«Ты знаешь, в детстве я частенько ходил с матерью в орнитологический музей, мне нравилось играться с маленькими птенцами, они смехотворно неловкие!».
Там, за пределами погоревшей реальности, до того, как хруст пепла под ногами стал неотъемлемой стороной жизни, пробуждение напоминало сезон цветения сакуры. Чарующий аромат предстоящего свободного полёта. Но игра в правду или действие закончилась не моей победой. К сожаление, тот, кто выбирает действие, в конечном итоге занимает первое место на пьедестале извращенного вранья: пока наивный чешет языком, не боясь быть открытой книгой, притворщик ход за ходом совершает разрушительные поступки. Герои – те ещё зазнайки, они упорно думают, что идут впереди планеты всей, просчитывая каждый шаг врага наперёд: «знаю-знаю-знаю». Всемогущество порождает тотальную тупость: постоянно побеждая, ты не к Олимпу взбираешься, а падаешь в Тартар, позволяя злодею-наблюдателю изучать каждое твое телодвижение. Я не осуждаю других, я каждое утро, заваривая себе крепкий кофе, стою у кровати и смотрю на совершенно чистое постельное белье, постепенно осознавая, что шорохом были мои детские фантазии, и корю собственную слепоту и самодовольство. Цифра два превратилась в дырку от бублика. Мечты застряли на страницах старинного журнала, посвященного Старателю. Как смехотворно легко заплутать в визгах фанатов, решив, что любое дело Крылатой Свободной Птице точно по плечу. Не всё решает улыбка на лице. Не всегда «всё хорошо, если ты здесь». Тысячи победоносных сражений может затмить… Привязанность.«Любовь не ослепляет, птенчик, она сжигает дотла даже кости»
– Лучше бы он кости твои сжёг, – говорит соловей на настенных часах, пискляво пиликая каждый чёртов час. А я сижу на подоконнике, беспечно потягивая горький кофе из потемневшей кружки, с которой на меня смотрит суровая мина Старателя, и воображаю себе, что вот-вот без особого труда разобью стекло и вспорхну как можно выше, пролечу над городом, игриво улыбаясь визжащим девушкам, спасу парочку прохожих от мелких воришек, прослежу за порядком на улицах, и прочая-прочая нелепица, которую я делал изо дня в день, не задумываясь, как это на самом деле…Важно. Не для общества, человечества и всего остального философски-глобального, а для… Меня самого. В мире, оказывается, есть стихии, способные сломать всё – к примеру, вездесущий треклятый огонь. Этот двуликий трикстер каким-то чудом умудряется согревать продрогших людей, даруя им чувство абсолютного спокойствия, а после к чертям собачьим уничтожать всё на своем пути. Языки пламени дотягиваются даже до птиц, хотя, казалось бы, те никакой природной язве неподвластны…«Я знаю, как сжечь само небо, воробышек! Пух! И что после этого останется?»
