко, стали слышны угрожающий свист и шум клокочущего мотора истребителей. Арсений бежит со всех своих слабых ног, подгоняемый страхом и желанием жить. А небо свистит, сверкает фюзеляжами немецких самолетов. Взрыв, и от клочка земли теперь зияющая воронка. Взрыв, и Арсений на секунду теряет возможность слышать и видеть, падая на снег, и зажимая голову руками, но сразу же поднимается и бежит скорее к своему дому, лишь бы успокоить маленькую соседскую девчушку, лишь бы она не плакала от ударов боеголовок и звуков выстрелов минометов. Ему давно за тридцать, на фронт не пустил отвод за кандидатскую степень, которая сейчас ощущается пшиком впустую. Ему давно за тридцать, а страх съедает заживо, но ведь это война. Проклятая война. Успокаивать больше некого. Ядро попало точно в цель. Острые камни впиваются в колени через грубую ткань штанов, голову застилает шум. А слезы не идут, они кончились давно, и Арсений может только кричать. Больно, до хрипоты, до немоты, кричать. Ломаться и трескаться, как стекло при ударе, осколками вспарывать себе вены, но кровь не идет, потому что душа разбивается. И сердце жжет только надорванная фотография, спрятанная за одеждой, в нагрудном кармане. На ней тот, кого Арсений дождется несмотря ни на что. Вынутая из альбома, на фотографии они стоят на Аничковом мосту, молодые и счастливые. Арсений давит в себе желание выбежать на площадь под обстрел, подставляясь под пули, вспоминая улыбающееся лицо со снимка. Он дождется его: неунывающего с курчавыми каштановыми лохмами, из-под которых видно сверкающие зеленью глаза. Родной, живой. Теперь у него есть только это. А от дома не осталось ничего, разрывая на части все прошлое, стирая его из книги ластиком и оставляя только надорванную фотографию. До Ленинграда на этой неделе доехала только половина грузовиков. Много потонуло на Ладоге, проваливаясь под лед и разлетаясь на части под вражескими налетами истребителей. Арсений терялся во взволнованной толпе, цеплялся, ослабший, за руины домов, чтобы не упасть, и все искал среди чужих лиц одно — родное. Ноги не несли, сил не оставалось ни на что, Арсений не появлялся вчера на заводе и его лишили ничтожного полукилограммового куска хлеба, в котором муки разве что половина, а дальше труха и бумажная пыль. Где же ты? Арсений не видит в толпе кудрей, придавленных фуражкой. — Где…? — полузадушено слышит один из солдат, чувствуя пальцы на локте. На него смотрят выцветшие серые глаза, на которые падают хрусткие смоляные пряди. — Где лейтенант Шастун? А в ответ вырванный локоть и торопливый печатный шаг, подальше от несчастного. Сердце рвет от отчаяния. Он не мог. Он обещал выжить! Арсений идет вдоль только что остановившихся грузовиков, заглядывает в лица военным, но не может найти. Снег хрустит под ногами, Арсений оседает на него, белоснежное покрывало тает и холодит и так промерзшую до костей кожу, а Арсению, кажется, наконец плевать. Плевать, хочется закрыть глаза и уснуть наконец, как это сделали сотни тысяч до него. Ведь смерть стала явлением, наблюдаемым на каждом шагу. Когда утром выходишь на улицу, уже не пугаешься трупов, лежащих в подворотнях. Трупы долго лежат, так как некому их убирать. Арсений не хочет терять то последнее, что осталось у него. Сначала была мать — ее зацепил снаряд. Потом брат — он узнал о том, что тот погиб на Волховском фронте две недели назад. Следующей стала соседская девочка, не говорившая уже несколько дней. Но его, Боже, не забирай и его! — Ты ведь клялся мне! — никто не слышит этот крик, никто не видит высохших слез, что все-таки стекают по посиневшим щекам горячими дорожками. Его глаза вдруг потеряли весь блеск, что он сохранял в городе, который давно называли: не жилец. Стали мертвенно-бесцветными, голубой окрасился в цвет байкальского