в котором больше не встретить тебя

      Звонок раздался ближе к трем.       Виктор вынырнул из сна рывком, приученный за годы спортивной карьеры просыпаться с первого будильника, чтобы идти работать, хотя трубку поднял, все-таки чувствуя вязкое марево сна, не желающее спадать с разморенного сознания. Сослепу разглядеть имя звонившего не вышло, да и разбираться, кто, собственно, мог прервать ночную тишину звонком, не хотелось; Виктор, отвечая на звонок, планировал лишь послать далеко и надолго ночного вредителя. Выслушать, конечно, перед этим все-таки тоже думал, опять-таки сказывались годы спортивной карьеры и круглосуточные звонки тренера, но дальше можно было решить по ситуации.       Впрочем, ни один из вариантов применить ему не довелось: звонок сбросился так же резко, как и раздался.       Первым порывом вполне закономерно было кинуть мобилу в стенку, да с размахом, от всей души, чтобы после собирать разлетевшиеся к чертям шестеренки по всей квартире, однако эмоциональность эмоциональностью, но девайс не прожил еще и двух месяцев, приобретенный в Европе незадолго после выхода последней модели, а деньги впустую разбрасывать Виктор не любил. Вторым – вычислить поганца, испортившего ему прекрасный сон (самого сна, к слову, мужчина не помнил, как не запоминал их все в принципе, но менее обидно от этого не становилось), и потому Виктор сел в кровати, щурясь из-за яркой подсветки и стараясь рассмотреть имя на дисплее.       Экран отозвался пропущенным от «Юра», записанным лаконично и просто. Виктор вздохнул, а после окончательно откинул одеяло в сторону, направляясь в сторону оставленных с вечера на стуле вещей.       Не то чтобы у них была какая-то договоренность, вроде «SOS-звонка», после которого Витя бросался спасать юного протеже, в порыве битвы разрывая на груди рубашку и довольствуясь криками фанаток/ов, скорее, напротив. Юра Виктору звонил примерно раз в тысячелетье, и каждый раз из-за какой-то серьезной проблемы. Именно это повторял про себя Виктор, с сожалением оставляя в теплой, по-особенному уютной в ночной тишине квартире Маккачина и Юри, спавших в обнимку под тремя слоями теплых пуховых одеял. Именно это проговаривал вслух под нос, заводя машину и выезжая с подземной парковки в сырое холодное утро с едва занимающимся где-то вдалеке рассветом.       Говорил – и знал, что прав: Юра не ответил ни на один звонок из шести последующих за пропущенным.       Конкретного маршрута у Виктора не было, поэтому пришлось воспользоваться недавно обнаруженным приложением по отслеживанию местоположения контактов, благо Юра, несмотря на всю свою ершистость и проявляющийся мутными кляксами подростковый максимализм, четко осознавал опасность бытия медийной личности, а потому для определенной категории лиц, имеющих его номер, не скрывал таких данных. Телефон после нескольких долгих минут поиска отозвался где-то в захолустье, в одном из тех самых сомнительных районов Питера, и Виктор, глубоко вздохнув, повернул машину, готовя себя ко всему возможному, вплоть до расчлененки или оргии.       Август в этом году вышел на редкость промозглым и серым, что, собственно, не то чтобы было какой-то особенностью для Питера, однако навевало особую тоску по солнечным дням; где-то внутри по-детски наивно что-то отзывалось с обидой на непогодь, для которой и так были отведены осенние месяцы. Большой город никогда не спит, и все-таки в такой ранний час не было потока машин, и дорога до какого-то богом (но, видимо, не Юрой) забытого клуба предстояла быстрая и спокойная. Тишина в салоне как-то странно давила, отзывалась колюче на каждое, даже небольшое движение пальцами, и потому, чтобы развеять это ощущение, Виктор включил радио, ловя какую-то волну русской рок-музыки.       Из динамиков хрипловато запела Земфира. «Нахер мне город, в котором больше не встретишь тебя», ха. Вспомнились почему-то прочитанные давным-давно слова в каком-то паблике во «вконтакте»: «Влюбился – слушай Земфиру, влюбился неудачно – Сплин».       