Тебе кажется

      Голова в огне.              Каждое слово, вылетающее изо рта Стаса, приземляется на череп Арсения, словно удар молота. Хочется всечь ему, просто чтобы он хотя бы заткнулся. Слава богам, Серёжа затыкает всех первый.              — Кро… что? — хлопает глазами Позов.              — Да вон, смотри, с курицей ходит, окропляет что-то, — машет куда-то рукой Матвиенко.              Они все, на удивление послушной и слаженной группой, перемещаются за кусты, закрывающие обзор, и видят у кромки леса какой-то покосившийся вагончик. Рядом с вагончиком и правда ходит какой-то дрыщ, махая зажатой в руке обезглавленной курицей, но выглядит он при этом так прозаично и незловеще, что в теорию о жертвоприношениях поверить сложно.              — Давайте не будем к нему… — осторожно начинает Стас, но Матвиенко уже отодвигает его со своего пути:              — У нас не то чтобы много вариантов.              Он уверенно направляется вперёд, туда, где за густыми стволами деревьев мелькает всё больше пасмурного серого неба, Позов семенит за ним. Стас закатывает глаза, прежде чем тронуться с места, а Арсений неторопливо замыкает эту процессию, разглядывая домик на опушке с интересом и осторожностью.              — Доб… — начинает было Серёжа, но мужик с курицей перебивает его, испуганно подскакивая на месте:              — В круг нельзя!              Только теперь, подойдя поближе, Арсений понимает, что вагончик обнесён вбитыми в землю колышками, между которыми протянута красно-белая лента, нервно колышущаяся на ветру. Место преступления? Опасная зона? Скорее, посторонним вход запрещён.              — Мы и не собирались, — Серёжа примирительно поднимает руки вверх. — Просто хотели спросить, откуда здесь можно позвонить.              Мужик неуверенно оглядывается и шмыгает носом:              — Не знаю? У нас телефона нет. И даже если бы был, я бы вам не дал позвонить, потому что вам в круг нельзя. В круг только нам можно.              — А чего это вы с курицей делаете, если не секрет? — любопытничает Позов, как будто не понимает, что такие провокационные вопросы нестабильным типам лучше не задавать.              — Так это, — снова шмыгает носом незнакомец, — круг обновляю, защиту там…              Дверь вагончика открывается, и из него высовывается голова второго мужика — этот выглядит покрепче и поприземистее, но всё ещё очень фактурно, как будто вся его несладкая жизнь написана у него на лице.              — Чучундра! — орёт он. — Ты с кем это там раз… Обана!              Он заинтересованно выходит на улицу и спускается по лесенке из пары ступенек, на ходу подтягивая штаны. Оглядывает гостей из леса одновременно настороженно и восхищённо.               — Это что это, москвичи, что ли? — щурясь, интересуется тот, что пониже.              Стас оглядывает себя, а затем ребят, видимо, пытаясь понять, написан ли у них город отправления поперёк лба. Но это и не нужно, одна только обувь выдаёт в них не просто неместных, а тех, кого каким-то чудом (или какой у этого слова антоним?) занесло сюда из большого города.              — Мы попали в аварию, — терпеливо объясняет Серёжа. — Никак не можем ни с кем связаться, нам нужен телефон или транспорт какой-то.              — У нас этого ничего нет, — обрубает низкий. — И даже если бы было, мы бы вас в круг не пустили. Никому в круг нельзя, кроме нас.              Да что они всё заладили про этот свой круг-то? Навязчивая идея, что ли, какая-то? А разве бывает одна навязчивая идея на двоих? Или это только галлюцинаций общих не бывает?              Интересно, а если всё происходящее — одна большая галлюцинация, она у них одна на всех, или её только Арсений видит?              — А чего с вашим кругом-то? — Стас наклоняет голову набок, глядя, как густая тёмная кровь стекает из горла курицы на один из ограничительных столбов. — Он проклятый какой-то? Что в него никому нельзя?              