льда, будто они вовсе не его — чужие. — Ты обещал, что будешь жить! Плечи дрожат от мороза и рыданий, волосы грязными черными прядями спадают на мокрые глаза, покрывающиеся инеем будто изнутри. Он ведь обещал, что вернется домой, крича о победе, обещал, что снова поведет Арсения в парк на другой стороне широкой разводного моста и отвезет когда-нибудь на свою малую родину, в Воронеж, чтобы тот увидел широкий Дон и дворы из детства. Арсений не слышит громкого хруста снега под подошвами военных сапог, и как сквозь толщу воды слышит хриплый голос сзади. В сгорбившуюся спину врезаются острыми форменными пуговицами, а затылок обдает горячим дыханием. Арсения прижимают к себе, дрожащего и стонущего, не верящего, чьи руки сейчас стискивают его. Не расставайтесь с любимыми, они самое дорогое, что может быть у человека. — Я сдержал обещание, — севшим голосом доносится до его слуха, и соленые губы впервые за несколько недель улыбаются. Антон поднимает младшего на ноги и греет впалые щеки своим дыханием, касаясь невесомо кожи, боясь разбить. И плачуще, с тревогой шепчет. — Какой же ты стал... маленький, родной. И сердце наполняется жаром и трепетом от голоса, с которым успел проститься, душа взрывается слепящей глаза белизной, бьется раненной птицей, о которой позаботились ласковые руки. Антон обнимал так, будто в последний раз, прижимая исхудавшее тщедушное тело к себе, согревая замерзшие руки, вымазанные в мазуте и дегте, грубые и покореженные, когда-то изящные и мягкие. От Антона пахнет дешевым фронтовым табаком и немного порохом и кровью, на плече куртка перетянута растрепанным бинтом, и на ткани проступили алые пятна. — Спасибо… — едва ли слышно. — Господи, спасибо… — Арсений хрипит, сжимая рукава зеленого военного полушубка, смотря в родные глаза и не стесняясь жаться всецело к родному теплу на январском северном морозе. В Ленинграде всем давно стало без разницы на окружающих их людей, ими двигало только желание жить и сейчас было не до осуждения. Пока грузовики заправляют на станции, сбитые пальцы забираются под поношенную шапку, перебирая каштановые волосы, губы мажут по заледеневшему носу, шепот разливается по телу негой и хочется рыдать от счастья, ведь вот он, живой, любимый. Арсений улыбается, а в его волосах Антон замечает преждевременную седину и прижимает губы к белесым прядкам, стараясь сдержать себя. Метроном эхом отдается в сознании каждого, и, кажется, даже когда наступит долгожданная тишина, этот ритм не уйдет из сердец ленинградских жителей. Глубокой ночью, Антон снова наденет на свои кудри лейтенантскую фуражку и встанет на борт грузовика, открывая дверь, чтобы быть готовым спрыгнуть с тонущего или простреленного транспорта. Дорога жизни забирала много взамен на спасение. Оно забирало героев войны, утягивая их в свою ледяную пучину, на дно Ладожского озера. — Меня переводят в 54-ую ударную армию. — Забери меня с собой, — просит тихо Арсений, прижимаясь к теплой груди, на которой расстегнули форменный полушубок и китель, позволяя вдохнуть запах тела, по которому он безмерно скучал. В салоне грузовика не многим теплее, ангар пропах едким бензином, но им тепло. Вдвоем им тепло. На фронте, любовь — она другая. У нее нет «завтра» и «через неделю», есть только мимолетное «сейчас», которое каждый стремится выпить до дна, до последней капли, успеть последний раз оглянуться на любимую фигуру, скрывающуюся за горизонтом, а потом молиться и «Пощади, пощади его, Боже! Меня погуби, но ему жизнь оставь». — Не могу. Себе не прощу, если тебя потеряю. Уж если любили на войне, значит, любили. Во всяком случае, неискренности здесь не могло быть, потому что очень часто любовь кончалась фанерной звездой на могиле… И горечью ладана с капающим на пол воском от церковных свечей. — Я