За хлебом

Когда Рип вышла за хлебом, на улице было ещё холодно. Мелко вздрагивая спросонья, она накинула рваную шаль – пальто она давным-давно обменяла на маргарин. Жаль пальто – хорошая вещь, единственная стоящая из остававшихся у неё. Маргарин и хлеб, хлеб и маргарин. Изо дня в день. В первые месяцы войны на рынке ещё можно было купить яйца и молоко, впрочем, как и сейчас, да вот только всё мало-мальски ценное имущество горожан, как и её дорогое серое пальто, давно перекочевало в руки оборотливых крестьян, заламывавшие такие неправдоподобные цены за продовольствие, что оставалось только диву даваться. Но всё-таки хорошо, что она не успела перебраться к родственникам в Амстердам – в Роттердаме, даже пострадавшем от бомбежки немецкой авиации, можно было хоть что-то достать. Маргарин и хлеб, хлеб и маргарин... Но даже при мысли о давно осточертевших продуктах в желудке громко заурчало. Тоскливая сырость от пованивающих стоялой водой каналов заползала за шиворот и продирала до костей. Хлопая огромными, не по ноге, башмаками, ван Винкль скорым шагом направилась к булочной, как осторожный зверь передвигаясь боязливой перебежкой в попытке проскользнуть мимо немецких солдат. Эти шли посредине улицы как короли: физиономии захватчиков сияли сытостью и довольством, да и двигались они с ленцой, как раскормленные псы, которым стало лень лаять. Наконец, благополучно миновав оных, усиленно работая локтями, Рип встала в растянувшуюся ещё с утра, бурлящую очередь. Женщины, собравшиеся почти со всего района, весело вскрикивали, приветствуя знакомых, обменивались новостями и шепотом передавали друг другу истории – одна жутче другой. – Вы слышали, что случилось с семьей часовщика? – гудела похоронным колоколом тучная женщина с огромной корзиной наперевес. – Верхувена, что ли? – Его самого. Оказывается, они укрывали у себя евреев, и, представляете себе, сосед стукнул на них в гестапо. Всех отправили в Маутхаузен. Вместе с евреями. – Ай-ай-ай! – равнодушно качали головами её товарки. Подобные истории случались сплошь и рядом, да и никого уже давно не удивляли, так же, как и обилие серых пятен униформы фельдграу вокруг. Немецкие офицеры и солдаты то и дело свистели вслед женщинам – щекастым и румяным, как с картин старых мастеров. Хотя сдобные лица жительниц лежавшего в руинах города слегка осунулись от дурного питания, холодный ветер румянил их и наполнял глаза влажным блеском. Некоторые из голландок зло косились на немцев, некоторые, помоложе, кокетливо стреляли глазами в сторону рослых и плечистых солдат, круживших в отдалении, как волки вокруг коровьего стада, высматривая добычу. – Смотри, Гюнше, какая хорошенькая! – с хохотом заметил один молодой офицер, указывая пальцем на понравившуюся женщину своему товарищу. – Да тут много смазливых. Целый цветник! – Скорее, рассадник, – хмуро бросил ему в ответ неразговорчивый гауптман в долгополой шинели. Он хмуро окинул взглядом очередь, не останавливая взгляда ни на ком: все на одно лицо. Но тут офицер оживился, заприметив глянувшуюся ему девушку. Она стояла в самом конце – темноволосая, веснушчатая, тонкая, в неуклюжих башмаках, как серый нескладный лапчатый гусенок среди белых несушек. Сквозь ткань заношенного платья еле пробивалась острая грудь. Наметанный глаз видел, что на ней нет даже комбинации – так просвечивали сквозь ситец острые кости бедер и соски. Холодный ветер с канала взметал подол, и ноги девчонки постепенно покрывались гусиной кожей: на ней не было чулок, а грубые мужские башмаки были надеты на босу ногу. Худенькие плечики, узкие бедра – она казалась совсем ребенком, но подойдя ближе, гауптман Гюнше поймал на себе не по-детски серьезный взгляд поверх круглых очков. Глаза у девчонки оказались синими-синими, бьющими холодом ключевой воды. Рип будто съежилась, когда огромный белобрысый немец приблизился к ней, зыркая хищно и недобро. Огромная лапища его потянулась к кобуре «Маузера» и вынула крендель, усыпанный крупной солью. Офицер со смачным хрустом надкусил его белым острым зубом и, будто дразнясь, покрутил перед носом ван Винкль. – Не хочешь подзакусить, крошка? – с наносной, пошлой игривостью сказал офицер с сильным акцентом. Глаза у него были страшные, волчьи, пустые, и пахло от него яблочной водкой. Он ухватил Рип за руку и склонился над ней, обдавая горячим сивушным выдохом. – Если пойдешь со мной, – сообщил он с многообещающим видом, – я тебе ещё консерву дам. Поняла, да? Кон-сер-ва… Девушка подняла на него глаза и нерешительно кивнула. *** – Вот и лады, – довольно пробурчал гауптман, ковыряя дребезжащим ключом дверь берлоги, в которой его расквартировали. – Чего