любовь и хлорка

Земная жизнь для Гина – развлечение сама по себе. Чистый эксперимент над собственной душой, над своей звериной-змеиной природой, над холодной кровью и замершим сердцем, беспристрастное изучение собственных внутренностей кончиком раздвоенного языка. Живым интересом изредка поблескивают из-под ресниц льдистые осколки глаз – до того иногда колючие, что кажется со стороны, будто округлая радужка и впрямь меняет форму, ломаясь и заостряясь, а зрачок окружает мелкая крошка сухого снега, застывшие в полете капли моросящего по весне дождя. Неудивительно, что как только Кира попадает в поле зрения и несколькими незатейливыми уловками обнаруживается в опасной близости – он тоже становится частью общего исследования. Прагматичности Ичимару в этом деле позавидует даже капитан Куроцучи: непросто изучить тело, еще сложнее – рейши; но изучить живость сердца и непредсказуемость чуткой души – практически невозможно. Для всех, кроме Гина. С самим собой в общих чертах он разобрался еще до встречи с Канаме и дополнил результаты выводами, полученными в тесном взаимодействии с напарником. Здесь, на земле, без постоянства тяжелого властного взора, водопадом реацу ломающего хребет и пригибающего к земле, заняться собственной вивисекцией проще, интереснее и безопаснее. Впрочем, риска в прямом смысле он избежать не пытается: обозначенная ранее безопасность состояла лишь в том, чтобы не нарушать хрупкости веревочных хитросплетений вокруг бетонного монолита айзеновского плана, сохранность которых все-таки была в приоритете относительно удовлетворения обычно ненасытного любопытства; в отсутствие Айзенов и планов, очевидно, ограничения не нужны. Самого же себя на грань поставить Гин никогда не пренебрегает – ведь так веселее, в конце концов. И без того наскучила духота пары последних столетий, и Генсей, вопреки ожиданиям, оказался еще более тухлым, чем сейрейтейская служба, хотя разнообразия здесь побольше, нежели в однородной пыльной белизне Лас Ночес. А тут – поверите ли – вскрытие души наживую, иссечение самого источника существования безо всякой анестезии, влажная дрожь обескровленного чувства под снятой кожей, от прикосновения к которому пальцы трескаются сухостью и свежие ранки заполняются мутной жидкостью, похожей на оттаявший грязный снег. Одно неверное движение – то ли смертный приговор, то ли абсолютное искажение действительности, то ли похороны собственного сердца под вязкостью перемолотых внутренностей… Азарт – цвета насыщенной алой крови, бьющей из разорванной аорты. Безразличие к жертве собственной судьбы – цвета багрового отблеска в стеклянных голубых глазах. Век знакомая душа лейтенанта, очевидно, оказывается материалом куда более хрупким, чем пропитанное собственным ядом холодное змеиное сердце, и требует крайне деликатного с собой обращения. Здесь Кира непривычно молодой, неопытный и глупый, подход к нему найти, быть может, и проще, но куда сложнее его возле себя удержать и при этом не навредить, как бы ни издевался Канаме над несвойственным для напарника стремлением быть хоть сколько-то безопасным. Настороженная диковатость генсейского мальчишки долго не дает подступиться, он словно мелкий зверек, любопытный и пугливый одновременно. Долгие дни и недели проходят прежде, чем он все-таки приближается – Гин направляет, но не торопит – и позволяет впервые увидеть чуть больше, чем, казалось бы, вполне откровенная, но все еще неполноценная оболочка. Оборонительное шипение прекращается, когда вступает в силу неподвластная им магия памяти, пробуждая доверие необъяснимое, но безусловное. И наконец ценнейший материал – в его руках, обнаженная искренность – прямо на ладонях. Кира вместе с одеждой снимает кожу – тот единственный раз, когда от одного на него взгляда прошибает осознанием насквозь, – и Ичимару впервые признается себе, что