Длинный, которого назвали Чучундрой (интересно, это прозвище или оскорбление?), полубеззубо улыбается и машет головой:              — Не-е-е. Наоборот. У нас тут воля, вольные мы, — он очерчивает курицей окружность. — А там, за кругом, ну… наоборот.              — Хозяина знаете? — поясняет второй и, не дожидаясь ответа, продолжает. — У нас с ним уговор. В круге можем быть только мы и никто больше. И чужакам нельзя, и Хозяину нельзя зато тоже. Мы теперь за этим чётко следим, после прошлого раза.              Длинный кивает и как-то нервно потирает шею.              Всё это выглядит как какой-то спектакль с участием психически нездоровых людей, и Арсений сейчас меньше всего понимает, на кой хер они продолжают стоять и разговаривать с этими обдолбышами, если те ясно дали понять, что помогать не намерены. Но что-то в них, видимо, интригует остальных, потому что Стас не оставляет попыток вызнать у них хоть какую-то информацию:              — Слушайте, я вот уже не первый раз про этого вашего хозяина слышу, это кто у вас? Глава поселения? С ним можно встретиться как-то?              Оба, не сговариваясь, прыскают и переглядываются, как будто в этом вопросе есть что-то настолько очевидное и нелепое, что он не заслуживает ответа. Но низкий всё-таки ответ даёт, задумчиво почесав нос:              — Если хотите с ним встретиться — встретитесь рано или поздно. Он вас сам найдёт, Хозяин-то. Только вы уже тогда этого не захотите, это так работает.              Всё это звучит как какой-то бред, какой-то совершенно бессмысленный набор слов и предложений. То ли местный химкомбинат всех травит, то ли все просто съехали с катушек от торчания в этой глуши, но почему-то у всех в этой деревне словно шизофазия, и ни одного связного предложения от них не добиться. Одна чушь.              Голова всё ещё гудит невыносимо, и терпеть это никаких сил нет. Арсений пытается, искренне пытается, но вся злость, усталость, бессилие, связавшись в тугой узел, словно выталкивают из него пробку самообладания, позволяя накопившемуся напряжению вылиться наружу.              — Да вы себя слышите вообще?! — цедит он, еле контролируя громкость голоса из-за гула в ушах. — Что за чушь? Какой, к чёрту, хозяин, какая воля? Что вы несёте вообще? Что вы тут все несёте?! Что за бред, как понять «тут воля»? Это что, чтобы забиться в свой чулан и говорить себе, что в этом настоящая свобода?              — Так а это, — беззлобно отзывается длинный. — Много ли свободы простому человеку надо?              Внезапно в диалог включается Стас, которого никто не спрашивал, но он всё равно, как всегда, считает нужным вклиниться со своим охуенно важным мнением:              — У нашего Арсения просто амбиции ого-го. Ему весь мир нужен, видимо.              И что? И нахуя он это сказал? Чтобы за ним было последнее слово в их споре? Как будто это как-то повлияет на решение Попова об уходе.              — Знаешь что? — вздыхает Арсений, — иди ты на хуй. Идите вы все на хуй.              Он поворачивается к Антону в поисках поддержки, но тот лишь растерянно крутит головой по сторонам, словно пытаясь понять, какие у него опции и что от него требуется. И не делает ничего.               Где была вся эта нерешительность, когда он так уверенно пихал свой язык Арсению в рот пару часов назад? Нахуя нужно было сказки рассказывать про то, что он хоть на край света за Арсением поедет, если в первой же реальной ситуации, где понадобилась поддержка Шастуна, он слился? Или это так, образно, в теории? Для чего тогда они просидели в этой дурацкой яме всё это время, разговаривая о своих чувствах и планируя будущее, если вне ямы всё это ничего не значит?              Да ну нахуй.              