«Парфюм — это форма письма, чернила, выбор, сделанный от первого лица, точка над i, оружие, вежливый жест, часть мгновения, следствие.» — Serge Lutens
Есть легенда о двух влюблённых, сгубивших друг друга. В ней луноликая Дева, что озаряла мир счастьем и красотой. И пустынный Тиран с горящим взором, что умертвил её. Давно это было, когда ещё цвёл Золотой Сад. Там, где упали её волосы — выросла шелковистая трава, нежащая стопы. Там, где растеклась её кровь — образовался покров из терпко пахнущих цветов, что после нарекли падисарами. Цветок этот холоден в своей красоте и прекрасен, чист и настолько же безжизнен. Но тронешь его — потечёт масло, слезами окропляя лепестки. Древние люди говорили, что он вынужден страдать за свою красоту. Змеи ползут на его дурманящий запах, и не должен он показывать своей слабости, ведь иначе приведёт это к его смерти. К тому времени, как забудется эта легенда, станет песок лесом из трав, горе исчезнет в смехе ребёнка, подурнеет мудрец, и только священная падисара будет помнить о былом.☾
Пролог. У этого дома был запах пыльных книг. Шаг за порог. Аль-Хайтаму не нужно было знать наверняка, чтобы понять, что здесь он не один. Минули дни, когда его встречал затхлый запах пыли, который сначала был знаком запустения одинокого дома, а после — намертво въелся в старые страницы бесчисленных книг. Мирное уединение было лучшим соседом, тогда хозяина приветствовала тишина, и разве что лёгкий скрип половиц касался чуткого слуха. Сейчас спокойствие было изгнано, лишь сумерские розы у карниза снаружи размеренно трепетали на лёгком ветру. И когда только успел их высадить? Ключ нашёл своё место рядом с близнецом, свисающим с того же крючка вместе с тяжёлой игрушечной подвеской в виде головы льва. Крашенный металл весело скалился хмурому хозяину. Хайтам стукнул его пальцем, и озорной зверь шаловливо закачался. Его было не пронять ничем, почти как владельца расписной безделицы. Когда Кавех появился в его доме, то казалось, что первыми изменятся звуки и положение вещей. Хайтам ожидал шума: он знал, как громко может работать архитектор, как беззастенчиво и порой оглушительно разговаривать, Архонты свидетели тому, что Кавех был способен спорить даже с бездушными механизмами или наоборот — добродушно уговаривать исправно работать. Подозревал, что предметы в доме поменяют свои места, что череда чайных пиал после рабочей бессонной кутерьмы достанется на уборку ему. Кавех всегда был ярким, что в его случае, по мнению Хайтама, шло об руку с хаосом, однако и тут архитектор удивлял, умудряясь высвобождать сумбур с геометрической точностью. Даже если это всего лишь значило, что порой ночные нашествия Кавеха на кухню поражали своим порядком после. Запах. Вот, что стало неуловимо меняться сразу после появления мужчины. Первые дни он был тихим, и о том, что Кавех всё же покидает комнату, Хайтам мог судить только по редкому, почти робкому убыванию фруктов и риса. Его не интересовали причины затворничества, но выстроить эту логическую цепочку труда не составляло. Однако, на тот момент изменения не коснулись его жизни, разве что на рынке он покупал больше персиков зайтун, чем обычно. И было бы глупо полагать, что всё продолжится таким безобидным образом. Дни шли, и Кавех решил, что его влияние может распространиться на все владения, которые он стал приписывать и себе. Незаметно и плавно шлейф ароматов обрёл новое звучание. Сперва Хайтам подумал, что дело в уборке, которую нередко откладывал за имением более значимых дел. Сейчас же, с новым обитателем в доме, причин не передать это неудобство ему, он не видел. На эти обязанности Кавех ожидаемо норовисто вскинулся, вышвырнул предложенную тряпку в окно и, заперевшись на кухне, принялся чем-то греметь. Наблюдать за покачнувшейся гордостью архитектора было любопытно. Кавех был противоречием даже здесь: чем сильнее он ощущал гнёт, тем настойчивее поднимался вместе с ним на плечах. Пустая трата сил — решил Хайтам, переворачивая пропущенную из-за этого представления пару страниц обратно. Это повторялось не раз: в порыве Кавех обращался с предметами и словами хлёстко, однако, обходя стороной ценные и красивые вещи, ровно как и особенно глубинные чувства. Шли недели, а в пылу ссоры архитектор ни разу не коснулся чего-то личного, но и не обнажался сам. Это стало определённого