Аушка-психушка

      Эдгар сделал яростный мазок по стене, раздражение медленно вскипало в крови. Пророк никак не уходил, размахивая перед носом дурацкой бумажкой. Какое дело ему, художнику, до главсанитара? Эти противные людишки, хмпф! Они только и умеют, что засорять воздух пустыми, вульгарными словами. Их речь позорит само понятие искусства, отравляет его, Эдгара, тонкий слух, сбивает с истинной, художественной мысли! Пророк отвлекает его от голоса самого искусства – лёгкого шёпота в голове.       Поток невнятных, ничего не значащих для Художника слов из уст Пророка всё не прекращался. Он медленно повернулся к нему, в его глазах тихо горела злоба, которую он постарался сдержать холодным и надменным тоном.       – Если ты не прекратишь меня отвлекать сейчас же, то я позову санитаров, – процедил сквозь зубы Эдгар. – Они свяжут тебя, как и подобает поступить с невоспитанным психом. А теперь уйди с глаз моих долой. Я творю искусство.       Пророк ещё что-то пробормотал и, наконец, ушёл. Эдгар вздохнул с облегчением, терпкий запах краски защипал ноздри. Он постарался вновь сосредоточиться на картине. Прекрасное кроваво-красное полотно медленно расширяло границы, растекаясь на соседние стены. Да. Вот она, эссенция жизни. То, чего эти глупые невежественные люди никогда не понимали, то, чего они хотели его лишить, отобрав все краски и заперев в четырёх стенах. Из-за мерзкого галоперидола Эдгар почти перестал слышать голос искусства, он уже боялся, что его великолепный талант совсем завянет и иссохнет, словно цветок, лишённый солнца и воды. Какой печальный и унизительный для художника конец! Но нет, его дух так просто не сломить.       Лишь только Эдгар прикоснулся к кисти, как вдохновение вновь вернулось к нему, и теперь руки непреодолимо зудели в жажде творить. Свет в коридоре не горел, и в опустившихся сумерках он с трудом различал изображение на стене. Но разве это важно? Во мраке чёрная, словно дёготь, краска ещё больше напоминала зияющие бездны, из которых сочилась багряная кровь. О, Эдгар был рад всматриваться в эту темноту до боли в глазах. А тревожный белый цвет? Длинными волнистыми полосами он проникал в картину, как черви в трепещущую плоть.       Художник в очередной раз опустил малярную кисть в банку с краской и с ужасом понял, что той почти не осталось. Разум тут же затуманила паника. Нет-нет-нет! Эдгар схватил банку и засунул в неё ладонь, пытаясь собрать с жестяных стенок последние капли. Без красного цвета он не сможет завершить работу! Да она вся построена на нём, дышит им!       В коридоре послышались шаги, и Эдгар судорожно обернулся. Узнав в приближающейся тени Аду, Художник дёрнулся к ней, на мгновение позабыв о том, что он, вообще-то, человек достойный и вести себя должен соответственно. Вспомнив это, Эдгар тут же собрался и выпрямился, не скрывая, однако, радостное возбуждение в голосе.       – Ах, санитар, вы как раз вовремя! У меня закончилась краска. Срочно требую её добыть!       Ада смахнула растрёпанную прядь со вспотевшего лба, под её глазами темнели вены. Она устало проговорила:       – Так, Эдгар, отбой. Уже поздно, а ты рисуешь с самого утра.       – Пишу, – поправил Художник, и его глаза обиженно блеснули. – Живописец пишет, санитар Ада. Не рисует. И я не могу уйти, я не закончил роспись! Видите? – он указал на восхитительно горящую, воспалённую стену. – Тут не хватает мазков.       – Какой кошмар, – Ада окинула беглым взглядом картину. – Ты хоть был на обеде?       – Действительно, кошмар! – Художник возмущённо хмыкнул. – Моя картина слишком велика для одного холста! Белого ещё хватило, а вот красный... – он дрожащими руками продемонстрировал Аде пустую банку. – Мне нужна краска...       Однако санитар, казалось, не слушала его. Вместо этого она прямо на ходу взяла его руку, всё ещё крепко сжимавшую испачканную банку.       – Ох и измоталась я с вами, – выдохнула она и хотела повлечь Эдгара за собой, но он возмущённо выдернул ладонь. Жестяная банка звякнула.       – Нет! Я должен закончить работу! Моя картина требует красного!       