Значит, стоило переключить на Сплин, потому что причину, по которой Юру сейчас нужно было вытаскивать из какого-то притона под утро, было угадать не так и сложно.       За пару кварталов до указанного места телефон вновь отозвался звоном, а затем еще и еще, оповещая о присланных смс-ках. Почему на этот раз Юра решил именно написать, было непонятно, как, впрочем, не совсем было понятно и то, что именно он писал: видимо, пальцами попадал по буквам через раз.       «втя»       «заберт меня»       «клуб индигь я у входа снаржжи»       Что ж, оставалось надеяться, что журналисты, попадавшие в такого рода заведения, обдалбывались еще на входе. Не то чтобы подобные скандалы сильно влияли на фигуристов, Виктор и сам в этом плане далеко не ангелом был, однако сейчас, на волне поднявшегося интереса к их виду спорта, настроить против себя фанбазу можно было даже не вовремя вырвавшейся ухмылкой, не то что известиями о пьяном дебоше. Юре, может, до репутации в человеческом понимании было глубоко фиолетово, но вот отдел его пиарщиков в преддверии зимней олимпиады за такой скандал надает по шапке всем, а Яков и Лилия, узнав о послаблении режима, добавят.       Все это Виктор понимал. Однако понимал он и то, что Юре едва-едва исполнилось семнадцать, что сейчас он как никогда остро ощущает эту самую пресловутую «взрослость», в их случае взращенную еще и на жестком волевом характере, закаленным едва ли не с колыбели, как только он встал на лед. Понимал, что для них это все и награда, и проклятье.       Понимал. И был готов помочь со многим, но конкретно с этим сделать ничего, к сожалению, не мог: эту черту Юра, как и все люди, должен был перейти сам.       Юра, как и писал, нашелся снаружи клуба, сидевший на корточках возле ступенек, словно нахохлившийся воробей. Виктор подтянул черную медицинскую маску на лице (возможно, едва ли единственное положительное, что он вынес из ковидного карантина – теперь на человека в маске никто не смотрел, как на психа) и, игнорируя толпы собравшихся чуть поодаль людей в разной степени алкогольного опьянения, направился к Юре, что-то гипнотизирующему в своем телефоне (и как не отжал никто; стоило поинтересоваться, не просрал ли паспорт, если в такие заведения он вообще был нужен, и как, в принципе, оказался здесь в свои семнадцать с хвостиком).       – Юр, – сказал, и, только уловив звуки знакомого голоса, Юра поднял вихрастую светлую макушку.       Глаза у него были стеклянные – первое, что отметилось как-то на периферии, но на удивление соображающие, казалось даже, что какой-то долгий тяжелый мыслительный процесс можно было лицезреть воочию, если приглядеться. От него душно разило водкой, и Виктор, вспомнив, как это обычно бывает в клубах в Юрином возрасте, почти поморщился, представив, как тот из горла пьет какую-нибудь паль, хорошо если чем-нибудь запивая или закусывая; даром что с пятнадцати под чутким наблюдением Лилии к алкоголю практически не притрагивался, позволяя себе едва ли бокал шампанского на светских тусовках.       Витя вздохнул. Вид у Юры был заебанный, измученный; весь он сжался и трясся, не то от холода, не то от отходняка, и на бледном припухшем лице четко выделялись иссиня-черные синяки под глазами (очень хотелось верить, что это не фингалы, заботливо поставленные кем-то из местного контингента). Но даже сейчас, пусть он выглядел едва ли не как котенок, выкинутый на помойку за ненадобностью, что-то во взгляде его, в позе, а может, в сжатых в тонкую линию губах говорило: не лезь, убьет.       Виктор этой трансформаторной будки не боялся. И протянул руку.       – Вставай, Юр. Поехали.       