***
Москва, возможно, слишком строго относится к Петербургу. Строго ударяет указкой по спине Александра, когда тот в очередной раз недостаточно ровно держит спину при вальсировании, ведь это просто непозволительно; строго смеряет взглядом каждый раз, когда тот разговаривает с любым другим городом, по важности своей хоть немного доходящим до самого Питера, ведь естественно, он не может налажать, в особенности когда обучал всему его Михаил, о чём давно в курсе каждая подзаборная псина. Строго смеряет взглядом, когда Сашенька на банкете весело тянется к новому бокалу с вином, — руку на запястье тонкое укладывает крепко, но терпимо, мотая головой, мол, полно Вам уже, Александр, пора отдыхать; да ведёт за это запястье в покои под тихое хихиканье самого Петровского Парадиза, улюлюканье служанок и собственное раздражение. Ибо выпивший Сашенька наедине с Московским каждый раз — что-то невообразимо милое, тактильное и ласковое, лезет обниматься и носом тычется в шею учителю, пока тот его пытается раздеть и переодеть в ночную рубаху, закидывает руки немощные себе на плечи и во весь голос, звонко и чётко приговаривает: — Не умеешь пить, так не берись. К чёрту, к чёрту, тьфу-тьфу-тьфу, вот очнёшься утром и я тебе выскажу всё до единого слова, помянешь меня ещё с похмелья, бестолочь. Строго глаза закатывает, но затыкается, когда юнец бесцеремонно ладони хладные на щёки тому опускает, когда пытается поцеловать смазанно, терпя поражение при этом и попросту не находя тёплых губ в кромешной темноте комнаты. Михаил ему помогает — коротко чмокает лишь бы отстал, да к кровати тащит, на кучу подушек укладывает головой и накрывает одеялом, правда нехватка внимания и ласк оказывается сильнее, и Московского рядом опрокидывают, на кровать. Сашенька смехом заливается, трясёт головой, раскидывая вьющиеся каштановые пряди на тканях под собой, поджимает и разводит в искреннем увеселении колени, а затем и вовсе ноги-руки закидывает на старшего. — Ложись со мной, я не хочу спать один! — Столица капризно-пьяно хнычет, не вызывая ничего, кроме усталого вздоха. Ему это ещё припомнят, обязательно, но раз уж до этого дошло, то пусть дитя тешится, пусть по лицу расцеловывает, кончиками пальцев пусть трепетно оглаживает оставшиеся, почти-почти зажившие шрамы от ожогов на шее, на линии подбородка, будто способен своей лаской их залатать (но ещё пара жалких минут, и Москва сам в это уверует, окончательно отдавшись на растерзание молодому пьянчуге).***
Москва, возможно, слишком строго... Нет, он не может. Ему не позволит совесть. Не позволит то, как Ленинград прижимается на трясущихся ногах, как иссохшими губами что-то до боли тихо шепчет, прячет лицо исхудалое в отросших волосах. Нет, сейчас им не до строгости, сейчас Миша прижимает его к себе, трепетно и испуганно — боится, что Саша от малейшего давления сломается, распадётся в пепел, словно иссохшийся лист, чудом не улетевший с поля боя. Миша боится, что это не конец, даже если взрывы более не гремят над головой, даже если детский смех на улицах затмевает детские рёвы в воспоминаниях, и вся страна гордо утирает слёзы под лирику Харитонова. Саша же боится лишь того, как сильно дрожит Московский, и как тяжело давит взгляд измученных, поалевших глаз. Саша стягивает с лица очки, накрывает лицо ладонями — всхлипывает и дёргается, ревёт до одури больно, заставляя Мишу судорожно руками проходиться по плечам, спине, по затылку возлюбленного, заставляя сдерживать собственные всхлипы, припадая губами к виску, пока его Саша трясётся и завывает, не имея возможности свою боль сдерживать ещё хоть сколько-то; Саша пытается рот закрыть руками, кусает выпирающие костяшки пальцев, шмыгает и сопит, щурится от такого резкого напряжения на глаза и отчаянно пытается ухватиться за Москву. — Миша... Миша, Мишенька, умоляю, скажи мне, что всё закончилось... — лепечет себе что-то под нос, стискивает одежду Московского, впивается пальцами, на деле же кусками рвёт его сердце, вгрызается жадно и голодно, поедает целиком и полностью с каждой капелькой крови всем своим отчаянием, наконец-то выходящим из тела и души вместе с дорожками слёз на покрасневших щеках.***
