Vine of grapes, love in your face.

Цирцея никогда и не задумывалась, почему же такой ветреный бог как Гермес так часто расхаживал вокруг её острова. Да, бывало, что и сам крылатик часто напрашивался на неплохое оглушение магией, но чаще всего всё заканчивалось простыми словами. Теперь же, после ухода Одиссея, та долго рассуждала об этой мысли, выбирая ту другую, то ту идею. Что сказать, трудно пропустить мимо себя то, как сам олимпийский бог то и дело, что пытается насолить той. В конце концов, не все «земные» были обделены таким вниманием со стороны представителей олимпийцев. И, кажется, что догадки подтверждаются. Однажды, в теплый весенний вечер, когда Одиссея и след простыл, пока та собирала виноград в саду, то заметила, как всё буквально усыпано следами чужого посещения. То ветка сломана, то целая ветвь виноградницы опустошена, съедена. Пусть Гермес и являлся богом, но глубоко внутри оставался прежним ребенком. И, если говорить на чистоту, иногда очень раздражающим ребенком. Удивительно, как Зевс еще не вышвырнул его с Олимпа. Но ей не до этого. Цирцея покачала головой, отгоняя назойливую фантазию, что так наровито вытягивала Гермеса из воспоминаний в мысли. В конце концов, она сама убедилась, что чувства могут быть простой ложью, фарсом. Та хоть и не была нелюдимой, но все так же скептично относилась к гостям. Лучше бы — по её мнению, — они оставались на своих островах, в своих дворцах, со своими людьми. Когда-то, Цирцея принимала гостей свободно, позволяла оставаться на сколько тем было угодно, и являлось доброй хозяйкой. Но чем больше она поддавалась мирным путям, тем больше потерь наносили люди. Но от Гермеса не было такого. Он выводил из себя, несомненно. То обернется петушком и заревет рано утром под окнами, то наведёт беспорядок среди зверинца кольдуньи. — И вправду, как маленький ребенок... — тихо заключила она, осторожно надкусывая половинку виноградинки. Но не прошло и минуты, как позади, вместе со звуком хлопанья крылышек, послышался резвый, веселый, и уже такой знакомый голос: — А про кого ты так? — А тебе не говорили, что подглядывать — неприлично? — спокойно, но все тем же недоверчивым тоном выязвила Цирцея. Гермес переступил с одной ноги на другую, перебирая ветки винограда. Он вновь взглянул в чужие сиреневые глаза, стараясь угадать мысли колдуньи. Но она, ехидно улыбнувшись, вернулась к растению. Нежные движения рукой, и листья, что высохли от жаркого солнца — будь проклят Апполон, — вновь зацвели. — Учили. Но по-другому с тобой — Почти что обреченно, но так же наигранно, выдохнул бог. — не поговорить. Цирцея сжала край листочка виноградницы. Кажется, что она уже прошла через это, но, переборов гордость и неприязнь к связям или дружбе, тихо вымолвила: — Ну, что-же.. поговорить. И гость, видимо, загорелся этим словом. Он встал на носочки, а после, легко поднялся в воздух. Сделал пару искусных пируэтов, и вернулся ближе к земле. Вытянув одну тонкую руку вперёд, даже немного повернувши вбок голову и наклонив спину, взглянул на Цирцею. — Значит, сегодня? — На выдохе, с надеждой спросил Гермес. Но Цирцея не взяла за руку. Волшебница скрыла улыбку, задумчиво разглядывая сначала ладонь, а после, её обладателя. Возможно, ей стоит дать Гермесу шанс, и те стали бы славными друзьями. Возможно. Возможно. — Я подумаю. Она подумает. Она подумает.