рода исследованием, которое, неразумно, но захватило Хайтама. Испытать пределы Кавеха, когда он сорвётся, вскипая, вскрывая чувства, какими они были. Неразумно в том, что это стало пристрастием. Этот гнев в карминных глазах, трепетные пальцы, яростно сжимающиеся в кулаки, и бить словами его сожитель умел хлестко, увлекая в пикировку. Кавех никогда не умел делать чего-то наполовину, остервенело выдавая себя с потрохами. И в положительном свете, и в абсурдном. Если бы гениями считались лишь безумцы, то с Кавеха можно было писать картины, отсылающие к мудрецам. Выразителен настолько, насколько же закрыт. О его секрете мог знать каждый трактирщик, пока он наивно выцеживал их, как змеиную настойку из бокала. И все же набралось не так много фактов о том, что имело бы значение для большинства людей, которые сожительствовали, а некогда — водили дружбу. За хороводом его эмоций было интересно наблюдать, порой утомительно, но всё же… то, что увлекало двоих — было ли проявлением только одного сложного характера аль-Хайтама? Или всё дело в том, что докапываться до сути исследования он считал своим долгом, а непостижимость чужих чувств — не самая дурная тема для него? Мнение Кавеха, который считал его бесчувственным надгробием человеческой эмпатии, не бралось в расчёт. Хайтам ногой задвинул неровно стоящий пуф на место, на котором громоздились свёрнутые пергаменты — наверняка незаконченные или неудачные чертежи, оставленные для мусорщика, но проверять мужчина бы не стал. Ещё звенели уши от ядовитого шипения, когда аль-Хайтам посмел выбросить смятые листы со стола без предупреждения, приправленные жалобным плачем о беспардонном притеснении нуждающихся. Насчёт того, что притеснили жалкую пару бутылей с его мылом в ванной комнате, сместив в неудобный и дальний угол, приходилось молчать. Презрительный взгляд Кавеха, читающего бирки на них, слишком напоминал его бабушку, которая со вздохом убеждала юного Хайтама попробовать что-то интереснее шампуня из личинок песчаного жировика. — Возьми что-то из моего, — великодушно разрешил архитектор, выстраивая орду флаконов на всех полках. — Иначе, я боюсь того, что Дешрет воскреснет и переместит эту дрянь в свою гробницу, где ей самое место. — Во времена царя Дешрета мылом являлись песок и оливковое масло, чуть раньше — пепел и жир, — невозмутимо ответил тогда Хайтам, не слишком понимая суть претензии. — Я выселю тебя из этого дома, если ты вздумаешь последовать историческому примеру, — серьёзно сказал Кавех, продолжая любовно расставлять свои пузырьки. — А я, если просрочишь мне арендную плату, просто продам весь этот хлам и озолочусь, — не менее глубокомысленно прозвучало вслед за этим, прежде чем перед лицом захлопнулась дверь. Послушав ещё пару секунд заглушенное стенами возмущённое бормотание, Хайтам с довольством убрался восвояси. Уборка. Даже для неё у Кавеха был припасен какой-то свой состав, обладающий выразительным тонким запахом. Не желающий возиться с чем-то кроме воды, а тем более смывать пену с поверхностей по второму разу, Хайтам не слишком жаловал использование подобного. Но свежесть, появившуюся после мытья комнат, оценил. В ванной комнате пахло чем-то травяным, от книжных полок исходил мягкий аромат полироли на основе пчелиного воска, на кухне томно звучали специи — в них ярко выделялся кардамон и мускатный цвет. Если Кавех готовил карри, то они распространялись на весь дом, порой встречая Хайтама даже за закрытым входом в дом. Но многообразие запахов смущало меньше, чем лишние звуки, поэтому вмешиваться не приходилось. Невесомый дух присутствия Кавеха, который едва растворялся с его отъездами, с появлением — усиливался и сгущался, как озон перед грозой. Хайтам не любил слишком пафосные изречения, но признавал, что они подходили Кавеху. Было сложно встретить такого же мужчину, производящего столь же тягучее, даже сладкое впечатление. Он был того типа, что не способен справиться с рабочим бедламом на своем столе, однако сразу обладал властью над присутствующими с помощью изящного жеста, одного незначительного взмаха ресниц, всё это время оставаясь неподвижным, как центр урагана. Аль-Хайтам подозревал, что в действительности Кавех не осознавал всю силу своего притяжения, с помощью которой он неудержимо влёк к себе людей и их помыслы. Он всегда старался сделать