***
В один солнечный мартовский день, когда на улице было по-особенному тепло, в палату с обыденной энергичностью влетела Мария. — Так, встаем, давайте! Пора вставать! Никто и так не спал, поэтому все посмотрели на неё с интересом. — Сегодня какой-то праздник? — спросил Дэвид. Мария не посмотрела в его сторону и выбежала из палаты. Все находящиеся в помещении недоуменно переглянулись, Энзо хотел что-то сказать, но Мария снова зашла. В руках у неё был мяч. Красный детский мячик с зеленой полоской. Он сильно сдулся и был маловат, но все, включая Марию, смотрели на него так, будто он состоял из чистого золота. — Где ты достала мяч?! — радостно завопил Ферман. — Это неважно! В общем, у нас есть пятнадцать минут на игру. У меня там ещё семь палат. И она без предупреждения кинула мяч прямо в газировку, а он попытался отбить его левой рукой. — Ай! — завопил он. Мария испуганно подбежала к нему. Она побледнела, глаза её разбегались в сторону — и только через десять секунд она додумалась побежать за врачом. — Постой, Мария, мне не больно! — соврал Газ. Он так не хотел портить этот беззаботный момент, когда он даже не успел начаться. — Честное слово, Мари, иди сюда! — Газ, друг, тебе стоит… — начал Энзо, но, увидев грозный взгляд Газировки, замолчал. Мария быстрым шагом подошла к его койке и стала разглядывать плечо через повязку. — Вы уверены? — нерешительно спросила она, а Газ лишь кивнул головой. Она медленно подняла с пола мяч и, окликнув Кеннета, передала ему. Кеннет кинул мяч Дэвиду, а Дэвид обратно к Марие. Затем она бросила Ферману, а тот Энзо. Они как дети смеялись и понемногу становились живее и активнее. Взрослые мужчины восторженно радовались, кидая друг другу мяч. Мария время от времени обеспокоено оглядывалась на Газировку, но тот широко улыбался, наблюдая за игрой. Когда прошло более двадцати минут, Мария сказала, что ей пора идти в следующую палату. Перед выходом она вновь подошла к Газу и внимательнее прежнего оглядела его плечо. Когда она вышла, в помещении повисла тишина. Из соседней палаты послышался смех. Мужчины грустно смотрели перед собой. — Как думаете, это она сама достала мяч, или ей кто-то сказал нас развлечь? — уныло спросил Ферман. — Да кому до нас есть дело, — фыркнул Кеннет, — кроме неё. Она единственная тут действительно заботится о нас. — Не говорите так, дурачьё, — сказал Энзо, — просто не все такие сильные, как Мария. Ей хватает воли улыбаться в этой дыре, а другим нет. — Ну так дело не в улыбке… — начал Дэвид, но Газировка перебил его. — Э-э, как понять, что у тебя кровотечение?***
Мария с опущенной головой и слезами в глазах слушала выговор врача. — Да как вы могли принести мяч в палаты к раненым военным! — кричал он, — ведь там же черт знает что такое может произойти! Вам что, делать нечего?! Он был зол, как никогда, а Мария старалась сдержать рыдания. — Я не подумала… — тихо говорит она. — Не подумала! А нужно думать!.. Назвав её напоследок «глупой дурой», врач удалился, злобно бубня что-то под нос. Мария вздыхает, и слезы хлынут из её глаз. Она, как могла, пыталась развеять эту атмосферу гнёта. Хотела поднять больным настроение и сделать их пребывание в госпитале если не веселым, то хотя бы терпимым. Она и подумать не могла, что кто-то может пострадать от безобидного, еле надутого мячика. Газировка не получил никаких дополнительных травм, но у него началось кровотечение, и Мария чувствовала перед ним мучительный стыд. Она лихорадочно размышляла, как можно искупить свою вину перед ним. Вытерев слёзы, она направилась в пятую палату. — Мистер Кертис, — тихо сказала она, — помимо Газировки на неё посмотрели ещё четыре пары глаз. — Я… прошу прощения, мне правда жаль. Энзо, Кеннет, Дэвид и Ферман уважительно притворились спящими. Газировка, услышав слезы в её голосе, поспешил