February

На Петербург нагрянули холодные февральские ветра, крайне неприятно пронзающие лёгкие. Леденяще свежий кислород преследует везде — вытекает из открытых форточек, пролезает в щель двери, вдыхается вместе с дымом наполовину выкуренной сигареты. А может дело вовсе и не в феврале. На сигаретке ментоловая кнопка, в голове непривычные сухие, почти хрустящие, раздумья, будто все нейроны уже давно заледенели и ток попросту не идёт по аксонам. Лишь звон гнетущей тишины аккомпанирует каждый шаг в пустой неотапливаемой квартире. Дома Коля бывает редко — в четырех стенах как-то душно и неуютно. Но сейчас середина февраля и он, как по расписанию, тонет в наибанальнейших сентиментах, держа в руках акустическую гитару. Пальцы медленно перебирают струны в бесчисленных попытках подобрать нужные аккорды под рождающиеся в голове строки. Всё хуйня. Надо что-то думать. Минуты капают на нервы ровно так же бесполезно, как капает вода из сломанного крана. И Железняк, не в состоянии больше так бесполезно тратить время, набирает одиннадцать старых, почему-то выученных, цифр. — Блять, с каких пор ты звонишь на телефон? Телеграм кружочки блокнул? — ещё сонный голос отдаёт слабой хрипотцой. — Если бы я записал кружочек или голосовое, ты бы ответил минимум через час, а дело пиздец важное, — Коля сидит с максимально умным лицом и прокручивает между пальцами уже вторую за последние пару часов сигарету. — Я могу к тебе приехать? — Ну приезжай, — чуть слышный шелест одеяла, после чего разговор прерывается. Не любит он долго трепаться. Середина февраля, четыре часа дня, в голове возникает мысль чего-нибудь выпить, но она тут же аннулируется нежеланием контактировать даже с продавцом. «Значит, сегодня на трезвом» — третья сигарета пошла в ход, пеплом осыпаясь на холодный асфальт, кое-где посыпанный солью. На одно плечо закинут чёрный чехол с всё той же акустической гитарой. Среди потрёпанных панелек он идёт к заржавевшей остановке под мелодию потёртых шин, доносившуюся с проезжей полосы.

Моя молодость угрюмая

Шумит в новостройках

Я пишу стихи о смерти

Из придуманных слов

В чужом подъезде темно даже днём, поэтому на нужный этаж Коля поднимается по чистой инерции, пару раз всё-таки спотыкаясь из-за невнимательности. Дверь ему открывает недовольно-встревоженный Эдик, уже не такой сонный, в своей базовой толстовке. — Ну и что за пиздец важное дело у тебя? — он складывает руки на груди, недоверчиво поглядывая на товарища. — Ну чё ты прям с порога, ну, — Железняк тянется за рукопожатием и, всё же получив на него ответ, решает объясниться. — Я аккорды подобрать не могу, — он спускает с плеча чехол, проходя в квартиру. — Ааа, — иронически тянет Эдик. — Это прям жизненно важно, да? Почему тебя вообще потянуло на акустическую музыку? — вопросов много, жаль только у Коли нет адекватных ответов на них. — Не доёбывай, я за вдохновением к тебе пришёл, — Железняк заваливается на пол и, сложив ноги по-турецки, достаёт из чехла гитару. Возможно странно ловить вдохновение на чужой съёмной квартире, когда есть своя такая же в другом конце города, но тут голова работает лучше, невысказанных слов становится больше, а тупая сентиментальность оживляет дотоле замёрзший разум. Неуверенные переборы и звон металлических струн буквально физически ощущаются в комнате, эхом отражаются от стен и наконец приобретают новую форму. Эдик так и не понимает, чем именно помогает его квартира в поиске вдохновения, поэтому просто садится рядом, лишь изредка бросая комментарии о зарождающейся композиции. Коля внимает, бьёт по струнам и отчего-то надеется услышать что-нибудь ещё.

Мы пишем песни вместе

на одной минорной ноте

Железняк не хочет разъяснять их отношения и углубляться в ненужные формальности. Всё это слишком естественно, пусть иногда он неестественно сильно увлечён чужими словами и проблемами, пусть через чур продлевает обыденные касания, но разве нельзя? Эдик в любой момент мог провести черту и назвать его пидором, но этого не произошло. Зато произошли откровенные разговоры и одна сигарета на двоих. Незнакомый для обоих угнетающий сдавливающий город приобрёл яркие переливы уличных фонарей в холодной чёрной реке. Февраль, семь часов вечера, город по обычаю тонет в непроглядной вечерней мгле. Последний аккорд частицами растворяется в холодном воздухе, оставляя после себя оглушающую тишину, прерываемую лишь неразборчивыми разговорами из приоткрытого окна. — Заебись, — Железняк беспощадно рушит атмосферу таинства, наконец откладывая поблёскивающую лаком в темноте гитару. Он разминает пальцы и вытягивается в позвоночнике. — Очередной трек в стол? — Эдик слишком часто получает демки, которым так и не суждено выйти в свет. — Нет, для тебя, — повисшие в воздухе слова подкрепляются характерным прищуренным взглядом. — Какой же бред, — смеётся Крайний в попытках всё-таки перевести всё в шутку. В этом вечернем полумраке затерялось множество более подходящих слов, но они все словно черти попрятались в тёмные углы, повисли на карнизе, заползли под половицу. Для середины февраля характерны холодные северные ветра и редкие метели без надежды на оттепель. Однако в голове потихоньку оттаивают нервные окончания, обжигаемые теплом батарей уже такой родной квартиры. Всё же, дело и правда не в феврале.