Разом разрушить всё: из красного сделать синим; пестрящее яркими билбордами здание превратить в кучку почерневших уродливых плит; зелень чарующих полей иссушить; карусели в парках загнать под землю вместе с плачущими невинными детишками; вселенную сделать сценой с одним единственным актером-богом, танцующим на настоящих необглоданных ещё костях. Мир горит – горит так ярко, признаю, уродливо-красиво даже! И вместе с ним в ничто превращается не только матушка-земля, но и… Треклятая, неподвластная законам добра и зла, пресловутая царица-любовь. Ох, Даби… Даби, Даби, Даби…Ты сжёг всё, но на пепелище строить сызнова не научился. Где ты найдешь материалы для совершенного, нового, идеального, ТВОЕГО МИРА, когда не осталось ничего... Даже неба. Или же ты надеялся, что на Великом Костре будешь главным подношениям для «самовыдуманных» богов, но в итоге пламя тебя впервые за всю жизнь пожалело? Я не перестал быть Героем – мою страсть не обуздать, её не закрыть в могиле! Так я говорю всем, в этом я каждый божий день убеждаю самого себя, когда стою в ванной напротив зеркала, поглаживая след от ожога на постаревшем за пару месяцев лице. Только таракан-истина постукивает маленьким молоточком в черепной коробке: «а герой-то и не герой больше, вот забавно! вот смеху будет! пташке перышки подпалили! почти курочка гриль!». Ну, знаете, когда курице отрубаешь голову, она может двигаться после смерти – не буду вдаваться в подробности и объяснять, в чем кроется причина, для этого есть батюшка-интернет – вот и я всё ещё воображаю, что героизма во мне хоть отбавляй. Сердце-то не мертво, стучит вон себе, кровь по венам пускает… Сердце не умеет умирать, оно только и делает, что говорит нам убийственную правду – слушать его невыносимо. Только уши заткнуть и спрятаться под одеялом от него невозможно. Из-за него я ночами, сидя на полу в углу комнаты, до крови кусаю костяшки пальцев, сдирая с них мясо, по-звериному сплёвывая его в сторону – там, под кожей, должны быть они… Перья. Прекрасные, лёгкие, нефритовые… Перья! Отчаянно ищу за сосудами, за жилами надежду, с которой родился и вырос: «ну где ты, Герой, вытащивший меня из грязи?».«А нет никого! Никто не придёт, мой маленький воробышек!»
Ночью в квартире холодно, пусто и темно – стены проедены сыростью, они пахнут отцовским домом и материнской безысходностью – а я зачем-то вжимаюсь в них шрамированной, навеки голой спиной, искусанными подушечками пальцев царапаю бетон, сдираю ногти… Будто слой за слоем открываю себе дорогу в иной, умытый святой водой мир, ищу за несокрушимым камнем несуществующий выход, свет в конце тоннеля. Ох, чёртов лжец. Патологический врун. Не спасения для тела я ищу, не мотивацию, которую умею создавать из воздуха, если понадобится, не героический пыл… За этой стеной я надеюсь найти ЕГО.«Я тебя никогда никому не отдам, Кейго Таками»
Нужен огонь – не алый, подобно последнему человеческому закату – а синий, как бушующий ледовитый океан, готовый сожрать несчастных матросов на палубе. – Я так соскучился, я так соскучился, я так соскучился, я так соскучился, – повторяю и повторяю, язычком пламени от крохотной зажигалки касаясь левого запястья, обугленных пальцев, единственного крохотного перышка, одиноко спящего на моих коленях. Но ничего не чувствую – тело давно не болит. Забавная штука эта жизнь. Шутница, каламбурщица, стендаперша и всё такое… Мы стёрли друг друга, как ошибку в школьной тетради: я стал героем номер два, уверенно шагая плечом к плечу со старателем вместо тебя… а ты превратил в обугленное уродство нефритовые крылья… Глаз за глаз, зуб за зуб, любовь за любовь. Всё, вроде бы, честно. И мне бы впору ненавидеть тебя, желать смерти, вернуться в строй и спасти миллиарды людей от дьявольских злодеяний, но… – Ты знаешь, я так соскучился… Было время – пару