сказать. — Нет, Мария, это не твоя вина! Это я — придурок, сам же знаю, какая у меня рука болит. — Нет, простите меня! Как я могу искупить свою вину? — Да не нужно ничего ис-… — он запнулся, — искупить вину? Мария ожидающе смотрела на него. Ферман засопел. — Будешь моей девушкой? Дэвид свалился с койки. — Чего?! — синхронно воскликнул каждый в палате, а Энзо залился лающим смехом. — Ну так что? — как ни в чем не бывало спрашивает Газ, хлопая своими притворно-невинными глазами. — Девушкой? Я не знаю, — неуверенно говорит Мария. — Ну, тогда я тебя не прощаю, — молвит Газ и отворачивается. — Ну хорошо, ладно! — Нет! — кричит Ферман, — а как же все, что было между нами?! Теперь все смотрят на него. Энзо снова смеется, а Мария, кинув на Газировку взгляд, краснеет и выходит.***
— Я хочу два сына и одну дочь. Большой дом, где угодно, кроме Оклахомы, а ещё пса, — говорит Газ, а перед ним краснеет Мария. Как только ему разрешили выходить на прогулку в коридор на двадцать минут, он стал звать Марию, — утверждая, что без неё упадет без чувств, — и болтал о всевозможных вещах. Вчера он хотел четыре дочери и одного сына, а завтра, вероятно, и вовсе не захочет детей, а предложит завести с десяток котов. — Послушайте, Газ, вы не думаете, что рановато о таком говорить? — в который раз неуверенно спрашивает Мари, а Газировка раздраженно отмахивается. — Почему ты все еще обращаешься ко мне на «вы»? Мы уже полторы недели как встречаемся, — беспечно говорит он, а затем немного позже добавляет тихо, — ты не считаешь наши отношения серьезными? Мария действительно не была уверена в подлинности этих «отношений», когда единственное отличие в их коммуникации сравнительно с другими пациентами это то, что Газировка иногда держал её руку и посылал ей воздушные поцелуи. Это делали и другие, но не на, как говорится, легальной основе. — Я знаю, что это выглядит странно, но я действительно люблю тебя, Мари, — на полном серьезе шепчет Газировка. Не дождавшись от неё ответа, он мягко берёт её за лицо и смотрит в глаза. Мария отмечает его красоту — Кертис выглядит, как кинозвезда. Газ рассматривает её карие глаза, в которых живет столько всего сокрытого от других. Он видит страх, боль и отвращение, которые она держит за широкой улыбкой. Он видит её усталость — не простую усталость, а валящую с ног. И Газировка, и Мария знают, что стоит ей упасть, — и встать больше не получится, поэтому, во что бы это не стоило, нужно крепко держаться. Мария хочет выплеснуть эмоции, которые накопились внутри и которые так откровенно зеркалятся в её глазах. Она хочет забыть, где находится и что делает. Мария тянется к губам Газа. Газировка даже не удивляется: он только опускает руки на её талию и нежно целует. Они стоят так не более десяти секунд — этот поцелуй, когда они еле касались губ друг друга, значил для них многое. У Марии сердце замирает — она впервые испытывает это перед кем-то из пациентов, и дает себе признаться о своих глубоко зарытых чувствах. — Мы потонем вместе, — грустно говорит она, разглядывая необъятные глаза Газа, а он удивляется — так непривычно слышать от этой яркой девушки что-то пессимистичное. — Ничего. Плавать научимся.***
Выписали Дэвида, а за ним и Кеннета. В пятой палате теперь лежало несколько новых серьезно раненых, вернулся противный запах крови и снова стали слышны невыносимые стоны. У Фермана начались осложнения и он целый день спал, поэтому Газировка имел возможность разговаривать лишь с Энзо. У Марии в последнее время не было свободной минуты. В эти мгновения, когда она залетала в палату вместе с врачом, она даже не смотрела в сторону Газа, как бы сильно им обоим того не хотелось. Мария ещё сильнее похудела, а мешки под глазами будто подчеркнули карандашом. Энзо сочувственно смотрел на обоих, пытался развеселить соседа и рассказывал