Юра вскинул голову, промолчав в ответ, и послушно обхватил чужую ладонь, криво, но поднимаясь на ноги. Даже ни слова не сказал, когда Виктор, обхватив его за спину, повел к машине, неуверенный, что тот был в состоянии самостоятельно передвигаться, лишь послушно сел на переднее сидение. В спины им донеслось глумливое: «Глядите-ка, папочка за малышом приехал. Педики несчастные!» – но и на это Юра никак не отреагировал, лишь жестче сжал губы.       Виктор вырулил с подворотни, искренне надеясь, что какой-нибудь вышибала разгромит этот клуб к чертям собачьим. Он знал, что должен был бы сказать в этой ситуации правильный взрослый, начавший бы отповеди либо сразу при встрече, либо по приезде, но он таким «правильным взрослым» не был, да и не собирался становиться.       – Куда? Домой?       Юра откинул голову на спинку кресла, жмурясь от головной боли или, возможно, тошноты, и с видимым усилием хрипло выговорил, скрипя голосом, как наждачкой:       – Мне там не рады.       Большего он не сказал, но этого большего Виктор и не просил – о приезде казахской сборной он знал, так что добавить пару паззлов мог и самостоятельно. Сказал только:       – Тренировка во сколько?       – В одиннадцать.       И молча вырулил на заполнявшуюся машинами автостраду, подальше от этого злосчастного места.       По радио негромко крутили какие-то меланхоличные песни, такие же тусклые, как это утро, но что-то в этом едва различимом звуке было правильное. Больное, глухое, выстраданное, но как будто знакомое, даже родное какой-то своей острой гранью, задевающей давно зажившие раны. Юра, казалось, не замечал ни играющих песен, ни проезжающих мимо машин, невидящим взором смотря куда-то в одну точку. Витя не знал, о чем он думал, мог лишь смутно представлять, что чувствовал, однако лезть с советами в раскуроченную душу не хотел, зная, что он и так сейчас варится в этом адовом котле, который сам же себе и поставил.       Глядя на него, такого серьезного, упрямого, твердого, взвалившего на плечи нагрузки не по годам, так легко было забыть, что Юра, в общем-то, всего лишь подросток. Что где-то там, в обычной жизни, он сейчас пил бы пиво со сверстниками за гаражами, ходил бы по впискам, ненавидя школу и ЕГЭ, а не думал, как взять мировое золото. Что он все еще оставался этим подростком, живущим под девизом «все или ничего».       Что он, в сущности, был еще таким ребенком.       У одного из круглосуточных магазинов Виктор остановился, бросив короткое «жди», в чем, в принципе, и не было необходимости: Юра в своем состоянии анабиоза едва ли заметил его уход. Видеть его таким тихим и отстраненным было до ужаса неправильно, больно, но с тем, что творилось в его голове, Юра предпочитал справляться сам, так что Виктор терпел и планировал терпеть столько, сколько было нужно. Очень удачно в соседнем павильоне он заглянул и в круглосуточную аптеку, набрав сорбентов, и теперь, нагруженный водой и таблетками, шел обратно, к фигуре роденовского мыслителя, склонившегося над собственными коленями.       О том, что Юру тошнило, он догадался еще до того момента, как тот смог хоть что-то сказать.       Завернули в какой-то жилой дворик, и, едва ли пройдя до мусорного контейнера, Юра бездумно плюхнулся на колени, исчерпав, по-видимому, количество минут, которое организм мог находиться не в скрюченном состоянии. Виктор флегматично оглядывал балконы на этажах: вот уж кому повезло бы встретить новый день картиной блюющего подростка. Зрителей, впрочем, не наблюдалось, за что и он сам, и Юра, наверное, если ему было сейчас хоть какое-то дело до чего-то, кроме выворачивающегося наружу желудка, был благодарен. Рвало Юру долго, что подтверждало Витины догадки о том, как именно алкоголь попадал в организм малолетней пьяницы, но, в общем-то, количество переработанного им спиртного сказалось бы и на пропитом взрослом человеке с крепкой печенью, не то что на хилом подростке, не пьющем вообще.        