месяцев назад в календаре и сотня столетий назад в сознании – когда к этой треклятой стене меня прижимал не кулак демона-отчаяния, а птичий Палач. Было время, когда мне не нужна была зажигалка для того, чтобы ощутить на подушечках пальцев укусы синих искр, паразитами проникающих под ногти, вызывающих дрожь во всех конечностях. Неплохие дни, не считая того, что в воздухе пахло металлической ложью и солёной ненавистью. Будто пить коктейль из змеиной крови – горько, желудок скручивается, желчь стоит в горле, смерть подступает к сердцу – но блядски заводит осознание неминуемой катастрофы. Мазохистическое удовольствие! Наши тела были шпагами, управляемыми умелыми фехтовальщиками – сталкивались в безудержном вальсе смерти: кто-то обязан проиграть, в этом суть любого противостояния. Лязг метала друг о друга, порезы-поцелуи, горящее от грубости тело – ну кто же, кто же первым издаст стон проигрыша. – Сдайся уже, птенчик, – в ушах до сих пор стоит хриплый смех погорельца, надышавшегося углекислым газом. Чего только стоил этот взгляд его совершенных, диких глаз, жаждущих абсолютного доминирования? Но я не воробышек какой-то, я мать вашу, ястреб! И я в ответ бесстрашным охотником смотрел на фантазера Данко, что бесконечно затирал о том, как вырвал собственное сердце для того, чтобы провести Зло по дорожкам запутанным к Новому Миру. Вот только я видел не дыру в груди, а кровавые слезы на прожженном злостью и отчаяньем лице. – Пора повзрослеть, Даби! У губ его вкус горького угля – он черный след оставлял на моем лице, окуная в котёл нефтяного зла – будто целуешь тлеющий костер, ядовито-бензинный привкус которого раздирал гланды. Вот тебе на, а я то был ещё тем Прометеем, оказывает! До дрожи в лёгких смешно: впору откашлять кровавые ошметки и уложить в форме крыльев. А Даби в лицо ухмыляться было опасно – клоуном ты уродился, что ли, Кейго Таками? – особенно пока он выцеловывал ключицы, изголодавшимся волком вгрызаясь в кость, испивая кровь, хрипя… «Тварь жадная…Давай ещё! Сожри всего меня, если желаешь, оставь бесполезные останки в своём желудке, я ведь не ядовитый вовсе, всего лишь немного… Опьяненный… Помешанный…» - думал тот Кейго, ещё не ступивший на тропу дремучего разочарования. – Не попросишь остановиться? – спрашивал Даби каждый чёртов раз, сглатывая солёную птичью кровь, неужто лелеял мечту полетать со мной на пару? – С чего бы? – кажется, в такие минуты ты меня…Даже боялся, скрывая неуверенность за хриплым смехом. А затем всё на своем пути сжигал, сиял подобно головке карманной спички, превращая мою квартиру в руины, стараясь стереть с моего лица нахальную улыбку, в клочья разорвать одежду. Дьявол, дьявол, дьявол – истинный злодей, превосходнейшее безумство – но как чертовски хорошо, от такого стонать было не стыдно: – Ещё, сумасшедший… – потому что, признаться, от твоих острых зубов и ледяного языка у меня мозг взрывался. Такими ночами мы были Богами, восседающими на пьедестале совершенного удовольствия - становились целым, сливались, дышали в унисон, теряли привычные оттенки. Дионисийское безумие – пьяные нимфы, пляшущие в бочке с виноградом: «о боже, боже, боже!». Вакханалия, главным блюдом которой был кровавый коктейль с красными перьями вместо трубочки. Бал Сатаны с целующимися врагами во главе стола. А после ты лежал за моей спиной, тихо, словно никогда не существовал, убаюканный крыльями, сокрытый от лучей пожирающего солнца, и целовал перья… Мягко, трепетно, нежно, исцеляюще. Думал, что я не вижу… Не чувствую. Вот в такие мгновения я трусливо отступал от звания Героя – нужно было оборачиваться, вот только трус Кейго – не хвалёный Ястреб – он … Лежал с закрытыми глазами и воображал, как будет сцеловывать запах гари с пальцев дорогого любовника.«Я тебя Никому Не отдам»
