Войди в меня

       Тем временем Достоевский, неустанно ерзая на спине Ивана, взявшего на себя временную роль табурета, был занят разработкой потенциального маршрута из Омска в любой мало-мальски приличный населенный пункт. Пока получилось составить карту лишь до Самары, откуда, по слухам, выбраться еще труднее, так что Федор с приглушенным кряхтением потянулся, громко хрустя суставами.        Вообще, когда он обратился к Ивану с просьбой решить проблему отсутствующих табуретов, он имел в виду, чтобы тот изготовил временные сидения из камней. Однако ему явно стоило быть конкретнее в своих формулировках, ибо Гончаров по обыкновению понял все буквально и зачем-то сам стал табуретом. С трудно узнаваемыми эмоциями восторженного удивления опустился на колени и встал возле компьютерного стола, призывно выпятив задницу.        В целом, Федор не возражал, а даже, в какой-то степени, одобрял творческий подход подчиненного. Ему всегда казалось, что Ивану не достает самостоятельности, и вот возникла ситуация, в которой тот сумел себя проявить в полной мере. Впрочем, думалось Достоевскому, давать Гончарову более серьезные поручения без конкретики все же не стоило.        Иван был не самым удобным табуретом. Спустя где-то час напряженной работы его конечности начали заметно подрагивать, а через два — откровенно трястись. Несмотря на легкий вес сидящего на нем Достоевского, поясницу довольно скоро начало ломить, а о саднящих ощущениях в коленях, упирающихся в рельеф подвального пола, даже думать не хотелось. По лбу редкими каплями струился пот, пачкая пол, о чем Гончаров довольно сильно волновался. Он не любил грязные полы. Он любил только своего господина.        На одном из расположенных на простеньком ДСП-шном столе мониторов на весь экран было развернуто окно Яндекс.Карт. На них витиеватыми ломаными линиями мелькали множественные серые дорожки и красно-белые оповещения о всевозможных заграждениях и отсутствии проезда. На другом, также во весь экран, шла девятая серия пол-литровой мыши. Федор очень любил этот мультфильм.        Когда Достоевский, в очередной раз шумно потягиваясь, ибо от неудобства сидения его плечи довольно быстро начинали неметь, случайно задел напряженной рукой ягодицу Ивана, у того из носа фонтаном брызнула кровь, и маленькое пятнышко от пота на каменистом полу перестало казаться такой уж серьезной проблемой. Федор инстинктивно дернулся, но подниматься не спешил.        — Все в порядке? — буднично спросил он, а его рука при этом вновь вернулась к оглаживанию соблазнительной ягодицы, только на этот раз данное действие было совершено намеренно.        — В полном, — дрожащим голосом проскулил Иван, сильно зажмурившись. Какая-то неведомая сила продолжала удерживать его в стоячем положении, ибо все его тело давно уже онемело и лишилось всякой чувствительности.        — Хорошо, — Федор, кажется, удовлетворился данным ответом и вновь уткнулся в монитор с картами, периодически переводя взгляд на чарующие приключения пьяной зеленой мыши.        Его рука тем временем поднялась выше и с нажимом прошлась по нижней части спины в непосредственной близости от собственного бедра. Кровь из носа Гончарова уже не билась фонтаном, но продолжала плавно стекать на пол ярко-красным ручейком.        Мысли Ивана скакали подобно больной бешенством собаке с вставленной в анус петардой. Он старательно представлял в голове то помидоры, то пухлые щеки Пушкина, потому что собственное возбуждение, заметно выпирающее из-под натянутых штанов, очень сильно мешало его новой работе табуретом. Одного робкого касания холодных изящных пальцев было достаточно, чтобы разум вмиг опустел, а ткань заметно намокла от выступившей на члене смазки. Возможно, он даже кончил, сложно было сказать наверняка: после того, как Федор совершил хирургическое вмешательство в его мозг, с Иваном периодически случались подобные казусы.        