Ада закатила глаза.       – Хватит шуметь! – она вновь раздражённо сжала его ладонь и дёрнула.       Как бесцеремонно! Шёпот в голове нарастал, превращаясь в настоящий протестующий гул. Эта дура имела наглость стоять между ним и искусством?!       – Как вы смеете?! – озвучил свои мысли Эдгар. – Я великий художник! Нет! Нет, я не уйду! – заупирался он.       – Да вы все что, с ума сегодня посходили?! – взъерепенилась Ада, ухватившись за плечи Эдгара и уверенно двигая-толкая его от стены.       – Нет, мой шедевр! – взвыл он, увлекаемый санитаром.       Эдгар отчаянно протянул к картине перепачканные красным пальцы, казавшиеся в сумерках почти чёрными. В какой-то момент он уже хотел толкнуть надоедливого санитара, но та зашептала:       – Тише, тише. Завтра закончишь.       Её слова слегка успокоили Художника.       – А краска? Мне дадут краску?       – Да-да, конечно дадут. Иди спать.       Эдгар решил, что драться нет смысла. Всё равно сейчас ему нечем писать картину. Он позволил Аде проводить себя в палату к другим взъерошенным пациентам, но голоса в голове остались недовольны. Чем дальше он уходил от своего шедевра, тем сильнее росла в нём тревога, и тем мрачнее и громче становились мысли.       Эдгару казалось, что картина тянет к нему свои мазки, умоляя остаться и завершить её. "Но мне нечем", – виновато прошептал он, ложась на неудобную скрипучую кровать. "Чего тебе «нечем»?", – Коля любопытствующе подал голос со своей койки, но Эдгар проигнорировал его.       Заснуть никак не получалось. Нос всё ещё щипал токсичный аромат краски, который постепенно вытеснялся вонью потных тел и нестиранного белья. Оскорбительный запах. Недостойный. Где-то там, в глубине тёмного коридора, картина выла и рыдала. В этот момент Эдгар чувствовал себя самым последним предателем на свете. "Эдгар, – стенала картина, плача кровавыми потёками, – Как ты мог оставить меня одну? Как ты можешь лежать здесь, среди вонючих и немытых сумасшедших, когда я там страдаю? Как ты смел оставить меня незавершённой? О, я так голодна! Дай, дай мне напиться краски!".       "Краска кончилась", – пробормотал Эдгар и вновь перевернулся на другой бок, не в силах найти спокойствие. Голова гудела, всё его тело покрылось испариной и мелко подрагивало, как при лихорадке.       "Ты знаешь, что это не так", – прошипела картина сквозь стук крови в ушах. Красной крови.       Эдгар нащупал под подушкой вилку. Её стальной холод обжёг горячую кожу, и он окинул взглядом палату с сопящими пациентами. ***       Вслушиваясь в стук дождевых капель, Лëха пытался уснуть. Но, как он ни ворочался, долгожданное забытьё всё не приходило – вместо него накатила муторная тошнота вперемешку с головной болью. Не приносил облегчения и воспалëнный глаз, гноем которого "Заключëнный" перепачкал уже всю подушку. Увы, чуть ранее, когда боль переборола гордость, и Лëха пошёл к врачу, кабинет оказался заперт. Санитаров в тот день тоже не обнаружилось. Даже вечно кудахтавшая над пациентами тëтя Валя как сквозь землю провалилась. Куда-то туда, откуда пришёл их главсанитар. Если Ад и существовал, то "Заключëнный" проходил через его круги прямо сейчас.       Из тëмного коридора, где обычно под светом тусклых ламп дежурили санитары, доносились болезненные выкрики и вой запертого в одиночной палате Эмиля.       "Заключëнный" поëжился. Замотавшись в одеяло, как в кокон, он зажмурился и попробовал успокоить дыхание: вдох на четыре счёта, задержка, выдох... Но облегчение не пришло. Вместо него в носоглотке застрял прелый кисловатый запах немытых тел и несменного белья, усилив и без того невыносимую тошноту. Лëхе казалось, что он сам вот-вот сойдёт с ума и взвоет, как собака, но что-то ещё держало его рассудок в кулаке. И ведь никак не удавалось вспомнить, за какие проступки он был вынужден терпеть эту пытку! Впрочем, "Заключëнный" отчётливо помнил худое, сердитое лицо предателя-отчима и натянуто-смешливую улыбку Тони... О, как явственно, словно днëм, он видел их подлые физиономии! Они не хотели покидать его воспалëнную бессонницей голову, как будто смеялись над ним и его бедственным положением.       