себя значимым, не догадываясь, что вся сила его образа берётся из бессловесного. Проще говоря, Хайтам полагал, что тому стоило бы побольше молчать. — Вот ты где! — вздорные нотки в голосе прозвучали требовательно, как и всегда, — Сообщил, что обед на мне, но не сказал когда придёшь. — Разве я привязывал тебя к кухне? — безразлично. — Считаешь, что я тигрёнок-ришболанд, что вчера родился? — деревянная ложка в чуть мозолистых от постоянной работы руках угрожающе рассекла воздух, — Если бы всё остыло, то твои упреки мне пришлось бы слушать до вечера! Будто бы мне их мало. Хайтам устало вздохнул. Количество работы никак не уменьшалось, даже после избрания большинства Мудрецов на свои должности. Академия с присущей ей бесцеремонностью старалась нарастить упущенное влияние и даже если делала послабления — взыскивала после стократ. В последние дни секретарь как никогда был завален бумагами и задачами, что требовали внимания. Одним из способов умасливания горожан было выбрано проведение праздника Пуштадхан совместно с театром Зубаира. Хайтам знал, что там будет некое представление, описывающее предание, согласно которому Дешрет долгое время не мог победить в войне с демоном Хадмашшет. Ему удалось сделать это только после того, как Богиня Цветов повязала ему на запястье священную ракху, и тогда он сумел заточить демона в одной из стел. Эти особенные повязки традиционно преподносили близким людям, как символ защиты от злых сил, а те, принимая этот знак и даря повязку в ответ, обещались защищать до конца своих дней. Традиция давно имела лишь символическое значение, и все же были те, кто относился к этому серьезно. Сам Хайтам никогда не принимал их от краснеющих студенток, но и у Кавеха ни разу не видел ленты на руке. Сейчас эти руки расставляли на круглом столе изящные вазочки с падисаровым пудингом. Хайтам ухмыльнулся: всё заработанное Кавех с лёгкостью тратил на безделушки и красивые вещицы для дома. А после напоминал нахохлившегося попугая, стоило напомнить о сроках арендной платы. — Придумываешь проблемы там, где их нет, — сообщил ему мужчина, отбрасывая лепестки с мягкой поверхности блюда. Возмущенный звук от этого бесцеремонного жеста развеселил. Кавех аккуратно подобрал мелкий цветок, расправляя нежное соцветие, и присел напротив. В горшке позади ароматно поспевал цыплёнок в масле, смешиваясь с запахом падисары. — Это ты про себя? — подперев голову ладонями, Кавех недовольно уставился в сторону, предлагая самому продолжить разговор. Но Аль-Хайтам переключил свое внимание на пудинг, избавив себя от необходимости отвечать. Нервозность Кавеха он ощущал кожей, привыкнув наблюдать. Неровно закрытая посудина с курицей. Порванные лепестки в постоянно двигающихся пальцах. Большее количество заколок в светлых непокорных волосах, чтобы не лезли в глаза. Хайтам знал, что будучи на взводе, Кавех становился более восприимчивым к любым раздражителям, даже если это был заусенец или слишком пахнущая еда. Аль-Хайтам повернул голову. Так и есть: окно открыто настежь, впуская отдалённый гомон людей, что предвкушали праздник, и тёплые солнечные лучи. Благоухающий падисаровый пудинг отставлен в сторону. Его очевидно придётся доедать за архитектором, который сидит на краю стула прямой, как преподавательская указка. — Глядя на тебя, пропадает аппетит, — сообщил ему Хайтам, жалея, что все книги унесены из кухни. Сейчас бы он не отказался забыться, предоставив время только себе, истории и десерту. Но Кавех находился рядом, выпрашивая внимание своим мрачным присутствием. — Будто бы тебе не всё равно! Подрагивающие губы. Хайтам со вздохом откладывает столовый прибор. Он так устал. — Всё, что я хочу — отдохнуть дома. А не узнать твои капризы, которыми ты так щедро делишься. Что на этот раз? Не тот оттенок краски, которую ты купил не глядя? Или сорванный контракт из-за твоего длинного языка? Цветок в руках яростно сминается. — Я не сказал тебе ни слова! Почему ты всегда такой? Только и выставляешь меня идиотом, который упускает заказчиков. — Так значит я прав, — мужчина коротко усмехается, наблюдая за тем, как Кавех зло подаётся корпусом вперёд, практически налегая на стол. Длинная узкая ладонь подрагивала, вцепившись в дерево. — В этом месяце снова задержишь оплату? Или мне не стоит беспокоиться: немного заказов на скамейки в