В ушах прерывисто звенело, а зрение, казалось, полностью покинуло Гончарова, тем самым все больше и больше делая его похожим на табурет. Казалось, еще немного, и его хрупкое тело не выдержит, сломается напополам и осядет на поверхности молчаливого камня прахом горящей истомы. Но даже с этим, технически, можно было бы работать, если бы в один прекрасный момент Федор, продолжая что-то старательно печатать на клавиатуре, не обратился к нему с просьбой:        — Ваня, сделай мне чаю.        Пиздец.        У Ивана попросту не нашлось слов, чтобы ответить. У него не нашлось слов даже для того, чтобы как следует осмыслить просьбу господина. Липкий густой ужас, холодком пробежавший по спине, разом вернул ему все чувства, отчего конечности тотчас прострелило резкой болью, настолько он был обескуражен.        Это ведь невозможно. Невозможно, чтобы Гончаров не справился с просьбой господина и снова разочаровал его! Он ведь не сможет жить после такого, не сможет себя простить, не сможет…        — Ах, точно, — все так-же сухо бросил Федор спустя пару секунд, за которые Иван точно успел бы поседеть, если бы уже не был таковым.        Шипя не то от боли, не то от раздражения, Достоевский нехотя поднялся с насиженного места и принялся разминать собственную спину легкими наклонами в стороны. Стоило только Гончарову ощутить эту легкость, как он тотчас безвольной куклой упал на пол, что-то нечленораздельно мыча себе под нос.        На то, чтобы собраться и вернуть себе хоть какую-то работоспособность, Ивану потребовалось не меньше минуты. Благо, все это время Федор был занят разминкой и подчиненного не торопил, так что Гончаров, глубоко вздохнув напоследок, в более или менее привычном блаженном состоянии отправился в другую часть подвального помещения заваривать лимонную яву без сахара. Надо бы попросить Николая, чтобы в следующий раз он воровал хотя бы гринфилд…        Когда Иван вернулся к Достоевскому с напитком, тот отрешенно сидел на полу и перебирал пальцами камушки, а его напряженный сгорбленный вид вызвал в груди Гончарова приступ сдавленного беспокойства.        — Господин, вам не здоровится? — оставив чай на столе, Иван присел на колени напротив Федора и взволнованно заглянул в фиолетовые глаза.        — Спина разболелась, — прошипел в ответ Достоевский, потирая плечо и шею.        Из-за этого расстегнутая на верхние пуговицы рубашка немного спустилась вниз, обнажая очертания выпирающих ключиц, и Иван почувствовал, как во рту начала стремительно скапливаться вязкая слюна, а член снова налился кровью в считанные мгновения. Будучи немного растрепанным и потерянным из-за неприятных ощущений, Федор выглядел настолько привлекательно в его глазах, что сдержать физический отклик собственного тела на этот вид казалось попросту невозможным. С этого ракурса он походил на произведение искусства, до того чарующее и занимательное, что хотелось смотреть вечно, с придыханием и трепетом, не смея коснуться или подойти ближе, боясь разрушить хрупкость этого возвышенного во всех смыслах творения.        — Могу я предложить вам массаж? — шумно сглотнув, дрожащим голосом прошептал Иван, силясь успокоить тремор в руках.        Подняв удивленный взгляд на подчиненного, Достоевский ненадолго задумался.        — Давай, почему нет, — после небольшой паузы ответил он. — Все равно табурет из тебя никудышный.        Осторожно приподнимая кряхтящего Федора за локоть, Гончаров проводил его до кровати, завороженно наблюдая за тем, как его личный сорт героина неспешно раздевался до трусов. Улегшись на живот, Достоевский уперся лбом в собственные локти и прикрыл глаза: его мышцы были донельзя напряжены, а сильно выступающие лопатки заключили линию позвонков в своеобразный кокон. Изящный изгиб поясницы манил своей формой, призывал коснуться рукой, провести с нажимом и повторить гибкую линию, но замерший в восхищенном исступлении Иван не спешил приступать к делу. Хотелось насладиться моментом, запечатлеть каждую деталь, заботливо отложить в памяти великолепный узор из костей, обтянутых нежной молочной кожей с россыпью маленьких аккуратных родинок.        