чего-то все-таки боится. Боится увидеть больше, чем существует для него сейчас. Не значит ли это, что пора остановиться, пока не стало слишком поздно? Впрочем, он никогда не отступает. Изуру, однако, все тот же, просто чуть моложе, наивнее и беспечнее, а еще в разы более чувствительный и ранимый – с ним каждый шаг нужно выверять до миллиметра, чтобы не зацепить ненароком острыми краями чешуек нежнейшую бледно-розовую плоть невидимой, но так явно ощутимой души. В остальном он не меняется, и слабости у него все те же, кажется, все без исключения – Гин знает их хорошо, знает наизусть, достанет с закрытыми глазами, достанет без рук и без слов: его лейтенант такой предсказуемый даже сквозь годы, перерождения и пугающую плотность иных измерений. Ичимару подходит сзади, накрывая ладонями плечи, не удерживая, но чудом лишая воли и желания отступить – Кира под его руками выжидающе замирает, напрягается всем телом, настороженно, недоверчиво, почти испуганно. Он пока не знает, что лис не менее предсказуем, чем он сам, просто с большим числом вариантов и разнообразием условий категории до, и потому нужно чуть больше времени и внимания, чтобы изучить их все и приловчиться угадывать, какой путь будет выбран далее за каждой предшествующей реакцией. Гин помнит это неловкое напряжение, и этого Киру помнит – в самом начале их общего пути, таком далеком и теперь будто вновь открытом божественной снисходительностью на право переписать печальную историю, выводя каждой строчкой опору для нового финала. Он медленно выдыхает в спутанные соломенные волосы, и пугающе горячий воздух въедается в затылок, прокатывается под кожей, вызывая невольную мелкую дрожь, которую Изуру всеми силами прячет, и только дыхание сбивается, и легкие буквально не пускают кислорода больше, чем на один поверхностно-судорожный глоток. А Гин гладит худые плечи, расслабляя, успокаивая, подушечками пальцев вылавливая из-под каменной твердости напряженных мышц ту самую желанную, ожидаемую дрожь, и довольная улыбка острием меча разводит уголки губ. Кира словно немеет. – Ты меня боишься? – вкрадчивый шепот на ухо, все так же непозволительно близко. Все тот же горячий выдох, скользящий игривым жаром по нежной коже, заставляет зажмуриться и вздрогнуть чуть явственнее, отстраняясь. – Изуру… Его страх Ичимару чувствует кожей, и змей душит себя собственным хвостом, останавливая от бесконтрольного порыва. Он молчит, и Гин отступает, оставляя долгожданную прохладную свободу – с легкими нотками рыжей терпкости, со жгучим пустынным ветерком, гуляющим под одеждой, и невесомой тяжестью холода на плечах. Отказ разочаровывает, но не мешает: даже неудачный результат имеет огромную ценность, если правильно с ним обращаться. Кире нужно немного времени, чтобы привыкнуть; Кире нужно посмотреть в глаза, заставить лиса приоткрыть вечный лукавый прищур, Кире нужно выловить на дне точечно узкого зрачка самых страшных его чертей и внутренних дьяволов. Только после этого он готов притормозить, сам прищуриться в задумчивости, предложить Гину увлекательнейшее наблюдение за медленным превращением настороженности в игривое любопытство на светящемся искренностью лице – и принять протянутую руку, всегда и всюду сопровождающую его неизменным призраком первого знакомства. Кира все тот же, просто значительно моложе; Кира здесь не может долго стоять на ногах, отличаясь одним только этим от Киры старого. Изуру в Готее вряд ли был менее чувствительным – у него и вовсе мурашки пробегали от одного присутствия капитана в кабинете, особенно когда тот едва-едва выпускал дразнящий холодок реацу или что-то неразличимо тихо шипел под нос, пробуждая у лейтенанта, видимо, далеко не самые безмятежные фантазии. Но он знал лисьи повадки, как свои, а где знание и опыт – там и необходимая сдержанность. Изуру в Готее умел без труда – или с