не хочу отпускать тебя. Проклятая война. — Я вернусь. Антон ловит болезненно-бледные, потрескавшиеся до крови губы, целуя их, пока никто не видит, забирает вкус железа и лечит собой, а Арсений задыхается, зовет, плачет. Боится отпускать. Он плакал тихо, стараясь не издавать ни звука, хоть и понимал, что Антон слышал каждую его неудачную попытку сделать ровный вдох. Тот сцеловывал соленые капли с впалых колючих щек, невесомо прикасался к острым ребрам под тканью поношенной рубашки, переплетал свои огрубевшие пальцы с израненными почерневшими от тяжелой работы на заводе. Убирал сбившиеся волосы со лба и прижимался губами к виску, зажмуривая глаза. И тоже ронял беспомощные слезы, уговаривая себя не прощаться. Уверял себя, что все когда-нибудь закончится и он снова увидит своего Арсения в профессорском пиджаке во дворе Ленинградского государственного. — Я привез тебе кое-что из Горького, — задушевно, тихо, словно по секрету, и ведь знают оба, каких трудов стоило водителю Дороги жизни провезти что-то лишнее. С шеи Арсения стягивают обшарпанный, превратившийся в лохмотья шарф и перед тем, как продолжить трогательно целовать слишком тонкую шею, покрывшуюся желтыми нездоровыми пятнами. Арсений прячет их, прикрывая руками и шепча «Не смотри», а Антон все целует, целует, крича внутри. Война покорежила, покалечила и изуродовала. Война надломила, но не сломала. Страшные пятна прячутся за мягкой тканью шерстяного шарфа. — Он будет греть тебя для меня. Скоро все закончится, Арсень. Арсений не хочет отпускать. Не сейчас, только не сейчас. Он прижимается к сильному, возмужавшему на войне телу, греет промерзшие до костей руки и шепчет что-то интимное, недозволенное к тому, чтобы быть услышанным, сокровенное. А ночью провожает грузовики-герои, и прячет нос в шерстяном шарфе, пропитавшимся запахом его любимого солдата. И верит, что вернется.***
Фронт замело снегом, укутывая поля белым покрывалом, занесло окопы, заставляя не палить по врагам, а махать лопатой. Караул порой не находил в пурге часовых, и те, скованные ветром, замерзали прямо на посту, проваливаясь в ледяное одеяло. — Много в лазарете наших? — слышит Антон, как только добирается до своей позиции и берет в руки, спрятанные рукавицами, винтовку. — Да почти все. Раненных доносить не успевают, как их найти-то в снегу, — ночью ветер пронизывал до костей даже через толстую форму. — Упал, и всё… А тех, кто замерз, видать — винтовки из сугробов торчат. Бороться и надеяться на лучшее, замерзать и сгорать от воспоминаний короткой ночи в прибрежном пока еще блокадном городе. Раны наполняются кровью, окопы засыпает сугробами, холод морозит солдат и от него стынет топливо в баках вражеских танков. По венам — горечь вместе с землей, дышать смогом и болью, а душу отправлять подальше отсюда, на север, чтобы она погрелась рядом с Арсением, чтобы она посмотрела, улыбнулась и вернулась назад, окрыленная и верящая: прорвемся, победим. Выживем. — Опять будешь бумагу слать? — чуть насмешливо, на самом деле подбадривающе, когда Антон достает листы и карандаш, чуть спадет мороз и снегопад. — Счастливый… Где твоя подруга? Антон пишет обрывочно, порывами, как найдется время, но, когда спрашивают, всегда чуть улыбается, как бы трудно на фронте не было, вспоминая улыбку и глаза цвета Финского залива. Он совсем скоро увидит их, поцелует Арсения в нос и прижмет к себе, забирая, наконец, в Воронеж. — В Ленинграде. А в ответ сочувствующий вздох. На фронте любить страшно, на фронте любить опасно. — Дождется она тебя? Зачеркни режущее слух она в голове, сожми на секунду карандаш в посиневших от холода пальцах, но пропусти это мимо ушей, оставляя только осадок разлуки. — Дождется. Карандаш дописывает новый абзац, а Антон смотрит на утреннее