Москва, возможно, слишком строго относится к Питеру. Бросает тяжёлый, душащий взгляд на Шурочку, что на его коленях головой улёгся, пока остальное тело на холодном полу откисает; Шура дышит тяжело, пытается жадно ухватить весь доступный ему воздух в этой жалкой квартирке, жмурит и распахивает глаза, будто пытаясь утихомирить дрожащие зрачки, сузившиеся до невозможного. Качается вперёд-назад, отирается щекой об бедро Московского, закатывает глаза и не то молится, не то матерится хриплым голосом — чёрт бы побрал его на эту Думскую захаживать, да подрывать Мишу, который посреди ночи в чёртов Петербург на машине ехал, лишь бы дурака этого успеть забрать до того, как он нашёл бы себе новую, пока ещё вменяемую компанию таких же торчков, что любезно предоставили бы ему средства на продолжение вечера. Москва очень хочет сейчас быть строгим, хочет прохлопать Шуре по щекам, усадить под ледяной душ, пролить хорошенько, а затем насухо вытереть и спать уложить, и он обязательно это сделает, когда у его любимого отходняк пройдёт. Ему до такого же одурения тяжело думать о том, что чувство, скребящееся из-под грудной клетки и царапающее сердце — это разочарование. Разве он разочарован в Питере? Разве он может быть разочарован в нём сейчас, после стольких лет? После всего, что они прошли вместе? Он ведь не плохой. Нет, нисколько. Сколько бы Шура не подводил глаза чёрной подводкой, бессовестно пачкающей сейчас штаны Московскому, сколько бы не влезал в драки и перестрелки, сколько раз не возвращался бы на Думскую. В конце концов, конечной точкой в любом его дебоше против всего мира и себя в том числе, к счастью, всегда остаётся уютное место под боком у Миши, и именно здесь он снова становится Сашенькой Романовым. Здесь он снова заслушивает классику по радио, балет по телевизору, здесь он по выходным печёт пышки, повязав на себя какой-то фартук с идиотским рисунком, который Миша купил на рынке исключительно стёба ради, даже не ожидая, каким удобным он окажется. Здесь он снова оживает.***
Москва, возможно, совсем разучился быть строгим к Санкт-Петербургу. А нужно ли? Когда с утра он такой изнеженный, тянется лениво в кровати и сюрпает горячим чаем, от которого круглые стёкла очков потеют; когда на очередное нудное собрание провожает поцелуем в щёку, помогая завязать и поправить галстук, когда с искренним воодушевлением предлагает занять вип-ложу на очередной классической постановке в любимом театре, на которую они каким-то образом до сих пор не успели сходить. Когда с осторожностью ведёт губами от макушки до виска, от виска до переносицы, к губам опускается поцелуями, и Московский готов утонуть, умереть и вознестись в такие моменты, готов проспать вечность, если _его_ Саша будет рядом, такой ласковый и горячо любимый. Его тёплый лучик, пробивающийся среди хмурых питерских туч и холодных ливней. Его безопасный островок, тихий оазис, окружённый бушующими волнами. Его Александр Романов, со смущением принимающий в подарок пышный букет свежих цветов, меж бутонов которых аккуратно запихнута старая, пожелтевшая от времени, с выцвевшими чернилами и неровно поклеенными по краям кружевами бумажка в форме сердца — слава богу, не анатомического.