За окнами облака беснуются – бескрайняя серость, под стопами которой рассыпается миропорядок – а казалось бы, когда я мог рукой небосвода коснуться, погода не имела никакого значения: будь то гроза, засуха, изморозь… Чем хуже, тем лучше. Смех накрывал надежным куполом прохожих, не позволяя дождю одержать вверх. Жалеть себя так же отвратительно, как корчится от боли в ногах лишившегося рассудка любовника: проломить бы кулаком грудь, достать сердце и подкрутить в нём парочку винтиков, чтобы орган треклятый перестал так несносно болеть. Чего ему не хватает? Силы воли у меня хоть отбавляй, готовности вновь ринуться в бой тоже, вот только… Ох, да, точно, смысла во всём этом больше нет. «Ястреб! Ястреб! Ястреб!» - в голове смешивается крик ликующей толпы и стон обожженного ягненка, принесенного в жертву мировой системы властным отцом. Меня так когда-то звали… На кончике языка до сих пор остался привкус уверенности: «я здесь!». Сперва ты забавляешься на поле боя, от восторга теряя человечность: побеждаешь вопреки всему, спасаешь тысячи несчастных, вальсируешь между восторженными признаниями фанатов… А после извиваешься на покрытых перьями простынях, позволяя рукам Бесчеловечного ласкать уставшую кожу, слизывать остатки не только собственной, но и вражьей крови. Там было моё место – на грани между миром тлена и бессмертия, в промежутке между совершенным злом и абсолютным добром. Цифра два до сих пор вшита в тело – прямо там, где расползается уродский шрам, искажая некогда бесстрастное лицо. А шрамы везде – мне в пору любить их, восторгаться, лелеять, как это делают практически все герои, якобы каждый след после боя лишь укрепляет чувство непобедимости. Бредятина – болит, вот и всё. Так дьявольски болит, что хочется стянуть с себя всю кожу, вспороть глотку, лишь бы не чувствовать языки пламени по всему телу каждую божью минуту. Это не посттравматический синдром – я не слабак, способный слечь от этого психо-недуга – это настоящий, животный страх. Чего боишься, глупый Ястреб? Ох, конечно же, остаться без себя. И без него. Как ты низко пал, бесполезный кусок дерьма – дитем брошенным страдаешь по игрушкам, которые разбил по собственной глупости. Вкус горечи на губах – я могу поклясться, что чувствую на них пепел от сгоревших тел сотен таких же безумцев, как я сам, напрасно ищущих добро во зле и зло в добре. Кофе в кружке давно остыл, пальцы искалеченные жалобно касаются оконного стекла, желая дотянутся до дождевых капель – вдохнуть бы некогда привычный запах городской влаги, пройтись босиком по крыше высотки, станцевать танго под проливным дождем, вцепится в кожаное пальто Даби мокрыми скользкими пальцами, прижаться к пропахшей табаком шее кончиком носа, прикусить подрагивающий кадык – так мало нужно, ответ всегда был невидимым маркером написан на моей ладони… Какого чёрта, зная истину, видя правильный путь, я сворачиваю не туда, выбирая Человечество, Мир во всём Мире, власть Справедливости, а не... Синее пламя. Дни я не особо считаю – идиоты в больнице какого-то чёрта решили, что мне следует взять перерыв – в спичечной коробке, прозванной квартирой, нет утра и ночи. Забавно ощущать себя кусочком подтаявшего масла, которое размазывают на огромный тост – ты всё тоньше, тоньше и тоньше, парочка мазков и вовсе превратишься в безвкусное ничто. В перерывах между сном и приступами туманной паники пью кофе и листаю новостную ленту, желая в пестрящих заголовках найти информацию о том, что мой Враг повержен – пуская даже мёртв. Не страшно скучать по тому, чего не стало. Осознаю, что прошла не одна неделя, когда физическая боль притупляется, а тоска поднимается от желудка к горлу, застревая между гландами ядовитым комом – крики, стон, рыдание – все эти лекарства даже не плацебо: пу-сты-шка. Ими пользоваться мне подобные не должны.«Птенчик, Оставь мне перышко на память».