Арсений раздражённо всплёскивает руками, разворачиваясь на месте, и торопливо шагает вдоль кромки леса туда, где вдалеке высятся столбы ЛЭП.              — Арс… — робко зовёт Антон за спиной, но Попов не оборачивается.              И его никто не догоняет.              Ну и отлично. Ну и замечательно. Пусть остаются в этой глуши сколько хотят, болтают с местными, собирают фольклор, молятся в заброшенном монастыре — пусть впитают в себя весь этот антураж, отдохнут от цивилизации, устроят себе диджитал детокс. Он себе такую роскошь позволить не может — у него явно с головой что-то и ему нужна срочная медицинская помощь и больница с МРТ, а ещё поиски Оксаны нужно начинать как можно скорее…              Арсений раздражённо шагает вперёд, чувствуя, как каждый шаг отдаётся в висках ударом молота, а в лодыжке — ноющей болью. Ничего. Ничего, это всё временно, нужно только потерпеть, только выйти на нормальную дорогу и поймать попутку — а он выйдет, даже если ноги в кровь сотрёт, даже если будет идти несколько часов. Нельзя отсюда уехать? Значит, уйдём.              Нахуй, нахуй это всё терпеть. Все эти выходки, все сказки, Стаса с его командирскими замашками, Шастуна с его…              Начинает моросить дождь.              Укол совести всё-таки наносит какой-то урон, когда Арсений думает про Шастуна. Почему так обидно именно сейчас оставлять его позади? Потому что на самом деле всё это время Арсений, как дурак последний, верил, что когда-нибудь у них может что-то да получиться?              Ой, дебил, ой, дебил…              Да ясно же, что нет. Ясно же, что это всё на эмоциях, импульсивно, потому что они в таких обстоятельствах оказались… А он размечтался уже! Как они уедут, может, даже из России, как будут жить вместе, как будут делать что хотят и не отчитываться об этом в соцсетях. Как будут счастливы.              Арсений убирает быстро намокшую чёлку с глаз. Ага, да, конечно. Будут они счастливы. Размечтался.              Поток мыслей сбивается со своего пути, когда из-за пригорка показывается машина, какая-то тёмная и квадратная. Арсению она издалека кажется похожей по габаритам на ту, которую они угоняли у мента ещё этим утром, но эта явно темнее и блестит куда презентабельнее.              Когда машина приближается, Арсений замирает на месте. Это что, гелик? Мерседес, мать его, Гелендваген? Здесь? Да он стоит больше, чем вся эта деревня вместе взятая с жителями.              Тем лучше. Хоть какой-то шанс не с местной алкашнёй поговорить, а с нормальным человеком, который тут, видимо, проездом. Арсений бросается вперёд, отчаянно махая руками.              Машина послушно притормаживает, внутри видно только фигуру водителя — крупного лысоватого мужика за сорок. Арсений торопливо хромает к нему, останавливаясь у двери с водительской стороны, и терпеливо ждёт, пока опустится стекло.              — Добрый день, извините, пожалуйста, не подвезёте? — получается даже как-то слишком заискивающе.              Водитель настороженно оглядывает Арсения, видимо, споткнувшись о контраст брендовых шмоток и перемазавшей их грязи. Подсохшая было глина начинает снова размываться под набирающим обороты дождём.              — А вам куда? — интересуется водитель.              — Честно? Хоть куда, до любого населённого пункта. Мне нужно просто уехать отсюда, там людям помощь нужна… долгая история. Я заплачу, как только интернет появится.              Арсений демонстрирует выуженный из кармана айфон, словно залог своей порядочности. И, возможно, это работает, потому что водитель кивает на сидение рядом с собой:              — Садитесь, конечно. Что я, человека в беде брошу?              Торопливо нырнув в машину, Попов протягивает водителю руку:              — Арсений.              — Виталий, — отзывается тот, нехотя пожимая измазанную в грязи руку пассажира. — Ну и что же у вас за долгая история?              