трудом, или, иногда, даже с огромным трудом, но все-таки успешно – сопротивляться игривой настойчивости. Не надо, капитан, у нас дежурство, или Вам придется дописать отчет за меня, или, в конце концов, когда совсем невозможно спорить, Пожалуйста, капитан, не сейчас. Конечно, то, что он хотел сказать, и то, как он представлял свою речь, решительно отличалось от подрагивающего на выходе голоса, ради нежной беспомощности которого Гин продолжал шуточные пытки еще долго, наблюдая с искренним удовольствием, как лейтенант пытается его игнорировать – а оттолкнуть Кира не смел никогда, на краю сознания признаваясь в том, что ему тоже нравится острота капитанских развлечений – и в конце концов сдается, не в силах усмирить невольную дрожь от насмешливо легких прикосновений. Предусмотрительно отложив документы – Гин пытался пару раз эти моменты пресечь, но скоро понял, что помешать себе дороже, и научился делать шаг назад на ту невыносимо долгую минуту, пока Изуру раскладывал по стопкам недописанные бумаги, нисколько не стесняясь и даже не пытаясь прикрыть оголенное плечо, с которого не без помощи лиса соскользнул шелковый ворот, – Кира поворачивался к капитану, перенимая игривую небрежность его усмешки. Он отказывался считать себя проигравшим, пока Гин не напоминал, что ведет эту игру все-таки сам и всеми слабостями любимого лейтенанта воспользуется без промедления, только бы добиться желанной мягкой дрожи Изуру в его руках и сдержанных вздохов в плечо. Гин все еще знает его лучше, чем самого себя, а Изуру все еще не может понять, как у Гина получается открывать все то, о чем он в себе сам не имел никакого представления, а теперь вдруг чувствует так отчетливо, что от полноты ощущения кружится голова и каждое мгновение растягивается в вечность. Изуру в Готее умел сопротивляться настойчивости капитана; Изуру здесь даже не думает о том, чтобы попытаться его остановить. В чужих руках он словно бы неживой, или наоборот – слишком живой, чтобы быть настоящим. Лис довольно мурлычет и готовит эмоциональный скальпель. Гин обнимает его легко, как бы несерьезно, улыбается чуть мягче, когда Кира несмело касается его губ, обводит пальцем их тонкий изгиб, сам тянется за поцелуем. Он отводит послушную без лака челку за ухо, длинные пальцы соскальзывают на шею, очерчивая пару неровных, прерывистых линий. Другая рука свободно лежит на спине, игривым чуть царапающим жестом перебирает пальцами, находит явственные выступы позвонков и насмешливо медленно скользит вниз с легким нажимом. Кира тут же отрывается от поцелуя, по телу прокатывается волна крупной дрожи, так что приходится вцепиться в острые плечи. Гин мурлычет довольно, наклоняясь к уху – все хорошо, Изуру? – и продолжает такие же медленные движения, уже более уверенно и настойчиво, и от этой несерьезной, почти издевательской ласки хочется отстраниться, потому что не остается и шанса ее вынести спокойно, и Кира, отрываясь от терзающей спину ладони – все хорошо, – вынужден крепче прижаться к тощему телу. Он жмурится и, мешая короткий стон с шумным выдохом, закидывает голову, подставляя шею под поцелуи и вызывая шелест одобрительного смешка. Пытается извернуться – почти рефлекторно, потому что один только терпкий запах, такой теперь для него родной, сильные руки, удерживающие рядом, сладковатый вяжущий привкус на губах решительно отгоняют трезвость сознания. Ичимару на миг ослабляет хватку, но не сдается. Целует золотистую макушку, чуть-чуть опускается, обжигая дыханием шею, и легко роняет его спиной себе на грудь, все еще оставляя возможность освободиться при желании – и не позволяя этому желанию возникнуть. Довести Киру до незнакомого восторга оказывается так легко, что самому искреннее удовольствие доставляет каждая следующая секунда; все еще интереснее, чем он предполагал. Чувствуя волны жара от нежной кожи