небо, ясное, наконец, голубое. Сегодня будет наступление. Снова прижимать себя к земле, целиться во врага и кричать «Пали! Слева танковая!». «На фронте как в книжках, которые мы выпрашивали у девчонки с Литейного, помнишь Арсень? На Западном фронте без перемен. Я по ночам говорю с тобой, хоть ты, родной, далеко. Та девчонка фельдшер сейчас на южном фронте — забыла про книжки, они скучают по ней. А она раненых носит с поля боя, под пули бросается. Веришь, что она жива? Я верю...» — Лейтенант Шастун, — где-то рядом, пока Антон пишет. А на другом конце окопа парнишка, молодой совсем птенец, лет девятнадцать ему от силы. Лицо молодое, израненное фронтовым несчастьем, а глаза любопытные. Прижимает к себе винтовку, шапка сползла с одного уха. — Вы ведь грамотный, лейтенант Шастун? — Грамотный. — А научите меня, — мальчишка переползает к Антону поближе, нахлобучивая шапку поглубже и потирая замерзшие щеки. — Я ведь деревенский, до меня ликбез не добрался еще, а я писать хочу хотя бы словечко… Меня сестра в тылу ждет. И светятся глаза у рядового, когда ему отвечают коротким кивком, и меняет то винтовку на карандаш, то наоборот, и Шаст прощает подростку, что он переводит его бумагу. Письма летят по воздуху, плывут морем или трясутся на кочках в багажниках грузовиков, но во что бы то ни стало добираются до назначенного адреса. Письма видят всю страну, пока держат путь от одного сердца к другому, в каких-то письмах вместе со свернутым втрое листом, исписанным чернилами или грифелем, хранятся маленькие весточки с фронта: засохшая веточка южной только раскрывшей свои почки в марте вербы; весточки с тыла: фотография, которую отрывают от сердца, вкладывают меж листов и молят, чтобы письмо не затерялось, чтобы дошло. Мальчишке всучивают мешок с конвертами и отправляют по центру разносить письма, бегать по адресам, ища нужные дома, а если от дома только обломки и груда камней — письмо на склад — может придет кто за ним. Письмо из 54-й ударной армии приходит на новый адрес, бумагу просовывают в скрюченный почтовый ящик, а вечером его трепетно прижимают к груди, под ступеньками ребер которой взволнованно бьется сердце. Письмо пришло — Антон живой. В маленькой комнате, в которой Арсений жил с января, ютились еще женщина с маленьким сыном и такой же рабочий, как и сам Арсений. В марте становилось теплее. Люди, потерявшие желание жить, просыпались, отогревались, вспоминали о том, что война когда-нибудь кончится, и да, да! они победят. Снег таял, сугробы сменялись на ручьи, которые текли по мостовым, деревья, не свернутые градом снарядов и не замороженные до корней морозом, зеленели, покрываясь весенней листовой. Но бомбардировки не прекращались, артиллерия палила по покореженному городу, не щадя, Рейх будто желал сровнять сопротивляющийся город с землей, но этого они не дождутся, не добьются. Арсений не снимал с шеи шерстяного шарфа ни на минуту, пряча в нем нос, вдыхая уже эфемерный, призрачный запах Антона, ждал новостей, с замиранием сердца слушал эфиры радиовещания и все выводил на пожелтевшей бумаге буковки-ласточки. «Дома стало тепло, недавно нашей квартире выдали кусок мяса, и женщина-соседка приготовила первый за зиму горячий сытный ужин. Она на маму похожа, знаешь… Немного строгая, но сына маленького, как птенца от себя ни на шаг не отпускает, говорит, не знает, когда ждать очередного удара. А я жду тебя, слышишь? Вчера набрался смелости и добрался до нашего разрушенного дома. И нашел… я нашел там погнутую почти надломленную алюминиевую фигурку щенка. Помнишь, ты привез мне из Москвы? Я нашел ее.» Статуэтка стоит на деревянной облупившейся тумбочке, выправленная, но пока не подкрашенная, Арсений только дождется, как сможет раздобыть акриловой краски и кисть, и приведет щенка в порядок. Сынишка соседки