Виктор искренне надеялся, что после данного экспириенса на что-то крепкое Юра не сможет смотреть еще примерно вечность, за которую, в случае чего, можно будет научить его пить хорошие напитки. Впрочем, на самом деле Виктор не сомневался, что повторять такое Юра едва ли возьмется: сработает как мамина присказка «губы прижгу, если с сигаретой увижу».       Виктор, к слову, курил лет с пятнадцати.       Как только Юре становилось немного полегче, он вливал в себя воду, захваченную Виктором из машины, а после вновь склонял голову над грязным асфальтом. Он тяжело дышал, и Виктор знал наверняка, что сейчас, скорее всего, плакал, напрягая и так истощенный организм, однако, как бы противно и тяжко ни было то, что происходило сейчас, лучшего способа избавиться от алкоголя, хотя бы какой-то доли, никто до сих пор так и не придумал. Некстати вспомнились попойки с Крисом перед какими-нибудь важными конференциями или интервью, после которых Виктор вот так же, сидя в обнимку с унитазом, пытался переосмыслить свою жизнь и прийти в себя. Получалось на некоторое время, а потом он снова бросался в это алкогольное марево, чтобы забыть, забыться и убежать от больного, тревожащего. Вспоминать это сейчас было даже забавно. Постарел он, что ли?       От размышлений прервал Юра, наконец поднявшийся с колен. Виктор вылил оставшуюся воду ему на руки, помогая умыться, кинул упаковку салфеток и, не дожидаясь, пошел в сторону машины, кожей чувствуя чужую уязвимость и нежелание показаться слабым. Юра, почти ровным шагом добравшийся через несколько минут, ничего не сказал, вновь устраиваясь на сидении, но Виктору это было и не нужно, в конце концов, он знал его слишком хорошо.       – Жуй, – Виктор протянул ему свежий огурец, который наспех сполоснул из бутылки с водой. В Юрином, уже гораздо более осмысленном и даже как будто практически трезвом, взгляде отчетливо промелькнуло: «Ты долбоеб?», однако спорить он вновь не стал, забирая овощ и начиная методично его пережевывать.       Виктор вырулил на какую-то улицу, делая радио немного громче. Хотел бы он не иметь такого опыта и умений быстро справляться со всеми состояниями, но теперь что имеем.       Город понемногу наполнялся звуками. Сонно гудели проезжавшие машины, будто нехотя расставаясь с остатками ночной неги, редкие пешеходы медленно шли по тротуарам, как будто и сами не знали, где их ждут и ждут ли вообще. Музыка сменялась чем-то незнакомым, приятным шумом ложась сквозь мельтешащие образы, как будто добавляя краски для завершения картины. Виктор вздохнул. Юра сидел неподвижно, откинув голову и сжимая в руках поблескивающий дисплеем телефон. О чем он думал, Виктор не знал, но чувствовал, что мог знать – Юра выглядел опустошенным, безжизненным, но губы его едва заметно дергались, будто он проговаривал про себя одно и то же слово, вроде «ненавижу ненавижу ненавижу».       Виктор знал, на кого эта ненависть была направлена.       Смотреть на него, такого разбитого, сломленного, было больнее всего. Ни крики, ни споры, ни обзывательства, ни оскорбления уже давно не задевали, да и даже если бы задевали: ничто не ранит сильнее безразличия, особенно если это безразличие направлено на собственную жизнь. Юра казался сейчас не человеком, фарфоровой куклой, готовой растрескаться от одного неосторожного движения.       И Виктор знал почти наверняка, что в будущем у Юрки все будет хорошо. Даже если не сбудется ничего из того, чего он так хочет сейчас, он будет счастливым, однако эти моменты осознания себя, своей жизни, первых серьезных проблем в любви, кажущихся нерешаемыми, важны именно сейчас. В будущем Юра, может, и не вспомнит о своих переживаниях, но в эту минуту он нуждается в ком-то, кто подставит ему плечо и проведет через эти кажущиеся огромными и неподъемными чувства.       Виктор научился проходить через них сам. Он сможет найти дорогу.       – Пошли, – сказал он спустя вечность молчания, останавливаясь у небольшой кофейни, по счастью также работавшей круглые сутки. Юре он указал на небольшую лавочку у моста, расположенную на другой стороне дороги, а сам быстро направился за кофе, искренне надеясь, что из Невы никого вылавливать в ближайшие пятнадцать минут ему не придется.       Мало ли.       Юра сидел на широком остове каменного моста, свесив ноги над водой, но Виктор не стал ругать его, молча ставя рядом кофе и садясь так же. Что-то внутри испуганно екнуло от близости воды, однако в остальном на душе было спокойно. Виктор любил Петербург. Посетив множество стран по долгу спортивной карьеры, нигде и никогда он не чувствовал себя так легко и свободно, как в родном городе, с его вечно серым небом и холодными дождями. Ветер зарывался цепкими пальцами под тонкую толстовку, легкая куртка не грела, и где-то на периферии пронеслась мысль, что стоило надеть шарф, однако все это было неважно. Градация человеческих проблем, вроде как? От всего этого можно и даже, наверное, нужно было уметь отстраняться, как бы становясь сторонним наблюдателем. Не для того, чтобы сбросить на других ответственность и обязательства, а чтобы выдохнуть, хотя бы на минуту.       Юра почти слышно набирал в легкие воздух. Виктор ждал.       – Разбежавшись, прыгну со скалы… – тихо-тихо пропел он, покачивая остывающим в бумажном стакане кофе.       – «Король и Шут», что ли? – прохрипел в ответ Юра, зябко зарываясь носом в собственную худи и выказывая лицо на свет божий лишь для того, чтобы сделать очередной глоток своего до одурения сладкого кофейного безобразия.       Виктор хохотнул.       – А тебе ЛСП подавай? И камнем вниз с крыши дома?       Юра не ответил, опустив глаза на ребристые волны, плавно покачивавшиеся у мысков кроссовок. Что-то внутри него росло, росло, росло и…       – Я такой мудак, господи.       … с оглушительным грохотом лопнуло.       Он отставил кофе в сторону, закрывая лицо ладонями, и лишь по дрожащим плечам Виктор понял, что он плачет. Юра тихо всхлипывал, душа истерику внутри, но долго сдерживаемые чувства вырывались наружу уродливыми отвратительными кляксами, не давая сделать вздох, не позволяя отмахнуться от океана невысказанных слов. Время шло, где-то на горизонте за слоем свинцовых туч редкими проблесками поднималось солнце, знаменуя начало нового дня, а Юра все плакал, завесившись отросшими волосами от чужих взглядов, будто даже сейчас остро ощущал прежде всего собственные слабость и уязвимость, и только после бессилие и боль. Лишь после того, как его всхлипы затихли, Виктор позволил себе несильно, но твердо сжать чужое плечо, будто оставляя след своей руки сквозь слои одежды на коже, заземляя, возвращая.       Юра в последний раз набрал последние крохи воздуха в грудь. А после выдохнул.       – Он мне признался. Он признался, – прошептал едва слышно, будто боясь собственных слов, их веса и силы, и оттого, с какими эмоциями они были произнесены, хотелось зажмуриться. Виктор не напирал, давая собраться с силами, однако что-то внутри подсказывало ему, что самостоятельно Юра продолжить не сможет, слишком удушливо и гадко режут его свои же высказанные мысли. И все же.       Иногда нужно было отрывать пластырь резко, чтобы избежать сильной боли.       – Что ты сказал ему?       Юра промолчал. Глубоко вздохнув, он поднял, наконец, голову, и Виктора затопило отчаянием, плещущимся в чужих глазах.       – Я назвал его педиком. И сбежал. Боже, я…       Он не смог продолжить, снова зашедшись в рыданиях, а Виктору на секунду захотелось зажмуриться, до того срезали эти слова. Рубцы от старых ран едва отозвались фантомной болью, и этой секунды хватило, чтобы всколыхнуть океан давно похороненных, казалось, воспоминаний, мыслей и чувств, тех самых, что… Из-за которых он…       Виктор встряхнул головой. Он не даст Юре проходить через это одному, просто не позволит ему пережить то, с чем пришлось… то, что он до сих пор…       Он грузно опустил ладонь на чужую макушку, взъерошивая волосы.       – Ты испугался, – сказал, чувствуя, как замирает под рукой чужое тело, кажется даже, дышать перестает, – ты поступил неправильно, ты сделал ему больно, я ничуть не умаляю твоей вины, но ты просто испугался собственных чувств.       Виктор не спрашивал, Виктор не колебался, не позволял ни тени сомнения проскользнуть в собственном голосе, потому что как никогда ранее был уверен в том, что говорит. Юра был колким, ершистым и закрытым на тысячи замков, но Виктор знал, на что нужно смотреть, и видел то, что тот даже от себя, возможно, прятал.       И из всех слов, которые он мог бы сказать, он выбрал одно.       – Любишь?       Юра замер под его рукой, будто вновь желая закрыться от всего и всех, спрятаться за собственными стенами, где тепло, спокойно и надежно, но…       – Да.       Потому что он ненавидел лгать самому себе.       Дальше сидели молча. Виктор достал из куртки потрепанную пачку «чапмана», купленную пару месяцев назад в очередной попытке бросить, и с наслаждением затянулся горьковатым дымом, ощущая, как пепел покрывает едва разошедшиеся швы на рубцах. Ему было не больно. Забавно, все же, спустя многие-многие годы вспоминать что-то, что раньше казалось таким важным, единственно правильным и верным. Может, действительно, постарел?       – Господи, – фыркнул Виктор, напоследок затягиваясь и туша окурок в остывшем кофе, – да что ж с вами делать, с подростками. Что у вас за маниакальное желание все в один миг – и неважно, похерит это или нет.       Юра, как Виктор и хотел, вскинул голову, огрызаясь:       – А как надо, блядь?       – Позвонить надо, Юр. Взять яйца в кулак и позвонить.       Юра растерянно захлопал глазами, разом теряя весь свой запал, но Виктор не дал ему времени, чтобы собраться и убежать от проблемы, доставая из куртки телефон и набирая знакомый номер.       – Сейчас не скажешь, не скажешь никогда. И извиниться не забудь, бестолочь.       С этими словами он буквально впихнул в Юрины сжатые ладони собственный телефон, искренне надеясь, что тот не окажется на дне речном (все-таки новинка же, ну), и ловким движением спрыгнул на мостовую, намереваясь, может, купить еще кофе.       Юра не успел возмутиться, он вообще ничего не успел, потому что трубку взяли после третьего гудка. Последнее, что Виктор услышал, намеренно отдаляясь от эпицентра грядущего взрыва, – Юркины рыдания.       Город окончательно проснулся. Со всех сторон слышались голоса, смех, будто прогоняющий остатки ночных кошмаров, и, делая глоток горячего мокко, второго за сегодняшнее утро, Виктор чувствовал, как внутри мягко покалывает. Он сделал все правильно. Может, не сгладил углы, может, поступил резко, даже жестко, но в том, что его слова и действия были верными и нужными, не сомневался. Слишком много и мало он понял к тридцати, однако кое-что все-таки отложилось: боль хочет, чтобы ее чувствовали. Не признав вину, Юра не смог бы простить сам себя, а без прощения не смог бы искупить причиненную боль уже перед дорогим человеком.       Может быть, Виктору хотелось бы, чтобы кто-то, когда-то очень-очень давно, научил и его, что нужно делать со своими чувствами. Может быть, он не был бы тогда старой развалиной к своим тридцати, с руинами и осколками вместо сердца.       Но все-таки… может, тогда, и не нашелся бы тот, кто эти осколки смог соединить?       Виктор вышел из кофейни, с замиранием сердца ища глазами последствия взрыва… и чувствуя, как с души падает камень. На секунду в смеющемся зареванном лице Юры ему померещилось почти такое же, юное, в обрамлении светлых длинных волос, улыбающееся, но взгляд – разбитый, пустой, и ему захотелось крикнуть: все пройдет. Все будет хорошо, ты справишься, сможешь, пройдешь через это, встанешь на ноги.       Ты будешь счастливым.       Ты заслуживаешь счастья.       На секунду уязвимый взгляд голубых глаз пронзает его, а после исчезает.       И наконец-то Виктор по-настоящему верит себе.