Млечный путь — шрам на ночном небе

— Можно? — в очередной раз уточняет Вильгельм, глядя на то, как Гриша теребит пальцами полотенце — Я знаю, что уже спрашивал, но все-таки. — А я уже говорил, что можно, — Гриша улыбается уголками губ, глядя на то, как Калиниград пачкает кисть в банке с гуашью, но ее цвета из-за однообразных белых баночек разобрать не может — Я хочу взглянуть на них с другой стороны, так что давай.       Вильгельм кивает, успокаиваясь от размеренного тихого голоса, и на пробу проводит кончиками пальцев по теплой, почти горячей коже. Скользит вдоль шрама, который тянется от плеча до лопатки и поджимает губы, срываясь на шумный вздох. Он каждый этот шрам знает, как родной, каждый миллиметр до единого исследовал взглядом, прикосновениями и губами, знает точную их историю. Он сам делал эту историю, помогал ее сотворить. Но Гриша давно дал понять, что эта история для них давно забыта, как дает понять и сейчас, расслабляя плечи и чуть подаваясь назад, навстречу Вильгельму. И тот улыбается, не может не улыбаться, видя как по крепкому телу весело бегут мурашки, стоит только ему прикоснуться к коже кончиком кисти. У него нет плана, но есть вдохновение, поэтому он просто доверяет собственным рукам, а сам сбегает в глубину своего сознания, откапывает относительно свежие и давние воспоминания, сам себе отвечает на них улыбками и смешками. Лишь изредка возвращается в реальность, чтобы заметить ошибку в рисунке, забрать у Гриши полотенце, чтобы ее стереть после чего вернуть обратно и снова зарыться в свое прошлое. В их общее прошлое.       Ну разве он мог хотя бы в начале пятидесятых предположить, что Сталинград, которого Вильгельм обходил за километр и вздрагивал от одного взгляда кирпичных, в то время алых почти глаз, будет защищать его от нападок других городов. Разве мог предположить, что к концу шестидесятых уже Волгоград станет заходить к нему не потому, что должен был присматривать за городом заклятого врага, а просто чтобы выпить чая и справиться об общем самочувствии. Мог предположить, что именно Гриша будет помогать ему реабилитироваться после двух десятков лет использования костыля, будет ловить за плечи, когда Вильгельм спотыкается, что будет водить его за руку по квартире, почти заново уча ходить. Да не мог он в те года даже помечтать о том, чтобы примерно в восемь утра каждые три дня слышать звонок телефона и один единственный вопрос: «Как состояние?». Ответ на это занимал несколько минут, потому что Гриша одновременно спрашивал о его моральном состоянии, физическом и о состоянии города. И всегда понимал, когда Вильгельм врет или не договаривает.       Разве мог Вильгельм надеяться примерно в семидесятые, что сможет звонить Грише, когда плохо или просто скучно? Не мог, конечно, хоть и пытался. Не мог мечтать даже, чтобы можно было говорить с Гришей, не подбирая слов и не боясь вызвать в нем раздражение немецким акцентом, который не всегда контролировал. Не мог мечтать о виде разбросанных по подушке волос, о мягком взгляде, чуть замыленном еще не ушедшим сном, не мог мечтать о беспрепятственных прикосновениях и поцелуях, об объятиях и пустых разговоров по ночам, когда кто-то из них не мог уснуть. А сейчас все это есть, сейчас он может не мечтать об этом, а просто вспомнить. Сейчас он рисует на одном из шрамов какой-то цветок, лилию, кажется, закрашивает лепестки белым и добавляет немного розового на самые кончики. Художником Вильгельм не был, но получалось очень даже неплохо. Гриша сидел все это время, читая новости в мобильном, иногда делился ими, поднимая дискуссию, и тихо смеялся, когда Вильгельм начинал ругать некоторых депутатов на немецком. — Полдела сделано, — гордо улыбается Вильгельм, окидывая взглядом результат, и встает с пола лишь для того, чтобы обойти Гришу и сесть перед ним, сложив ноги по-турецки — Осталось минут пять, тут мы быстро управимся. — Рахим бы уже написал матом о своей любви к Дарену, — смеется Гриша и Вильгельм невольно подхватывает этот тихий смех, вновь касаясь рубцов кисточкой — Расскажешь, что рисуешь?       Твангсте качает головой, блестя игривым взглядом из-под ресниц, а чуть поджатые губы выдают сосредоточенность. Он почти физически чувствует, как мягко Гриша на него смотрит, и просто не может держать себя в руках. Невесомо касается краешка одного из шрамов губами перед тем, как продолжить рисунок, который обрывается на плече, м чувствует себя не серьезным и рассудительным, как обычно, а нашкодившим мальчишкой, для которого теплое замешательство на чужих лицах действует почти как наркотик. Внутри растекается удовлетворение и радость, а по смуглой коже растекается краска, и Вильгельм мысленно хвалит себя за то, что выпросил у Гриши разрешение с фотографировать результат, если обоим понравится. И Вильгельму нравится, очень, значит, наверняка понравится и Грише. — Вот, готово, — Вильгельм отклоняется назад, чтобы найти ошибки или недочеты, а потом удовлетворенно кивает самому себе и встает на ноги, отходя чуть в сторону — Вышло хорошо. Гриша лишь поднимается на ноги, совсем немного выдавая свое предвкушение, и подходит ко встроенному в шкаф зеркалу. Замирает возле него, кажется, даже не дыша, и Вильгельм тоже не дышит. Он видит, как медленно Гриша скользит взглядом по своей груди, шее, плечам и предплечьям, как разворачивается, стараясь рассмотреть спину. Ни один рисунок друг с другом не связан, где-то вокруг шрама вьются цветы лилий вперемешку с маками, которые Волжскому так нравятся; спина больше похожа на звездное небо, которое рассекает млечным путь так же, как шрам под ним рассекает кожу, уходя к плечу. Вокруг родинки на предплечье светит нераскрашенное солнце, а один из шрамов просто перекрыт разноцветными витиеватыми узорами. — Что думаешь, Gregor? — спрашивает Вильгельм, немного волнуясь — Ну не молчи, bitte. — Они мне так больше нравятся, — улыбается Гриша, говоря настолько тихо, что Вильгельм еле слышит, но понимает все благодаря взгляду, брошенному на него через зеркало — Намного больше.       И этой искренности и благодарности, что окрашивает кирпичные глаза в цвета закатного неба, Вильгельм рад даже чуть больше, чем похвалам всего мира.