много историй из своей жизни, лишь бы тот не грустил. Это помогало, но Газ все равно лежал вечерами и думал о её мягких губах. Он не раз представлял, как она засыпает в его объятиях, а наутро счастливо улыбается — как раньше — и никаких синяков под глазами и бледности. Он проигрывал в голове их маленький поцелуй снова и снова, анализируя, как скоро это может повториться. Невольно Газ задумался и о будущем. Что случится, когда его выпустят из больницы? Между тем он услышал новости от Стива. Он ранен, но несерьезно, и поэтому отправляется в двухнедельный отпуск. У Газировки отпуск будет нескоро. Плечо понемногу заживало, и уже совсем скоро он должен отправиться обратно на войну. Какое ощущение будет теперь сопровождать его на фронте? Будет ли он бояться за свою жизнь ради Марии? Ведь до этого он не задумывался о Пони и Дарри, которые, может, с ума без него сходят. В один день в палату зашел доктор. Осмотрел всех, и, немного подумав, сказал. — Мистер Кертис, думаю, завтра вы уже можете покинуть госпиталь. Газировка растерялся. Он не думал, что этот момент настанет так скоро. Не думал, что у него не получится провести хотя бы ещё немного времени с Марией, прежде чем, может, они больше никогда не увидятся (Газ всеми силами пытался не думать об этом). Он попросил у Энзо ручку и листок и стал писать письмо. Любимая Мари, Не знаю, найдешь ли ты минутку прочитать эти каракули. Заранее скажу, пожалуйста, если ты собиралась поспать, убери этот листок и ложись. Слова никуда не убегут, а я не могу видеть твою усталость. За эти три недели пребывания в госпитале, я поменялся. Наверное, в худшую сторону, потому что раньше я был легкомыслен и свободен, глуп — и от этого счастлив. Сейчас я слишком много размышляю, сейчас я просто не могу не думать. Каждый день мне вспоминается вечер, когда мы стояли под еле-горящей лампочкой, и ты впервые смотрела на меня не как на очередного пациента, а как на мужчину. Я помню касание твоих прекрасных губ, и, скажу откровенно, отдал бы сейчас все за то, чтобы почувствовать их вновь. Ты читаешь это, — а значит, меня уже нет в пятой палате. Значит, я где-то далеко. Когда я только прибыл во Вьетнам, меня мучало сильно одно чувство — я скучал по дому. Я не мог выносить тот факт, что дом мой так далеко от меня. Кажется мне, что придется снова испытать эту пустоту, эту тоску по дому. Когда тебя не будет рядом. Мне не хочется распускать нюни. Просто хотелось бы, чтобы ты поняла, насколько страстны мои чувства к тебе. Я люблю тебя, как не любил никого и никогда. Я рад, что оказался на войне; рад, что меня ранили, — так я встретил тебя. И все войны в этом мире, вся боль и страдания — все это, несомненно, стоит одного мгновения рядом с тобой. Я люблю тебя. Я надеюсь, что мы когда-нибудь еще встретимся, и еще больше надеюсь, что твои чувства ко мне (если они вообще существуют?) к тому моменту не угаснут. А насчет моих чувств не волнуйся — ты будешь занимать место в моем сердце вечно. Я люблю тебя, Мари. Я люблю тебя больше всех и всего на свете. Пожалуйста, береги себя, и, пожалуйста, люби меня тоже, если сможешь.Моей возлюбленной, Моему лучшему другу. Навеки твой, Газ.
Он вытер слезы и отдал письмо Энзо, попросив при удобном случае передать Марии.***
Два месяца спустя среди солдатов началась сильная лихорадка, а еще через две недели, Газировка узнал, что и Мария заразилась. Он пытался убедить себя, что все с ней будет в порядке, но однажды кто-то упомянул, что половина персонала в полевом госпитале слегли и больше не смогли встать. Мария оказалась одной из них. Эта новость так шокировала его, что несколько дней он чувствовал себя заточенным в собственные мысли: будто все, что происходит вокруг — не есть действительность. Это все в его голове. И не было войны, не было лихорадки. И не было Марии.