встала? Заходи, – добродушно-ворчливо бросил Гюнше, оглядывая скукожившуюся в прихожей фигурку. – Чего дрожишь? Рип, как напуганный ребенок, стояла, обхватив себя руками, в полутемной комнате, дрожа от прохлады и страха перед этим огромным чужим человеком с волчьими глазами. Рывком он сбросил с себя шинель и деловито, нетерпеливо расхаживал по комнате, расстегивая китель на широкой груди. Рип только вздрогнула, когда гауптман двинулся на неё – огромный, белый, пышущий звериным жаром. – Ну, давай же, раздевайся, – почти прорычал он ей на ухо, нетерпеливо запуская пальцы под едва расстегнутое дрожащими руками платье. Он, словно обнюхивая её, провел губами по плечам, покрывшимся гусиной кожей от чужого дыхания. Так зверь пробует добычу на зуб, прежде чем насытиться теплым мясом. Гюнше схватил девушку и сжал, подминая под себя, вклиниваясь меж худеньких девчачьих ног. Она не плакала, не царапалась, не кричала – гауптман чувствовал одну лишь отупелую покорность. Она только стиснула зубы, когда чужое грубое лицо, царапаясь белесой щетиной, коснулось груди, когда жадные руки сжали до боли соски. Как он ни измывался над ней часами – она молчала: ни вздоха, ни выдоха, лежала, словно мертвая. Её широко открытые, как у трупа, глаза были устремлены в окно. Она думала невольно, что потеряется в бесконечных минутах, ставших часами, в однообразных резких движениях, в то накатывающей, то отхлынувшей болезненной тягучей волне. Её мутило от запаха яблочной водки и от горького привкуса липкой чужой слюны на губах. В комнате, пропахшей табачным дымом, стало так темно, что платье Рип пришлось искать на ощупь. Ганс наблюдал, как она одевается, уже почти прозрачная в сизом дыму, почти растворившаяся в сумерках и растрепанных темных своих волосах. В её глазах была безразличная мутная пустота, как в сухом колодце. – Держи. Вот тебе, – буркнул офицер, заталкивая в её заброшенную на плечо обшарпанную сумку что-то круглое, отливающее холодным металлическим блеском. Но ответа он так и не дождался – ни слова, ни кивка. – Постой, – остановил её Ганс и замялся. – Комендантский час всё-таки, на улице темно. Давай я тебя проведу? – Если хочешь. Рип шла и молчала, едва волоча ноги в огромных ботинках, и с её губ не срывалось ни звука – лишь пар теплого дыхания, растворявшийся в холодном ночном воздухе. А Ганс шел рядом, заглядывая в её отрешенное лицо, и в его душе поднималось что-то неведомое и странное, как будто само сердце его сжималось и ныло: не то от вида её тонких, поникших плеч, не то от давящей сырости, исходящей миазмами тоски, от зацветших каналов. Не то гауптмана трогала беззащитность измученного юного существа с доверчивыми синими глазами, не то душила сырая, полная беспредельного одиночества ночь. – Ну, всё, пришли… – сказала она, отводя глаза. – Ты тут живешь?! – удивился гауптман, вглядываясь в неуклюжую громаду раскуроченного бомбежкой дома. Влекомый непривычным ему чувством, он взял её за руку, сжал в ладони холодные тонкие пальцы, но Рип отдернула их и, всхлипнув, метнулась по ступенькам, оставив Ганса в мутных сумерках, пахнущих цементной пылью. Он стоял и курил, пока не увидел, как в одном из окон зажегся тусклый желтоватый свет, и только тогда, надвинув кепи, двинулся обратно вдоль развалин домов, дивясь самому себе. Рип перемахнула через порог, будто за ней бежало что-то страшное, от чего ей едва удалось ускользнуть, навсегда отрезав захлопнувшейся дверью. И только когда маячившая во дворе длинная тень гауптмана растаяла в сумерках, она бессильно сползла по стене. Ван Винкль сцепила зубы и тихо всхлипнула – а большой и пустой дом за дверями молчал. Он теперь всегда молчал. После бомбардировки, когда все четыре квартиры съехались в одну, их осталось трое – она, дом и мальчик из третьей квартиры. Так они и жили сиротами – она, мальчик по фамилии Шредингер и опустевшая полуразрушенная громада, потерявшая почти всех своих жильцов. – Где ты так долго была? – прозвучал тонкий голосок, и в прихожую выполз растрепанный белокурый парнишка, сонно потирая кулаком глаза. Волосы его торчали во все стороны, и он был похож на помойного кота. Она ничего не ответила и, бросив сумку на пол, покачиваясь, ушла в ванную, где долго гремела тазами. Она с остервенением терла тело, отмывала ледяной водой, стуча зубами, только бы отбить звериный мужской запах немца: запах махорки, яблочной водки и грубой шерстяной материи. – Ух ты, тушенка. Аж целых две банки, – восторженно осматривая содержимое сумки, воскликнул Шредингер. – Ты же за хлебом ходила! Где ты её достала?! В ответ ему из ванной донесся грохот. Рип сидела на полу, в луже холодной воды, и беззвучно рыдала.