Деревья за окном трогаются с места, и Арсений с облегчением откидывается на сидение, даже не волнуясь о том, сколько потом отдаст владельцу машины за автомойку.              Наконец-то можно расслабиться и быть уверенным, что этот невероятно удобно подвернувшийся бог из машины (ха-ха, буквально!) позволит этому кошмару закончиться.              — Мы с дру… коллегами попали в аварию тут недалеко, — начинает рассказывать Попов. — И при этом у нас девочка пропала без вести. И вот мы второй день по этим Топям слоняемся, ни найти её не можем, ни уехать.              — А, так это правильно, — пожимает плечами водитель. — Вы и не сможете уехать.              Дождь напряжённо барабанит по стёклам.              — Это… почему? — осторожно интересуется Арсений, параллельно скользя взглядом по салону и убеждаясь, что все двери закрыты намертво.              — Потому что я вам не разрешал.              Так, кажется, и у этого от химзавода мозги набекрень.              — Вы тут заперты, — продолжает Виталий таким тоном, как будто это максимально очевидно. — И тут, в Топях, и в России в целом — это раз. Заперты. Пойманы, если позволите. На-крю-чок. И два — чему тут удивляться, вы же продали душу дьяволу. Ты лично сам и продал. До-олго продавал, с четвёртого раза только получилось, да? Но продал же. Тебе же Зохан говорил, что, если ты останешься, обратного пути не будет? Прав был, выходит.              — Кто? Зохан? — Арсений чувствует, как мысли убегают от него по собственной голове, а сердце падает куда-то вниз и укатывается за диафрагму.              — Ага, — кивает водитель. — Помнишь, давно-давно ещё, до того как ребятам написать, он же тебе первому сказал. Он единственный понимал, каково это, и от чего отказаться нужно будет, тоже понимал. И от тебя ждал понимания. А ты ему это понимание не дал. Какая такая любовь, да? Какая такая свобода. Ты на телик хотел. На телик, на теличек.              Водитель говорит это всё и продолжает сально улыбаться, кидая короткие взгляды на побелевшего Арсения.              А потом тянется правой рукой куда-то вверх, словно хочет поправить что-то на пассажирском сидении. Но вместо этого Арсений чувствует, как чья-то ладонь ложится ему на затылок, а потом почему-то на него стремительно летит приборная панель.              И — темнота.              В этой темноте сложно понять, сколько времени прошло, и Арсений точно знает только одно — снов он не видит.              Когда мягкое и уютное небытие отступает, на смену ему приходит колкое и холодное ощущение реальности. Арсений не до конца отдаёт себе отчёт, как он приходит в себя, но ещё в полудрёме он чувствует, как болит спина от лежания на твёрдом, и как ноют почки от гуляющего по полу сквозняка.              Выныривая из темноты, он открывает глаза, чтобы обнаружить себя в каком-то мрачном обшарпанном помещении, которого он раньше не видел. Голова ощущается, как яйцо, которое хорошенько взболтали, а потом ещё и об стену швырнули. Арсений даже тянется ко лбу, ощупывает его, чтобы убедиться, что скорлупка не треснула и его мозги не растеклись по полу.              По полу? А почему он на полу?              Где он на полу?              Он с трудом садится и пытается стабилизировать плывущий перед глазами мир, но выходит скверно. Интересно, это его накачали чем-то или это несколько травм головы подряд берут своё?              Заставив себя сфокусировать зрение, Арсений оглядывается по сторонам. Похоже, что он лежит в куче тряпок на полу в каком-то подвале. Ага, так и знал: сумасшедший фанат похитил и будет выкуп требовать. Или что там ещё сумасшедшие фанаты требуют?              Подвал, правда, не похож на подвал жилого дома — арки, своды, странный, смутно знакомый запах благовоний в воздухе… это всё напоминает церковь какую-то. А у церквей бывают подвалы?              