А затем, где-то между сегодня и завтра, я слышу шорох знакомых шагов за своей спиной. Трус вздрогнет и спрячется в шкаф, моля Бога о помощи. Герой схватится за оружие и встретит врага с гордой улыбкой. Я же просто сижу на кровати спиной к двери и считаю линии на ладони. Один – два – три – четыре: столько шагов нужно, чтобы подойти к кровати. Холодная рука касается шеи, ведёт по ней к плечу – под футболку, туда, где только-только зажил глубокий след от ожога. Двигаться не хочется – вдруг очередной фантом сбежит в воображаемый мир – только чувствовать, как панически стенает сердце, царапая грудную клетку: «спасайся, придурок!». – Даже не обороняешься, а если я пришел тебя добить? – театральная насмешка, хриплый прокуренный голос, так говорят только те, кто готов бессовестно вгрызться в невинное тело и насладиться вкусом сырой бездыханной плоти. В комнате убийца, в комнате сумасшедший, бесполезный маньяк, безнадежный падший – мне плевать с моста в реку на собственную жизнь, я душу продам ради возможности вновь встать на рельсы лицом к лицу с мчащимся на полной скорости поездом. Думаю: «уничтожит, ублюдок, окончательно уничтожит! в порошок сотрёт и песчинки по свету разбросает, как семена одуванчиков, только цветочков полевых из этих отходов трупьих не вырастит». И ничего, собственно, жуткого, будь бы это лишь физически – ну пусть бесёнок изощряется, находит новые способы пыток, тело к такому, как оказалось, привыкает чрезвычайно быстро. Куда опаснее, если у Даби таракан бесноватый в мозгу решит нажать на кнопку «приласкай» - и всё: Конец Света, Рагнарёк, Судный день, Великий потоп… Я бы руками за голову схватился, спрятался, словно маленький птенец, сжавшись в позе эмбриона – не важно, что это постыдно, моя нервная система подобное унижение пережить сможет – только бы забыть, как немыслимо ласково умытые кровью невинных пальцы могут прикасаться к обнаженному телу, создавая ощущение абсолютной важности.«Ты ценный вид пташек, Тот, что определенно стоит занести в Красную Книгу, С тобой нежничать даже приятно»
Вот только сил не осталось – последняя капля высохла, теперь впереди лишь прекати-поле, удушливая засуха и терзающий глотку песчаный ветер. Сижу, сгорбив спину, и измученно гляжу на руки, стараясь прочесть ответы в искривленных линиях на сухих ладонях. Что там про жизнь, любовь и карьеру? Ах, оборвалось… Слышу, как в нас обоих что-то по швам трещит и ломается – где-то в области горла лопается тонкая струна, треск разрывает горячий воздух. Ты тоже чувствуешь это, адское исчадье? Говорить больно, дышать невыносимо – я никогда больше не смогу петь дифирамбы свободе. Почему нас в далеком детстве не научили плакать? Столько горя в глотке скопилось, вот оно и не выдержало, а умей бы мы кричать младенцами напуганными, были бы в стократ счастливее. - Встань! – ох, Даби, милый, что-то не слышу я приказа в твоем голосе. Не теряй злодейский имидж, слабак! Разучился командовать, что ли? Так быстро растерял прежний пыл? Даже смешно – только сухие губы трещат, лопаются, кровоточат, не позволяя улыбаться, - Встань… Где-то, в самой дальней комнате моего подсознания, за чуть приоткрытой дверцей слышится подозрительно хриплый шепот: «обернись…посмотри, кем Он стал после вашей последней встречи!». И вторит этому лукавому материнский напев: «а что могло измениться? Кейго, птенец, он смеялся, когда подошвой тяжелого ботинка наступал на твое лицо». А я теряюсь в этих чертях на плечах, блуждаю между сердцем и разумом, безнадёжно кричу «ау», будто помимо меня в дремучих дебрях выжил кто-то ещё. Дышу глубоко, медленно – сохраняю видимое спокойствие – этому меня учили с младенчества. Но трикстера не обманешь – этот отчаянный знаком со всеми масками лжи – он стоит по другую сторону кровати и смотрит пристально, жадно: чувствую, как холодно-пламенный взор пробирается под изуродованную кожу спины, просчитывая каждую