и бегущие по ней мурашки, Гин долго и внимательно пересчитывает ребра, иногда безболезненно, дразняще царапая. Под пальцами, замершими ненадолго на груди, гулко бьется загнанное удушающей радостью сердце, быстро и неровно, передавая вибрацию через ладонь по руке и отчаянно пытаясь попасть в резонанс с ожившим от чужого тепла сердцем змеиным, раньше пустым и бесчувственным, а теперь таким бессильным перед частым дыханием и мелкой дрожью, перед тихим чувственным стоном и жаром горящей кожи. Киру чуть не выламывает, когда сухой прохладой пальцев Ичимару гладит часто вздымающуюся грудь и выдыхает на ухо, прикусывая нежную мочку. Он почти выгибается – Гин, пожалуйста, Гин… – и на оборванном вздохе пропускает негромкий, несдержанный стон, откидывая голову на худое плечо. Колени уже подкашиваются, ноги не держат – Гин тоже это чувствует, не прекращая дразнящей ласки, но сдается сразу, когда Изуру цепляется за тонкое запястье, останавливая. Его лейтенант никогда не показал бы ему такой уязвимости вот так просто, сразу, но здесь Кира может – здесь он не пытается сдержать ни крупную дрожь, ни стон удовольствия, и голодному до безнаказанной близости лису это явно по душе. Одежду он снимает вместе с кожей, и игриво ласкающие поцелуи принимает само обнаженное чувство. Непозволительная откровенность перед ним открывается всеми красками, Гин улыбается этому с невинностью очистившей курятник лисицы. Изуру стыдливо краснеет, но не пытается остановить, позволяя себе, в конце концов, забытое за тяжестью лет удовольствие беспечной ласки. Пути назад нет – не было, не будет: если ошибка – то она станет роковой, если неверный шаг – то взрыв собственной вселенной покажется мелочью по сравнению с падением хрустального мира Киры. Нежнее его не представить в эту секунду, Гин обнажает слой за слоем, снимает оболочки одну за другой, пробираясь к глубинам искренности, чтобы прикоснуться смертельной опасностью змеиного языка к трепетной живости сердца. – Ты боишься меня, Изуру? – Нет, конечно, – говорит он, а в пульсации за клеткой ребер Ичимару читает откровенно-ласковое – я же тебя люблю, как я могу бояться? – и не понимает, как могло нечто настолько беспомощно хрупкое оказаться в его руках. Кира боится его, не признаваясь в этом даже себе самому. Боится его – но еще больше боится без него. А еще Кира понимает, что Гин с ним, скорее, просто играет – но почему-то это не становится поводом отстраниться, он словно готов – сам – отдаться на растерзание, добровольно принести душу в жертву любопытному до ее тайны любовнику. Когда не нужен себе – говорят, стоит позволить себя целиком другому, не так ли? Ичимару знает о его страхе, и о его добровольном согласии на безумие, и о том, на что они идут. Багряное зарево азарта сменяется в сознании золотисто-розовой предрассветной искрой, и риск пугающе огромный впервые останавливает – только он один сознает все сплона, и Кира смотрит на него чуть растерянно, почти испуганно, почти виновато, не понимая, в чем причина резкой перемены и сжимающей сердце тревожной тоски при одном взгляде в распахнутые перед ним ясно-голубые глаза, вместо острого льда обращенные в прозрачность горного озера… Гин не смеет сказать я люблю тебя – и не скажет никогда, но поцелует так, что Изуру потеряет голову и забудет обо всем на свете, не зная, что Ичимару пропал и потерялся еще раньше, намного раньше, когда только коснулся впервые невинной святости его души. Кира не изменился, он все тот же – меняется оболочка, внешний мир и образ мысли, но неизменно одно – слепящее вылезшего из темной норы змея чувство, обжигающее нежностью тепла. Эксперимент заканчивается, не начавшись, и образец девственно чистого сердца любимого лейтенанта остается у Гина вечным отпечатком под ребрами, еще долго греющим трепетными воспоминаниями по возвращении в Общество душ.