⚘
Молодой бог Кагуцути, посредник между властным небом и угнетенной землей, названный мессия для слабых и страждущих, был послан замести следы после великого падения цивилизации. Терпеливый и понимающий нрав юного божества, отличающий его от многих других подопечных Дамнаторы, доверчиво отозвался в безликом сердце небес и получил благословение и безотлагательную миссию. Так как жалость ему была чужда, и вместо неё торжествовало доверие к переплетенным нитями судьбам и справедливому воздаянию, выбор небесного народа, кто должен был довести дело до конца, был непоколебим. Свою роль Бог принял с честью, скрестив свою пламенную кровь с клятвенным словом, и немедленно отправился в непреложный путь. Неминуемая атмосфера истощения и болезни окутала посланного гостя, словно тяжелым шерстяным одеялом — тесным, но неотъемлемым, когда он оказался на серых побитых улицах руинного города, утонувшего в гробовой тишине и поднявшейся пыли. С инцидента, вошедшего в историю как строго засекреченный, не прошло и пяти часов, но стойкий запах разложения и горечи разрастался по местности в безжалостно быстром темпе. Поэтому целью Кагуцути было приласкать встревоженное чрево минувшей цивилизации, заживить мучающие его раны и очистить владения от заражения. В нетронутой равнине Лаван находилось великое дерево, способное принять всю ношу незамоленных страданий этого места, но прежде, он должен был отпустить заложников, избежавших установленного правосудия. То были люди, изначально не принадлежавшие этому государству и защитившиеся от страшной кары благодаря благословению Дамнаторы. Райский мутаген выживших впитывал вирус, не задевая их хозяев чудовищной трансформацией, но в конце концов, из-за прочной связи между зачумленной божественной силой и человеческой душой все людское естество поражала порча, обрекающая на медленную деградацию разума и тела, загнанного в парализующую ловушку. Кагуцути был осведомлен об этом — его сердце безустанно билось и реагировало трепетом на каждый божественный всплеск, разносимый по округе. Как раз, где-то за каменной грудой на окраине города отозвался слабый фиолетовый отблеск, маленькими разрядами молнии пронизывающий воздух, словно тусклыми сигнальными фейерверками, привлекая внимание божества. Мутные дождевые лужи вокруг наэлектризовались, создавая неприступную преграду, но юноше были безвредны сумеречные удары неокрепшего тока, поэтому он немедленно направился в сторону света. За отодвинутыми обломками он обнаружил лежащую девушку, которая сквозь острое недомогание нашла в себе силы обратиться за помощью к незримой энергии. Электричество хрупкими бабочками растекалось по её темным тяжелым косам, распластанным по мокрому полу, а на желтой коже, словно глубокими звериными укусами, распухали блеклые ядовитые метки. Глаза её были безжизненны, но полны глухой надежды, что когда-нибудь эта раздирающая боль исчезнет. До слуха Кагуцути донесся хриплый звук её тяжело вздымающейся груди, а затем и жалящий женский голос, когда его грузная приближающаяся тень беспардонно закрыла источник согревающего света. Умирающая девушка с усердием посмотрела вверх, встречая ангельский силуэт с распростертыми ввысь крыльями, склонившийся над ней в ожидании. — Mi petas vin… — умоляюще прошептала она, вцепившись негнущимися пальцами в намокший подол убранства неизвестного ей юноши. Её беспомощное сердце билось в лихорадке, и потому неуловимая фраза, в порыве сорванная с обмороженных уст, ясно воспринималась божеством как искренняя просьба оборвать тяжелые мучения. — Mi faciligos vian suferon, infano, — его ровный голос прозвучал внушительно, и успокаивающим шелестом убаюкал испуганное сердце, словно потрескивающим в жарких углях костром. Глубина и кротость слов смешались в теплом звоне, пронесшемся по телу девушки, расслабляя ее напряженные мышцы и прогоняя царапающую внутренности боль. Что-то маленькое сверкнуло