парке, которые ты выпросишь в Академии, добавят пару сотен моры? — Иногда ты не слышишь сам себя, — никто не знает о том, с каким бешенством на самом деле может звучать голос архитектора. Хайтам воспринимает это с равнодушием и тоской по остывающему пудингу. — Иногда я не хочу слышать здесь тебя. Значительное неудобство, тебе не кажется? — ему нужно завершить этот разговор так, чтобы Кавех ушёл прямо сейчас. Потом, когда он пройдёт все стадии от гнева до необходимости снова указать Хайтаму, в чём тот не прав, всё вернётся на круги своя, но пока здесь над двумя людьми нависает озлобленная тень — ни о каком диалоге речи не может быть. Это всего лишь желание Хайтама — немного спокойствия. Что в нём предосудительного? — Неужели, мне лучше уйти с твоих глаз? Каждый раз в момент конфликтов Кавех задает этот вопрос, прежде чем развернуться и гордо удалиться. Словно напрашиваясь на резкие слова. Только Аль-Хайтам не знал, что услышать их архитектор боялся. В его понимании все ответы руководствовались логикой и выводами. — Было бы славно. Он всего лишь сказал правду. В глазах Кавеха мелькнуло что-то тоскливое и безвозвратное, как старое воспоминание. Светило солнце, город готовился к представлению, но здесь ощущалась только напряжённая тишина, похожая на надвигающуюся бурю. Истерзанный цветок остался на поверхности. От него и от всего, что было в доме, исходил аромат падисары. Незримое присутствие.☾
Кавех был добр тогда, когда никто другой не был. Иногда это выглядело бессмысленным, как и прочие чувства, их выражение. Причиняло неудобства, в то время как посторонние оставались довольны. Казалось, что резона в этом нет. Хайтам был из тех, кто заботился прежде всего о своём комфорте, не посягая на границы остальных. Этого хватало для жизни в обществе. Но не для того, чтобы понять Кавеха. Добрая душа — так говорила об архитекторе бабушка. Ещё маленьким Хайтам никогда не осознавал того, что же даёт эта характеристика. По его наблюдениям, чаще всего добрыми людьми пользовались. Они были необходимы для тех, кто не мог получить что-то самостоятельно. Быть несамостоятельным Хайтам не желал. Однажды, дав списать школьную работу, он понял, что никто не оценит его помощи. Она была необходима лишь на короткий промежуток времени, а после о нём забывали. Лицемерие было ещё хуже доброты. Позже он смотрел на тех, кто был отзывчив. Их всех обманывали. И очень быстро доброта стала синонимом глупости в глазах Хайтама. Видеть и осознавать, что твои жесты уходят впустую, но продолжать угождать. Ошибка в расчётах — не больше. Он ценил сердечных людей, но жить им приходилось в разы труднее. Поэтому выбор был очевиден. Из-за домашнего обучения Хайтам редко находился в Академии, на старших курсах и вовсе появляясь там ради сдачи экзаменов и посещения библиотеки. Когда он только поступил на Хараватат, Кавех уже учился. И слухи о нём ходили самые разнообразные, от них легко можно было бы отмахиваться, пока студент Кшахревара сам не оказался перед его глазами. Он помнил зелёную мантию и золотые волосы, так и норовящие вылезти из-под берета, низкий, ломающийся голос, который весело ему сказал: «Так это ты юный мудрец, подающий надежды? На тебя жалуется весь твой факультет. Не то что бы мне было дело, но кажется, они настроены поставить тебя на место! Если будут доставать — скажи, у меня есть парочка устройств… Ничего незаконного, разумеется, но вряд ли им понравится.» Тогда его собственные вихры торчали в разные стороны еще хуже, чем пух новорождённого птенца, и, чтобы увидеть солнечные глаза Кавеха, Хайтаму пришлось сильно откинуть голову назад, отбрасывая пряди со лба. — Мне не нужна помощь, — сказал юноша, недовольный тем, что кто-то, особенно странный старшекурсник, сомневался в его способности защитить себя. Кавех продолжал улыбаться, смотря на него с умилением и симпатией. На его лице играл свет, что проникал через витражи окон, подчёркивая и без того лучистый взгляд. Раньше он всегда так смотрел на Хайтама: с ласковым восхищением. — И всё же, ты можешь за ней обратиться. Аль-Хайтам не раз в последующем наблюдал, как Кавех выполняет это обещание. Он помогал однокурсникам и студентам с других даршанов, которые были плохи в механике и математике, случись у них семинары по этим предметам. Первым отзывался на просьбы преподавателей. Мог