Сердце у Лëхи вновь защемило от обиды и одиночества: как ни горько ему было признавать, но сейчас эти лица были единственной опорой, согревавшей в эту зябкую, полную кошмаров ночь. Пусть они и были изменщиками, невеждами, не понимающими его талантов и устремлений. Должно быть, виновато было его большое телячье сердце.       Он прикрыл глаза и невольно представил прикосновение тëплых, маленьких ладоней к его щеке, запах апельсинов и машинного масла, исходивший от них, прогонявший смрад больничной койки. "Заключëнный" расслабленно вздохнул и начал проваливаться в долгожданный сон...       Вдруг он распахнул глаза. Чувство неясной опасности сигнализировало в спинном мозгу, заставив тело напрячься, а пальцы стиснуть края подушки. Лëха медленно вжал голову в плечи, сам не понимая, к чему готовится...       Услышав рядом неясный шорох, Лёха разом вскинул подушку над головой – нечто со звериной силой проткнуло её насквозь. Кровь отлила от лица "Заключëнного", когда он увидел блеснувшую в темноте вилку с наколотыми перьями. А при взгляде на вымазанную красным рожу Эдика Лëха отпрянул и закричал не своим голосом.       Вилка вновь вонзилась в наволочку.       – Отвали, шизоид! – Лëха кубарем скатился с кровати на пол, когда Художник заколотил в исступлении по подушке, вздымая клубы перьев. – Кто-нибудь, на помощь!!       Он попытался перевернуть кровать на беснующегося Эдика, но сил хватило только на то, чтобы легонько скрипнуть ножками о линолеум. Не повезло.       В тот же миг Эдик схватил его намертво за ворот. Лёха вскинул руки, прикрывая лицо и шею, и острые зубцы вилки впились в кожу.       – А!!! – дëрнулся Лëха и что было мочи заколотил по безумцу ногами, пока тот надрывно выплакивал что-то несвязное про свой красный, тяжело дыша сквозь зубы. "Заключëнный" заорал ещё громче.       Тут же проснулись Коля с Пророком и, долго не думая, подключились к крикам, чем, конечно, не помогли.       Когда Лëха почти выдохся, и в защитном арсенале остались одни матерные вопли, в палату влетела взлохмаченная Ада:       – Валя! Пациент, Валя! – Её сердитый голос прорезал какофонию голосов. – Да Господи Боже мой, за что мне наказание такое?! Валя!!!       Скинув с плеча вязки, в темноте похожие на чьи-то кишки, Ада ринулась к обезумевшему Эдику и мощным рывком отодрала его от "Заключëнного" – Лёха вскочил и стремглав вылетел в темноту коридора. Пока он улепëтывал, за спиной доносились голоса, врезаясь в уши: "Ы-а-а, мой кра-а-а-асны-ы-ый!!!", "А ну ложись!", "Не-е-ет, моя картина-а-а!!!". "Илья, Коля, не стойте столбом! Устроили мне тут переполох в курятнике!".       Даже собачьи стенания Эмиля, чью палату Лëха миновал на реактивной тяге, больше не сводили с ума так, как преследовавший его безумный плач Художника. Да что за муха укусила этого шиза?!       "Заключëнный" уже успел потерять счёт времени, когда пятки начали гореть от бега. Постепенно он перешёл на быстрый шаг, затем замедлился, пока, наконец, не припал к холодной обшарпанной стене где-то на лестничной клетке. Колени дрожали, будто бы он пробежал пятьдесят кругов на главсанитарской зарядке, грудь саднило так, что можно было задохнуться. Но хуже всего оказалась нагнавшая его боль от мелких колотых ран. Слизнув с руки кровь, Лёха всхлипнул и сполз спиной по стенке. Он уткнулся вспотевшим лбом в колени.       На лестничной клетке было тихо. Лишь дождь продолжал мерно барабанить в окно, утихомиривая зашедшееся сердце и возвращая ночь в обыденное русло. Кровь остыла после стресса, и Лëха потëр плечи, представляя, как укутывается в тëплое одеяло.       Послышался стук каблуков по ступеням, но "Заключëнный" даже не поднял голову.       – Спать иди, – раздался над головой измученный голос Ады.       Лëха не ответил: не было сил. Ада не стала настаивать, лишь вздохнула и пошла прочь. Должно быть, она тоже решила, что хуже уже не будет. Лёха подумал, что сон больше не придёт к нему этой ночью. Однако, стоило ему закрыть глаза, он сразу же уснул.