в его бледных пальцах. — Feliĉan vojaĝon. Тонкая нить слезы протянулась вдоль бледной щеки девушки, когда легкое мановение чужой руки переписало горчащие в горле страдания на долгожданное умиротворение. На последнем издыхании в солнечном сплетении разливалось справедливое счастье, мнимо заменившее глубокую скорбь. Свисающий с раненой шеи флакон с накопленной силой, несвойственный этим землям, но некогда защищающий и направляющий, как звучная стрела молнии, точно бьющая в цель, закономерно потускнел и потерял свою привычную форму, обратившись в пустой сосуд, призрачным следом сохраняющий в себе множество неисполненных желаний хозяйки. Однако теперь её душа и тело обрели покой, а померкший дар приютила сырая земля, бережливо вспаханная самим Кагуцути. Это было равноценным обменом между Богом Огня и жертвенницей, без отпора принявшей свою предначертанную судьбу. В этот день подобным успокоенным душам не было счета, как и мириадам меток, окаймляющим бессмертное тело божества закономерным рисунком — крепко выжженные ободки вокруг его запястий и вдоль рук до выступающих ключиц напоминали о том, какой ценой земные существа отдали свои жизни, не позволяя разрушительной силе бесчестно забыть ни одну из них. Мягкой поступью Кагуцути обошел зачищенные территории, оставляя за собой след из животворящего пепла и мимолетно содрогаясь при устрашающем рокоте, доносящемся из-под земли, навечно запечатанной неподвижным камнем — погребенные глубоко под землей жители Лаван страдали от мучительных снов, сотканных из их собственных грехов и неозвученных молитв. Бог, не сводя взгляда с плывущего бледно-молочного облака, внимал неясным стенаниям и легкими чувствовал сковывающую духоту подземелья, в котором проклятых заперла сила Дамнаторы, однако сам мог лишь продолжить свой незыблемый путь к священному месту, оставляя неспокойные души на волю судьбы. Ему не суждено было спасти всех. Приближаясь к Кругу Пяти, Кагуцути вслушивался в исповедь первородного леса, окруженного бескрайним полем, которое вежливо пригрелось на чужих границах и ростками пшеницы переплелось с пряной сциллой, словно любезный гость. Что-то заманчиво урчало и улюлюкало в глубине чащи, от чего сердце Божества наполнялось радушным чувством предвкушения. Он безмерно ценил честность природы, и потому контакт с ней отзывался жарким всплеском в его молчаливом существе. Босые ступни щекотно ласкала сухая трава, которая с каждым новым шагом почти призрачного силуэта настойчиво умоляла его задержаться, требуя к себе внимания своим неуемным шелестом. Трескающиеся стволы деревьев также старательно пытались что-то сообщить путнику, качая усталые ветви и заслоняя шелковой паутиной проход из каменной арки. Кагуцути инстинктивно напрягся на замеченные им знаки, и, скользнув теплыми пальцами по росистому холоду, очутился в пункте своего назначения. Иной прелый воздух немедленно захватил его легкие, и Бог невольно сжался, не успев понять, что происходит. Незнакомая энергия поприветствовала его ядовитой пощечиной по горящей коже и неуемной дрожью, лезущей под оболочку в самый позвоночник, копошась там и содрогая мысли, коротким щелчком отцепившиеся от естественной череды раздумий. Под нёбом засвербило непривычным чувством тревоги, стремящимся переместить, отослать, заставить увидеть что-то невидимое, но кроме пульсирующего смятения, в голове размыто заплясала мигрень, темными пятнами застилающая взгляд. Кагуцути оробело, но резво закрыл голову черным крылом, не позволяя более мерзлой силе пробиться сквозь плотный заслон острых перьев. Секундный страх ошалело забился в глотке и обостренный взгляд застопорился на источнике внезапной слабости, пока он пытался остудить нахлынувший пыл. На краю священного обрыва возле растущего из его глубины дерева, лишенного божественности, но пропитанного людской искренностью и чистотой помыслов, развернулось необыкновенное зрелище: окружившие пропасть гигантские колонны, носящие в себе многовековую историю, с упоением принимали ослепительный свет, впитывающийся в потертые выгравированные на них надписи на древнем языке. Отражая охлажденной сталью и броское свечение, и закатное солнце, они, словно театральной иллюминацией, представляли маленькое закутанное создание в центре вечного молитвенного круга. Кагуцути невольно стал свидетелем завораживающего явления — болезненный леденящий огонь кружил над человеческим неподвижным существом в беспокойном протесте, будто ища в безучастных статуях желанное успокоение. Ядовитыми вспышками он ударял и жалил проржавевший металл, заражая его коррозией, и вынуждал тёплый ветер свистеть и плакаться в заунывной песне, тревожа мягкие покрывала хрустящей листвы, принесенной им из робкого леса. Первородное дерево же терпеливо пережидало ненастье, стойкими ветвями защищая корни и чрево. Сущность этого пламени казалась новоявленной, пробудившейся неожиданно и несведущей как гармонично влиться в вечную систему природы, отчего жгучими языками пронзала всё, что попадалось на её пути. Кагуцути прежде не сталкивался с подобной анархичностью, но подсознательно знал, что её нужно остановить как можно скорее, пока инороднее вмешательство не обратилось большим разрушением. Коротким вздохом замкнулся шквал его размышлений и ступор проиграл долгу и интересу. Молодой Бог сделал шаг за границу круга непроизвольно, завороженно — словно оголодавший ворон, потерялся во внимании ледяного пламени, искрящегося непоколебимым светом. Его собственный огонь реагировал и разливался по телу, шумел и требовал ответов, капризной тирадой раздражая внутренности и не разрешая сменить себя сосредоточенностью. Укутанный пылью и тряпками человеческий ребенок, точнее его необузданная энергия, трепещущая в черном изумруде волос и на шершавой коже, глубоко въелась в сознание Кагуцути, почти что пуская ядовитые корни, и только грубый щелчок испачканных в смоле пальцев, посланный небесной гладью, смог вывести его из пронизывающего транса.«Не забывайся»
Божество немедленно выпрямилось, шелестя множеством одежд и глубже пряча разгоряченное лицо в снедаемом мраке крыльев. Из-под широкого рукава одеяния сверкнуло серебро, а с обожженных пальцев закапало ярчайшее золото, неизбежно марая выцветшую пеленку, приютившую в себе нечто. Сотворенный в одночасье неоднородный кинжал горел и содрогался в гневливой хватке, мерно приближающейся к обездвиженной цели. Всполошенный взгляд Кагуцути предвещал бурю. Шумящая листва копошилась вокруг заплаканного уснувшего мальчика, словно рой привлеченных на редкую сладость насекомых, и вдруг растворилась пылью, когда острота металла легко коснулась бледной кожи лба. Взмах свободной руки окрасил поверхность кинжала в блестящий алый цвет, вспыхивающий усмиряющей силой, и немедля запустился выверенный веками процесс. Золото обернулось кровью, серебро — правосудием. Последующий укол болью потревожил сон ребенка, и в то же мгновение истошный крик пронесся по всей равнине, срываясь эхом в затяжной глубине обрыва и сотрясая встревоженные колонны. Справедливость всегда болезненна. Бушующее полымя дотла сжирает поле, обнажая субтильность и искренность земли, бессовестно пожинает ее плоды, но спустя время благодарно воздает умиротворением и новой жизнью. Таково было и естество Кагуцути, праведно и смиренно соблюдающего этот устой до сего дня. Однако хрупкий цветок с истерзанным корнем, оказавшийся в руках Бога, отзывался сопротивлением. Незримый гнёт тянул мятежное тело к почве, сковывая его в движениях, но ледяное пламя этому не подчинялось — потоки палящей стужи вместе с колотящейся дрожью и детским плачем расстилались по земле удушающими одеялами, умерщвляя ее за доли секунды, но задеть препятствующий силуэт Бога они не смели. Рокочущий холод и стесненный жар смешались под ногами, и Кагуцути замер, ощущая