косточку. Как же больно, как блядски больно! Ради прикрытия всё ещё изучаю ладони, кусая нижнюю губу, глотая металлический сок, пачкая в нём подбородок – и упорно разыгрываю сценку: «в комнате живёт только мертвец». - Таками Кейго… - у лукавого голосок-то подрагивает, это заметит лишь слушатель знающий, проверенный временем. Меня это ломает, словно горячее стекло на морозе – выворачивает наизнанку. И я выпиваю кровь с губы будто вино красное – пьянею, пьянею… Скоро решу станцевать. Надеюсь, не на собственных костях. Скорее всего, это будет предсмертная конвульсия на руинах прогнившей мечты. - Сломался? Не притворяйся фарфоровой куклой, птенчик. Что за сцену разыгрываешь? Покажи лезвие, что прячешь в кармане брюк! Давай! Какое лезвие? Чепуха несусветная – у меня даже ногти погорели, ими и лица не расцарапать. - Вот так просто, герой номер два? Поверить не могу! И всего лишь нужно было перышки твои поджечь? Молчу. Стоит дать волю голосу, и звериный вой оглушит комнату, не хочется после вставлять стекла в окна. Потому что правда нам обоим известна, она на лбу лезвием выведена – перья отрастут, силы вернуться, шрамы затянутся – только чувства отвратительные, порочные, мусорные, но до одури чарующие, являются конечной точкой для потери рассудка. А за спиной кровать подрагивает – тяжелое тело опускается так близко, что дыхание перехватывает. Запах тлеющих углей и сырой земли накрывает с головой – комната растворяется. - Кейго… И вот мы оба шагнули в чёрную дыру – просто так, бесцельно, ничего не ища и не желая. Скажи, Даби, как ты чувствуешь себя на самом деле? Лёд ещё царапает гланды? Перья застревают на губах? Горькая правда разрывает сердце? Между нами могла зародиться ненависть, конкуренция, безразличие, пускай даже дружба – какого чёрта из пустого зерна проросла любовь? И руки на спине – там, где больнее всего – ласкают, гладят, исследую шрамы сквозь ткань рубашки. Ты знаешь, где расположен каждый – помнишь, как языки синего пламени танцевали танго вокруг крыльев – не желаешь исцелить, попросту проверяешь. Убеждаешь, что навеки остался моим карателем. Чувствую нечеловеческий холод твоих пальцев – о них я по-собачьи скучал все эти дни, они уничтожили во мне героя. Медленно поднимаешься к шее, ласкаешь воспалившиеся вены, слушаешь ускорившийся пульс – ждёшь, что я прижмусь и буду просить любить меня ещё-ещё и ещё. Губы там, где когда-то были крылья – кончик языка ощущается через одежду – сжимают ошметки причуды, слизывают ничтожество с бесперья. Целуешь своё творение так, будто родился Пигмалионом – ох горе, Даби, твоя статуя не оживёт больше. И я всхлипываю – громко, отчаянно, тоскливо – втягиваю в себя воздух, задыхаюсь им же: ну почему-почему-почему не могу просто закричать? «Мама-мама-мама, как это, плакать?». Нас обоих этот звук пугает, иначе не объяснить, почему твоя щека вдруг прижалась к моему плечу – доверчиво, беззлобно, и будь бы у меня крылья, я бы обязательно укрыл ими нас обоих. Вместо действия хриплое, искалеченное: – Я так скучал… У Даби крышу срывает – он льнет к шее, трётся кончиком носа о растрепанные волосы, прижимается грудью к моей спине и дышит быстро, рвано, болезненно: кажется, что вот-вот умрёт. Я знал, что именно эти слова дьявол меньше всего хотел услышать: вот он, мой ответный удар. На секунду мне кажется, что ты говоришь: «я дома». И мне отчего-то смешно – о каком доме может идти речь, если от меня осталась лишь половина, а ты лик отцовский ненавидишь едва ли не больше собственного отражения. Но… Вчера эта спальня казалась мне сгустком нефтяной тьмы, раковой опухолью в легких, чужеродной планетой: всё, что я чувствовал, это совершенная форма тоски, от которой даже стены царапать не хотелось, только лежать, глядя в потолок, и считать года до смерти. А вместе с тобой в комнату вернулся запах городских крыш. Мой дом – ты? Цирковщина, ерунда несусветная, сплюнуть бы эти мысли