любопытно смотрит всегда на игрушечного зверька, гнет пальцы, но не просит посмотреть, только любуется и мнет в руках медведя с вспоротым давно животом. Из брюшка вываливаются хлопья ваты, и он совсем уже не мягкий. Но однажды, мальчонка прибегает домой с матушкой и не может найти под кроватью своего друга, которого всегда прятал, чтобы никто не нашел. Мальчишка садится на пыльный пол и шмыгает простуженным носом. Украли друга. И обидно до слез, больше ведь ничего у него нет из детства, которое кончилось неожиданно под первыми обстрелами немецких истребителей. — Не плачь, — слышит ребенок и поворачивается на дверной проем, где стоит мужчина, который живет с ним с января. Он взрослый, а глаза все еще блестят юностью, с поседевшими местами угольными волосами и теплой улыбкой, и имя у него такое красивое, мелодичное. — Я вылечил твоего друга. Арсений достает из-за спины потрепанного медвежонка, которому зашили живот, набив ему брюшко ватой, выпрошенной у медсестры в больнице. Чистый теперь, с пришитой пуговичкой вместо носа он смотрел на пораженного ребенка. Мальчишка подпрыгнул с пола и побежал к мужчине, который уже хотел протянуть подправленную игрушку. Но мальчишка вжался в Арсения, обнимая его худыми ручками, и уткнулся носом ему куда-то в живот и тихо рассыпался радостный в благодарности. Теплая улыбка снова согрела болезненные губы Арсения, и он погладил мальчишку по голове, отдавая медведя и стирая перебинтованный пальцем крупную градинку слезы с детской щеки. — Спасибо, — сквозь слезы высокий голосок, приглушенный шерстяным шарфом, в который мальчик уткнулся, когда Арсения поднял его на руки, хоть и с усилием. А мать стоит поодаль и молит о том, чтобы эта война наконец закончилась. Арсений смотрит на солнце, тонущее в горизонте, и прикрывает глаза, покачивая на руках мальчишку и игнорируя боль в надорванной пояснице, а ночью под светом масляного фонаря он снова будет шуршать листами и чернилами. «Ты только выживи, слышишь, родной, только выживи. Я дождусь и буду искать тебя на перроне, сжимая в руках стопку прочитанных писем, листы, исписанные любимым моим почерком. Только вернись, и я брошусь в твои руки, расцелую твои раны и зароюсь пальцами в твои непослушные кудри.» В конце мая на перроне тепло и солнечно, шумно и волнительно, но Арсению только бы найти любимую фигуру, чтобы исполнить обещание, чтобы поймать в кольцо своих тонких рук и не отпускать. Никогда. Ни за что. Сердце рвется наружу, кричит и плачет, не может больше ждать. Тише, Арсений. Вытри не выступившие еще слезы. Вот он, твой лейтенант, ты взгляни на последний вагон, наполненный счастливыми солдатами, вернувшимися с войны. Письма рассыпаются у ног, а легкое тело отрывают от земли, прижимая к сильной груди, зеленые глаза прячут слезы в изломе шеи, с которой почти сошли некрасивые желтые следы. К письмам валится с отросших каштановых вихр фуражка. Запах фронта приносится следом, и Арсений хочет поскорее смыть его со смуглой кожи, загоревшей в Берлине. — Ты вернулся, — в самую душу два слова тихим голосом, а потом губами по виску и слезами по щекам. — Я люблю тебя, слышишь, люблю. — Не плачь, Арсень, — Антон уговаривает его, сам не в силах сдержать соленые дорожки. Проклятая, бездушная, великая война закончилась. Теперь есть только согревшиеся в майских лучах руки, смеющиеся наконец губы, на которых заживают потихоньку ранки, глаза цвета того самого Финского залива, по которым Антон соскучился. — Все закончилось? Антон прикасается своими сухими губами к горячей коже своего человека, целует трепетно в лоб, спрятанный черными прядями с проседью, и не может перестать улыбаться и благодарить мир за то, что Арсений жив и он тоже. Он правда наконец вернулся домой. — Все закончилось, родной. Вернулся с войны.