уступить, если это было важно другому. Его знали, наверное, все бродячие животные Сумеру. И то, как часто его обманывали, Хайтам перестал считать. Во времена учёбы или работы, на рынке или среди толпы. Кавех очевидно не являлся глупцом. Более того, он был остр на язык. Но ещё — наивен и раним, позволял неправильно понимать себя, позволял сплетничать. Его задевало каждое колкое слово и осознание провала, но он не разрешал себе меняться. Возможно, он поступал неправильно по мнению Хайтама. Но даже последний не отрицал, что преданность самому себе значила куда больше. В чём-то архитектор был увереннее многих. Он продолжал сиять и не сомневаться в красоте своей правды. Его сопровождали взгляды случайных зрителей, где бы он не находился. Быть таким заметным и совсем не уметь извлекать из этого выгоду — вот, что думал о нём мужчина. Ни разу Кавех не услышал от него просьбу о помощи. Он бы не стал пользоваться этим человеком. Про себя Хайтам считал, что их отношения выше этого. Не дружеские, не близкие, но имеющие в себе основу, которая выстроила на себе определённый быт. Если проследить цепочку наблюдений, то становилось заметно, что в нём они оба опирались друг на друга. После того, как умерла его бабушка, Кавех был рядом. Не сразу, но нашёл спрятавшегося в бесконечных коридорах Академии Хайтама. Тот стоял в закрытой секции, методично перебирая старые, давно списанные свитки. В них теснились перечни научных работ множества человек с одинаковой фамилией. Карминные глаза — ясные и чистые — взглянули на тонкие губы, сжавшиеся до нитки. Хайтам не проронил ни слова, взглядом не дал понять, что чувствует присутствие другого человека. Только молча расправлял ветхие бумаги, словно это занятие одновременно резало руки и не отпускало. Хайтам был невозмутим, но Кавех видел, что он пытается казаться больше, подавить собой пространство. Оттолкнуть. Ядовитая зелень во взгляде царапнула, стоило парню со вздохом влиться ближе между подобравшейся фигурой и деревянной поверхностью. Хайтам смотрел, как змея: с неподвижным зрачком, просчитывая угрозу. Кавех скользнул замёрзшими от эмоций руками по напряжённым плечам, мягко обхватив такие же холодные кисти. — Ты можешь попросить меня о чём угодно, ты помнишь? Хайтам не сдвинулся с места, вглядываясь в нежное лицо напротив. Пальцы сжались крепче. Как в замедлившемся времени он смотрел на то, как Кавех ласково целует ледяные пальцы, согрев дыханием. — Мне ничего не нужно от тебя, — не зло. Сухой факт. — Но я бы предложил всё, чего бы ты не захотел. Лишь бы тебе стало лучше. — так много было здесь обещания и участия. Хайтам опускает веки. — Мне хорошо, — тихо отвечает, прислоняясь лбом к тонкому, чуть вздёрнутому носу, легонько потираясь, — мне хорошо. Свитки шуршат, устремляясь концами к полу. Одна и та же фамилия расплывается в глазах потомка. — Ты не один. — в его голосе слёзы. Аль-Хайтам чувствует желание успокоить и перенести чужие эмоции на себя, подсознательно чуя их у своего человека и стремясь защитить. Он вздрагивает. Его человек. Но ответить ему не дают объятия, окутавшие облаком аромата падисары. Когда-то Кавех никогда не спрашивал, прежде чем сделать. Ни разу не засомневался в словах Хайтама, разве что если дело касалось увлекательной дискуссии. Тогда разнять их могли разве что прародители науки. Хайтам никогда ничего не требовал. Было лишь то, что Кавех мог и хотел дать. Так уж вышло, что этого было с избытком. Подобие этой связи осталось и в нынешних днях. Но ни один из них не смотрел на другого так, как раньше. То, что им удавалось сожительствовать, уже говорило о значительных уступках. Хайтам смотрит на часы. В наступающих сумерках огни близ площади у Академии и ниже к Базару отдавали оттенку неба оранжевый цвет. Он слышал, как его сосед ушёл часом ранее, наверняка отправившись искать свободные уши, чтобы поведать о злобном сожителе. В доме ярко звучал его парфюм, шлейф преследовал даже за закрытыми дверьми хозяйской комнаты. Должно быть Кавех обновил запах, пока был в ванной, прежде чем испариться до ночи. Академия довела до его ума, что контроль за происходящим и некоторые отчёты о мероприятии придётся сдавать ему. Хайтам услышал, что может отдохнуть вместе со всеми, попутно наблюдая. В коридоре его встретили ключи-близнецы. Без зазрения совести мужчина забрал оба.