в раковину и смыть ледяной водой. Я всё ещё не оборачиваюсь: если посмотрю на тебя, то могу увидеть то же, что видел каждое утро в разбитом зеркала. Когда мы стали отражением друг друга? Когда начали понимать причины наших поступков? Почему твои шрамы стали моими? Почему сожженные крылья раскрылись за моей спиной тогда, когда ты прижался к ней? Я стал злом? Едва ли…Ты стал добром? Ничего подобного… Боже мой, какие же это узкие понятия – удалите из словарей два этих отвратительных термина. Между прочим, зеркала не искажают ничего – глупая метафора литераторов – они лишь отражают. Вот и всё, милый Даби. Мы стали отражением друг друга. Звучит не особо романтично – пойду засуну пальцы в рот и проблююсь хорошенько. Не помню, когда ты снял с меня рубашку. Россыпь поцелуев на плечах могла бы показаться изощренной, злобной насмешкой, если бы не капли крови на корешках мертвых крыльев – не моей, слава Господу. Плачешь, Даби? Вот чёрт проклятый… Значит, в отличии от меня, умеешь. – Помнишь, я рассказывал тебе, как ходил с матерью в орнитологический музей? Так вот, там были такие хорошенькие, маленькие птички. С красными перышками, один в один, как твои. О, как же я любил держать их в ладонях! Наивная малышня – сидела так спокойно, будто я не был в два раза больше и опаснее. Теплые, мягкие, нежные – такое приласкать хотелось, понимаешь? Я же ребенком был, а дети… Они честные, чистые. Представь, я умел столько всего чувствовать. Эх, раньше ты бы рассмеялся, а сейчас сидишь…молчишь… Ну и хорошо, Ястреб, ты просто слушай. Иногда твой язык – всеобщий большой враг. Так вот, держал я птенчика, эмоций внутри было много: ураган просто! И вдруг…Бабах! – Даби смеётся, хрипло, словно легкие старается откашлять вместе с этим приступом истерики, слишком долго для нормального человека, а после вновь зачем-то уродство моё целует, – Сжег его! Случайно… Мелкий я и помыслить об убийстве не мог. Ничего в ладони не осталось – ни единого перышка – только ожог расползался по пальцам, безболезненный шрам. Мать меня успокаивала, целовала… Истина открылась мне в тот же миг: я просто слишком сильно хотел быть любимым этой птицей. Такие чувства не умели жить в моем сердце, понимаешь? – Понимаю, – я шепчу, закрыв глаза, надеюсь, что ты больше ничего не скажешь. Как всё просто, дьявол, ты ведь говорил мне, что любишь мои перья. Поэтому от них остались только горькие воспоминания. Вот оно – наше сходство – так уж вышло, что мы умеем только ломать. – Посмотри на меня, умоляю, Кейго… Дважды просить не нужно – я сам чувствую острую нужду наконец-то вернуться в клетку. Наверное, это клеймо всех сердец, влюбленных в свободу и восточный ветер – мы жаждем оков, когда касаемся рукой палящего солнца. Даби не целует – он кусает, съедает, высасывает из тела жизненные силы – а я плавлюсь в этой извращенной ласке. Мы вечно жили на поле боя – даже поцелуи войне подобны: чьи тела обескровятся раньше? Хочешь присвоить меня себе? Чтож… Наверное, мне давно пора было оправдать звание Героя. Хеппиэнда не будет, я это знаю, но всё равно позволяю тебе языком касаться ключиц, вырисовывать на них собственное – матерью данное – имя. Ты единственный, кто умеет любить меня правильно. Ты позволяешь мне вновь вдохнуть полной грудью, коснуться губами свободы, распустить фантомные крылья и влететь. Выше прежнего! Живу – живу – Я ЖИВУ! Когда поздней ночью я проснусь от того, что ты единственным спасенным – некогда тобою украденным – пером обводишь ожоги на моей спине, шорох красного на белом перестанет быть лишь воспоминанием. Ты просил меня о спасении – все те ночи, когда я был непростительно слеп – но я не желал верить в это, потому что зеркала лишь отражают. Именно поэтому ты сделал всё возможно, чтобы я не смог спасать других. Невыносимо извращенная форма любви. В этот раз я обязательно обернусь. Пусть перо будет Клеймом на твоих губах – клятвой о спасении.