Едва ли Гончарову хватило бы сил самостоятельно выйти из транса, поэтому Достоевский грубо бросил через плечо несколько сухих ругательств с требованием немедленно выполнять обещанное.        Ивана не пришлось просить дважды. Едва его пальцы коснулись плечевых мышц и слегка надавили на чувствительные точки, Федор спешно закусил предплечье, силясь сдержать стон. Вышло у него примерно наполовину. Ощущения от сильных, местами даже грубых прикосновений, дарящих пьянящую сладкую легкость уставшему телу, растекались волнами удовольствия и желанного расслабления, так что Достоевский довольно скоро сдался и, ослабив хватку зубов на своей коже, сдавленно замычал. Гончаров, справедливо сочтя это за знак одобрения, усилил степень нажима, постепенно спускаясь ниже. Захватывал пальцами кожу, растирал выступающие позвонки, легонько царапал линию поясницы, внимательно следя за реакцией господина на то или иное свое действие.        Достоевский млел от каждого прикосновения все сильнее, словно бы наполняясь ватой и приторной мягкостью, и даже не пытался скрыть того, насколько ему было замечательно.        Вероятнее всего, дело было в руках. Руки у Гончарова были теплыми, крепкими и безумно нежными. Сухие, местами мозолистые ладони с длинными музыкальными пальцами, изящно выступающими сухожилиями и венами — Федор приметил их красоту задолго до этого момента и всегда надеялся ощутить на себе все, на что те были способны.        Едва ли Иван мог себе представить, насколько удачно он попал в цель со своим смелым предложением. И едва ли Федор мог понять, насколько сильно переполняло Гончарова счастье в этот самый миг. Ведь что может быть лучше, волнительнее и приятнее, чем понимание того, что свет твоей жизни буквально плавится от наслаждения, и виной тому твои собственные действия?        Волнующий трепет телесной связи, а также давящее в паху возбуждение давно уже захватили собой все мысли и чувства, полностью вытеснили и без того весьма шаткое сознание из черепной коробки, оставляя внутри лишь животный инстинкт, и Иван сам не до конца понял, в какой момент его руки спустились еще ниже и принялись стремительно растирать чужие ягодицы. Достоевский, кажется, не понял тоже, ибо он никоим образом не собирался демонстрировать признаков возражения или дискомфорта.        И только когда рука Гончарова робко потянулась к собственным штанам, немного приподнялся на локтях.        — Только руки, — строго отрезал Федор, едва заприметив периферийным зрением подозрительные движения.        Гончаров тотчас осекся, распахнув глаза в удивлении и хватая ртом воздух. Он ведь даже и думать не смел ни о чем подобном. Всего лишь намеревался поправить собственное возбуждение, которое уже вовсю грозилось порвать натянутую ткань его штанов.        — Господин, я бы не посмел! — только и сумел робко возмутиться Иван, заикаясь и стремительно краснея.        Повернув голову немного вбок, Достоевский усмехнулся и вновь прикрыл глаза.        — Все хорошо, — уже гораздо мягче продолжил Федор. — Можешь трогать себя. Я не против.        Иван заплакал бы, если бы мог. Возможно, даже закричал бы, но он, окрыленный происходящим, сумел только глубоко вздохнуть и потянуться к горящему естеству рукой. Вторая рука робко обхватила член Федора, специально немного приподнявшегося над кроватью и теперь вовсю стонущего в собственный локоть в непосредственной близости к желанной разрядке.        Немыслимо.        Даже в самых смелых фантазиях Гончаров не мог допустить чего-то подобного, и теперь это происходит с ним, здесь и сейчас, на самом деле.        Кончая в дрожащую ладошку одновременно с распаленным раскрасневшимся господином, Ваня в очередной раз понял, что всё.

ВВЕДИТЕ ТЕКСТ…