Арсений осторожно поднимается на ноги и делает несколько шагов вперёд, высматривая, не притаился ли за ближайшей колонной его похититель. Лысого мужика из мерседеса нигде не видно, зато из-за стены на него выплывает потемневшее от времени лицо Иисуса. Икона смотрит на него с тоской.              Арсений смотрит на Иисуса с тоской в ответ.              Молчание затягивается, и Арсений нарушает его первым, так как кусок доски с нарисованным лицом сделать этого не может.              — Нет, знаешь что, — шепчет Попов. — Это я в тебе разочарован, а не ты во мне. Не надо мне тут.              Стоит тут, взирает, ишь.              Арсений отворачивается от этого неприятно прожигающего взгляда и медленно бредёт по деревянным доскам, накинутым поверх луж, куда-то в противоположную сторону. Он уже понял — он в монастыре, в чёртовом заброшенном монастыре, всё ещё в Топях, всё ещё в пузыре пространства. Не выбрался. Интересно, а остальные выбрались?              Ноги несут его дальше, туда, где мостки ныряют в темноту неосвещённого коридора. Тут бы пригодился фонарик на телефоне, но тот, зараза, сел, не выдержав постоянного поиска сети. Возможно, нужно было вчера всё-таки отказаться от прослушивания музыки на ночь и сейчас эти проценты пригодились бы. Может, даже жизнь бы ему спасли.              Но тогда у него не было бы воспоминания, в котором они лежат, глядя в потолок, и слабый свет свечей с подоконника очерчивает профиль Антона, и сверчки орут, и хочется протянуть ладонь, чтобы взять его за руку, но между ними лежит Стас, и поэтому Арсений только лежит и из-под полуприкрытых ресниц смотрит на то, как Антон засыпает.              Сейчас это воспоминание почему-то греет немного в этом промозглом тёмном подвале, но стоило ли оно последних пяти процентов зарядки — сказать трудно.              Арсений, спотыкаясь и хромая, идёт вперёд, ощупывает сырые холодные стены, пытается прислушаться, принюхаться, как-то понять, где свет, где люди, где выход.              Пока что кажется, что выхода нет.              Но он есть — должен быть, поэтому Арсений продолжает продвигаться вперёд, пока не видит впереди свет и не выходит к лестнице, снова ведущей наверх. Где-то там, наверху, раздаются еле слышные шаги, и звон посуды, и шорохи. Раздаются звуки жизни — и Арсений тянется к ним, плывёт вперёд, еле переставляя плохо слушающиеся ноги. Он поднимается вперёд, постепенно узнавая коридоры, в которых сегодня уже блуждал. Это точно этот проклятый монастырь, в котором священники то вешаются, то исчезают — на кой чёрт его сюда привезли?              Напрягая слух, Арсений идёт в сторону кельи, где видел ноги над табуреткой, кажется, жизнь кипит где-то там. Если это окажется этот священник, который устраивает здесь пранки, то делает вид, что вешается, то прячется в шкафу — ух, Арсений ему выскажет всё, что думает про его самодеятельность.              На топливе из этой злости он долетает до помещения со столом и замирает от неожиданности, так и не дойдя до двери кельи.              Они здесь. Они все здесь.              Стас, Дима, Серёжа и Антон — все четверо сидят за тем самым столом в обедне, спины прямые, глаза пустые. Похоже на транс какой-то или их тоже накачали чем-то? Но как они здесь оказались-то?              У дальнего конца стола тот самый мужик из гелендвагена наливает в погнутую алюминиевую кружку воду из большого бака с краником. Судя по тому, что он единственный здесь двигается, это он гремит посудой, расставляя её перед замершими ребятами. Услышав шаги, он поднимает голову и дружелюбно (и оттого вдвойне жутко) улыбается:              — А! Арсений Сергеич! Рановато ты… Ну да ладно, проходи, садись. Мы тут собрались посидеть так, по-семейному.              Арсений остаётся стоять на месте, ноги словно вросли в каменный пол.              — Чего ты? — поднимает брови представившийся Виталием. — Чего рожу скривил? Думаешь, я не знаю, как тебя зовут? Светишь ебалом на всю страну, со всех каналов — знаю, конечно. Я всё знаю про тех, кто тут ко мне захаживает. Хозяин я или нет, в конце концов?              Вопрос риторический, но ответа на него Арсений и правда не знает. Как понять, «Хозяин»? Он тут глава села какой-то или бандит, который всех в страхе держит, или директор этого химкомбината местного? Это к нему все упорно посылали их за решением проблем? К этому мужику? Спрашивать у него разрешения, чтобы уехать?              Да он кто вообще такой? Просто какой-то хер с горы? Почему от него тогда так явственно веет злом и разложением, почему от одного взгляда на него сердце сжимается от страха?              — Ну чё встал-то? — улыбка пропадает с лица Хозяина, и он хмурится, подходя ближе. — Говорю: проходи, садись. Вот тут, в серединке, тебе место оставил, будешь как в этой, в «Тайной вечери», на месте главного страдальца. Да? Ты же любишь у нас себя в жертву приносить?              Арсений чувствует чужие мерзкие ладони у себя на плечах, хочет их стряхнуть, закричать, убежать, но почему-то не может. Ноги обмякают, позволяя отвести себя к скамейке, и послушно сгибаются, опуская тело на сидение, когда рука Хозяина покровительственно давит сверху на плечо. Да почему Арсений ему подчиняется?! Почему они все ему подчиняются?              Ни руки, ни ноги слушаться не хотят, но горло пока работает, поэтому Арсений цедит:              — Что ты хочешь? Денег? Сколько?              Хозяин кидает многозначительный взгляд в окно на припаркованный на лужайке гелик, словно намекая, что деньги для него не являются проблемой.              — Что я хочу? — смеётся он. — Вот наловил себе рыбок, сейчас почищу, пожарю и съем! Это же… это же не спортивная рыбалка, чтобы обратно выпускать, да? Это настоящая такая, суровая рыбалка, тут надо убивать. Правила такие.              Господи, да что он несёт? Он же ёбнутый, они все здесь ёбнутые, отсюда нужно валить и как можно скорее! Только вот неслушающееся тело и тот факт, что все остальные сидят, словно в трансе, немножечко мешают.              — Да ты не волнуйся, Арсень Сергеич, ты ничего не почувствуешь, — успокаивает Хозяин. — Как комарик укусит. Если, конечно, сопротивляться не будешь. Вот объясни мне, на кой хер ты сопротивляешься? Ты же сам хотел, чтобы это всё закончилось. Оно и закончится. Чуть-чуть осталось, потерпи.              — Где Оксана? — рычит Арсений, надеясь хотя бы в последние моменты получить ответ. — Ты её забрал?              — Казань брал, Астрахань брал, Ревель брал… Оксану не брал! — продолжает веселиться Хозяин, обнажая в улыбке полугнилые зубы. — Всё хорошо с вашей Оксаной, выжила она. Чего не скажешь о вас… Смотри, фокус!              Он выуживает из кармана плаща зажигалку и облокачивается на стол напротив Шастуна. Вытягивает руку, заставляет Антона выставить ладонь и щёлкает зажигалкой. На бледной коже расцветает алое пятно ожога, но Шастун не кричит, не отдёргивает руку и даже не морщится.              — Видишь? — довольный, Хозяин убирает зажигалку обратно в карман. — У нас тут тоже двадцать первый век, между прочим. У нас тут гуманизм.              В чём заключается гуманизм в его понимании, интересно? В том, чтобы убивать людей безболезненно? Хороша милость.              Ну уж нет.              Арсений тяжело дышит, изо всех сил концентрируясь на том, чтобы пошевелить руками. Двигаться-то они двигаются, только вот не особо слушаются — просто елозят по столу, шевелят пальцами и бессмысленно дёргаются.              — Ну чего ты, чего? Разволновался? — с напускным участием в голосе интересуется Хозяин, похлопывая Арсения по ладони. — Да ну не волнуйся, смотри, мы же тут сидим маленькой дружной компанией, почти что семьёй — чего переживать? Я сейчас схожу, этот, проектор принесу, посмотрим все вместе вашу «Импровизацию», посмеёмся, расслабимся, да?              