изумительную, страшную силу. Нарушенный покой в беспристрастном сердце ускользнул испуганным турулом без шанса на возвращение, отчего встревоженный Бог потерялся на перепутье между истинно желаемым и должным. На кричащего мальчика он смотрел остервенело, обнажив свою слабость на суд неба, но в то же время осторожно, чтобы не расплавить мечущееся в агонии сердце ребенка, сорвавшего с него маску необъятной безмятежности. За всё свое существование он не испытывал подобного сопротивления — беззлобного, но исходящего из безумнейшей жажды жизни и невозвратным вердиктом выливающегося в чистый хаос. Все люди до этого смиренно принимали смерть, умоляли о ней и таяли в её темных лучах, словно сожженные свечи, но это создание не стремилось к вечности под багровой луной, затемняющей чёрное солнце, как бы сильно душа не страдала. В сознании его мелькали рассыпающиеся осколками воспоминания, которым и так суждено забыться — там было и чужое стылое спокойствие, прозрачными нитями цепляющееся за детскую панику в затравленной голове, и твердая решимость, дребезжащая клятвенным словом и сдирающая все сомнения с искусанных губ. В одно мгновение там сверкало и тепло — родное и недосягаемое, бледными пальцами тянущееся к истекающей холодом плоти в зараженной груди. Там необъятно зияла жертвенная надежда и вера в непоколебимость судьбы. Пораженный Кагуцути видел его глазами всё это, и даже то, что сырым клеймом запечатлелось на недалеком будущем столь юного создания. И правильным было прервать потоки неизвестной силы и закончить стенания этой души, но штормящее нутро молило совершенно о другом, бесчестном и эгоистичном, несомненно манящем. О том, чего Богу не было позволено и чему он в итоге покорился — смертному желанию, вьющемуся молодыми ростками в осмелевшем сердце. И небо бесспорно не примет эту вольность. Не исполнивший свою роль кинжал исчез в ту же секунду, как призрачной ветвью мелькнула молния над плачущими тучами, оставив на лбу ребёнка призрачную метку, разрастающуюся сладко тянущим облегчением. Оно позволило внезапной буре остановиться, а мятежному сопротивлению лишиться смысла. Бушевавшее ледяное пламя благодарно уснуло под колыбельную багряного ветра, расползающегося по телу ластящейся змеей, разрешив Кагуцути наконец прикоснуться к успокоившемуся мальчику. Проклятый глаз, излучающий незнакомую энергию, пульсировал остаточным светом, растворяющимся крупицами пыли с каждым мерным вздохом в расслабленной груди. С умеренностью сердцебиения в проясненную голову Бога пришло и осознание содеянного, а за ним и равнодушие перед последствиями. Было поздно смотреть назад. Он нарушил правило и почувствовал от этого облегчение. Его опалённая рука неспешно, но заинтересованно прошлась по россыпи чужих взъерошенных волос, смахивая с них хрупкие хлопья неокрепшего снега, и наткнулась на вплетенный возле покрасневшего уха цветок — такой же стойкий и стремящийся к жизни, как и его владелец, достойный восхищения. Чернеющий бутон в одно намеренное касание заалел, лепестками распускаясь в прекрасную розу, обрамленную синевой. Показалось, будто розовое личико следом расцвело спокойной улыбкой, но Кагуцути немедля развеял эту иллюзию, отрываясь от созерцания смертного безропотного лика. Его собственные уста никогда не отзывались такой теплотой, какой растекалось всё его природное существо, но в этот момент живой румянец, словно тягучий сладкий мёд, прилипал к бледной коже, равняясь со зноем длинных волос. Человеческое, зудящее чувство. В конце концов, несмотря на терзающие душу сомнения, он спрятал мальчика под своим размашистым благолепным крылом, чтобы укрыть от разразившегося ливня, мерно орошающего заледенелое поле горячими каплями, не давая ему окончательно погибнуть. Как не дал погибнуть и странной силе, уснувшей лишь на какое-то время. После очищения святого дерева, юное Божество впервые вернулось на родину не в одиночестве.