Ответа он не ждёт, поднимается и направляется в соседнюю комнату за дверь, ту самую, за которой болтались ноги священника над табуреткой. Арсению со своего места не видно, есть там проектор или нет, но он всё равно уверен, что Хозяин вернётся с куда менее миролюбивым устройством.              Как только спина в плаще скрывается за дверью кельи, мистическое влияние Хозяина как будто бы ослабевает и к Арсению снова возвращается способность управлять своим телом. Не тратя времени, он этой способностью пользуется, чтобы схватить стоящую рядом кружку с водой и плеснуть её в лицо сидящему рядом Серёже.              — Давай, давай, родной, просыпайся, блядь, просыпайся, — ворчит Арсений, пока мнёт его щёки, дёргает его за бороду и трясёт его на месте. — Серёж, давай, он сейчас вернётся.              — Ну и пусть вернётся, — внезапно подаёт голос Матвиенко, но звучит всё ещё заторможенно. — Посмотрим выпуски старые… Как на стриме.              — Каком стриме, Серёж? — рычит Арсений, тряся его за плечи. — Блядь, он с ружьём сейчас вернётся, не тупи.              И пока Матвиенко хмурится и трясёт головой, пытаясь стряхнуть наваждение, Арсений разворачивается в другую сторону к Диме:              — Позов! Алло! Позов!              Решив не тратить время на мягкое пробуждение, Попов отвешивает Диме подзатыльник и, пока тот растерянно оглядывается, сразу заряжает его мотивацией:              — Поз, сконцентрируйся. Савина, Тео, Катя. Тебе надо вернуться к ним. Нам надо бежать.              Дима на удивление сразу же кивает без препираний, и наступает очередь Стаса. Недолго думая, Арсений отвешивает ему пощёчину и сам себе не хочет признаваться в том, насколько ему это понравилось.              — Какого хера?! — шипит Шеминов, хватаясь за горящую щёку.              — Нет времени объяснять, нам нужно бежать, давайте скорее во двор и…              — Зачем? — окрысивается Стас внезапно. — Чтобы ты меня снова кинул?              Арсений хмурится:              — Блядь, сейчас не время препира…              — Да у тебя никогда не время, кроме как когда ты этого хочешь. Всё должно быть, как ты хочешь, всё, как ты скажешь…              Стас всё ещё продолжает что-то бухтеть, когда Дима с Серёжей, не сговариваясь, берут его под руки, вытаскивая из-за стола.              — Тащите его во двор и бегите, — командует Арсений. — Давайте! Идите! Мы с Шастом вас догоним.              Но сказать оказывается проще, чем сделать. Чёрт его знает, чем обусловлен этот странный эффект, но почему-то с Антона не получатся стряхнуть этот транс ни тряской, ни подзатыльниками. Арсений чувствует, как его затопляет вязкое горячее отчаяние. В соседней комнате Хозяин гремит чем-то, что на слух угадывается как коробка с патронами, а в этой Антон сидит, уставившись невидящим взглядом в стену напротив, и не собирается никуда бежать. Вытащить бы его насильно, но Арсений знает, что никуда эту тушу не утащит с подвёрнутой ногой и раскроённой черепушкой, он и своё-то тело еле передвигает в пространстве, не то что чужое.              — Шаст, Шаст, ну, пожалуйста, ну приди в себя, — шепчет Арсений, чуть не плача от бессилия.              Да ну вот как его разбудить? Растрогать, разозлить, заставить его мозг включиться?              Внезапная ассоциация звенит еле различимым воспоминанием где-то в дальнем закоулке мозга, и Арсений наклоняется ближе, отчаянно гладя Антона по рукам:              — Шаст. Шаст. Если я позову, ты поедешь со мной?              И Антон переводит на него осмысленный и немного печальный взгляд:              — Зачем ты спрашиваешь? Ты же и так знаешь.              Арсений диалог из этого глупого фильма наизусть не знает, помнит только, что там шёл дождь и играла Анжелика Варум. И если дождь у них в наличии, льёт как из ведра, то вместо песен девяностых саундтреком выступают приближающиеся шаги Хозяина.              Арсений тянет Антона за руку, вынуждая встать из-за стола. Тот всё ещё двигается словно на автопилоте, но хотя бы поднимается на ноги и послушно следует за тянущим его на улицу Арсением. Они бегут… ну как бегут, скорее ковыляют по бесконечным арочным переходам, не оглядываясь, и сердце в груди Арсения заходится предсмертным маршем.              Когда они толкают тяжёлые двери, в лицо беспощадно лупит дождь, неожиданно холодный для такого тёплого ещё недавно дня.              — Сюда давайте! — орёт Дима, и, повернув голову на голос, Арсений видит, что он машет им рукой из гелика.              Как они, чёрт побери, его открыли, и как они его завели? Времени размышлять над этим нет, Арсений торопливо подбегает к машине и заталкивает Антона на заднее сидение, залезает следом сам. По дорогой обивке струятся ручейки грязной воды.              Стас только-только успевает тронуться с места, когда где-то сзади, со стороны монастыря, раздаётся какой-то оглушительный грохот, а потом Арсений слышит звон и чувствует, как битое стекло сыпется ему за шиворот. Обернувшись, он видит, как в голом прямоугольнике окна уменьшается озлобленная фигурка Хозяина с ружьём в руках. Что ж, хоть в этом Арсений не ошибся.              Стас выруливает на размытую дорогу и топит что есть сил. Только когда монастырь пропадает из зеркал заднего вида, тахикардия немного отступает, и Арсений снова может дышать полной грудью.              — Ебать, Стас, два угона за день, ты кто вообще? — восхищённо тянет Матвиенко с переднего сидения.              — Я понимаю уазик, но мерс угнать? — подключается к нему Позов. — Тут разве нет каких-то систем безопасности?              — Я ничего не делал. Он ключи в зажигании оставил, когда нас привёз, — отмахивается Шеминов.              А вот это уже интересно.              — Кстати, когда он вас привёз? И как? — интересуется Арсений. — Я-то один был, но вас-то четверо!              — Так, — Стас кидает на него хмурый взгляд в зеркало заднего вида. — Я тебя правильно понял, ты сам заварил эту кашу, когда убежал, но сейчас хочешь доебаться до нас за то, что нас этот маньячила поймал?              — Ну я-то один, он меня одной рукой вырубил, — пожимает плечами Арсений. — Типа да, я ступил, что сел к нему в машину, но вы же прекрасно понимаете, в каком отчаянии я был.              — Почему у меня рука опять болит? — ворчит себе под нос Антон на сидении рядом, разглядывая свежий ожог.              — Блядь, Арс, — Стас разворачивается, чтобы стрельнуть своим недовольным взглядом в Попова через плечо. — Почему если ты косячишь, то «ой, ну бывает», а если кто-то из нас, я в особенности, то «как так можно»?              — Смотри на дорогу, — вклинивается Матвиенко.              Арсений разводит руками, возвращая недовольный взгляд через зеркало:              — Ну потому что я реально не могу понять, как так можно было проебаться.              — Как так можно было проебаться?! — взрывается Шеминов, снова разворачиваясь. — Да из-за тебя, блин! Ты свалил, тебя пошёл искать Антон, из-за тебя его схватил этот обмудок, из-за тебя его пошли искать мы, из-за тебя попали в ловушку. Из-за тебя, всё это из-за тебя, ёбаный ты эгоист!              — Смотри, блядь, на дорогу! — крик Серёжи наполняет салон.              Что-то большое и тёмное, словно медведь или лось, летит навстречу мутному от воды лобовому стеклу, а затем гравитация почему-то перестаёт работать и всех бросает в одну сторону.              Арсений пытается удержаться за ручку над дверью, но она выскальзывает из пальцев, и он валится на Шастуна, который валится на Диму, который валится на дверь, которая валится на землю.              — Твою мать!              В голове писк и скрежет, перед глазами пыль и звёзды.