Далеко до нашей эры

В худощавых переулках и на широких полях, так высоко, что почти на луне, и скрытый в корнях деревьев стоит Дом — широкий, с очерчённым сеткой двором, она проржавевшая до каждого ромбовидного сердца, крыльцо трескается, бетонное печенье — а вокруг другие дома, только не тоньше холста. Ночь встаёт с Дома, словно маленький ребёнок, перевернув толстенную, огроменную голову. Ночь зеленоватая, спалённый солнцем океан, не ледяные чернильные глубины, светлеет ещё, теперь как пластиковая столешница или крышка от бутылки, отвинтить, отогнуть, достать неизвестную жуть. Девочка протягивает руку в кошачьих просьбах пощады, жалобах шмелей и ос, но раскрыть небесную крышку не получается, всё портит дрожащее, двойное, сплошное стекло. Свешивается с кровати нога-шпатель, отшвыриваются фломастеры, углы забитых паласов, где-то видны выцарапанные в бетонной пыли буквы: или «выйди!», или «уйди!», девочка не рассматривает — повсюду усатые резиновые капли подсохшей гуаши, охра или изумруд, девочка отдирает ступни и садится наводить марафет. Девочка как помятый воротничок, прибирает кудри в хвост, обязательно с петухами — по мнению хозяек плоских домов — с рогами, как считает она сама. Поправляет, хвост выходит воздушный, но слегка слипшийся, смола и восковой пластилин, люминесцентные куски, бывшие пчёлы, и шепчет ветошь, скорее ради приличия, нежели, чтобы оттереть руки. Девочка рыхлит утро, прогуливаясь броским взглядом по перекладинам и венозным трещинам потолка, забираясь в разрезанные на куски стен, словно плитка шоколада, срывая яблоки с разросшихся вглубь окон заброшенных комнат ветвей. Бродит пальцами по брошенному стеклу, это медицинская мензурка или бутыль из-под тысячелетнего рома от древнего джина: здесь что-то остаётся, всё равно продолжается, крадётся, девочке надоедают душок резины от подошв белых, беглых кроссовок, их ребристые хлопки по ладоням, словно развороченная шляпка гриба, слоистый мицелий. Зато в темноте подвалов и сложенных там ковров, то между самыми зажатыми рулонами, то где-то в стене девочка видит блеск острого зеркала, стальную слезу — мечтает её раздобыть, разорвать заклёпки на недавно заколоченной двери. Дом подставляет солнцу влажные мшистые бока, выскакивающие из-под них солнечные мыши, полупрозрачные хвостики, глазки-крупа, девочка норовит тяпнуть их за шкирку, выкинуть в окно на головы прилизанных подлиз, но что-то бьёт её по руке — штукатурка плавится, растекается, пучится, это шероховатая вздымающаяся кожа на горле красного горного дракона. Девочка визжит, плюёт, думает, что затыкает рот штукатурке, рассекает локти о рамы, о стирающееся в пыль крыльцо, перила тянут проржавевшие руки. Девочка направляется в плоские зубья — пугать, вызывать крики, но тайне интриговать и рождать самую сладкую зависть, девочка причмокивает, предвкушая её на языке. Ковыряется взглядом в небе-яйце — откуда-то возникают жидкие облака — или только внутри забора их нет, кровоточащее колено страшится возвращения. Девочка-кошмар, загрызёт, как псы рвут кости из суповых наборов. Липкие плечи от сырого яйца — она не пропускает завтрак, приходит даже раньше его рождения — рисует поверх платьев то обломком кирпича, то кровью из разбитых пальцев и лбов, то другими чертящими, но бледными камушками: слегка проверни ребро ладони, и плоская порода запустится тому толстощёкому прямо в ухо. Девочка убегает, ловко перелезая через скамейки, прутья, раскрашенные снаряды, но ей становиться пусто, пресно, совершенно не интересно, во дворах дымят дыханьем машины — жалкая пародия, драконы в сотню раз мощней, гордится, что она их почти разглядывает, на задернутый нос почти никто не глядит. Девочка топает ногой, сандалии поднимают пыль, выставляет рога, облачает гнев — зубки, ровные промежутки, одни не толще страницы, другие — комок из зубной кашицы, девочка пробует чьё-то предплечье на вкус, и бежит, словно гепард, через кучи щебня, шлакоблоки, трубы, нарезанные на резинки камеры, забирается под спасительный сетчатый лист, тот забирает кожу с загривка, но отрезает погоню, хотя девочка начинает сомневаться, есть ли она. Ей всё равно на этих кишащих, воюющих за сиденья качелей, девочка ложится во дворе, сначала на жёсткую, немного отросшую, недавно скошенную траву. Девочка не даёт постоянного имя косарю — иногда только «старый хрыч», чаще «он» или «задумавшийся» — дворовые отделываются простым «этот». Девочка затеняет его визгом, писком, постоянными кражами вещей и вездесущей, крутящейся, огромной головой, но дети больше боятся тёмного, оточенного, словно грифель карандаша, силуэта — в оконных промежутках, или тенью у магазинных полок. Девочка жмёт плечами: он готовит завтраки, заколачивает прохудившиеся окна и крышу, ходит призраком сверху, медленно переступая с пятки на носок, говорит тембром реки, и кого-то вечно ищет или ждёт, не зная, где ловить отголоски этого чудного странника, «или странницы», думает девочка, роясь в огромной голове. Припоминается тяжёлая, как металлический прут, рука, струящаяся из-под шлема смоль волос, гибкий хвост вокруг предплечья, жёсткий изгиб спины, — впрочем, решает девочка, это не её забота, дело — лучше требовать отпереть дверь. Главный недостаток этого утеряно скучающего — заклёпки и засовы, особенно на чердаке, девочка слышит, как передвигается тело непробиваемого гранитного бруска в петлях. Чердак манит и пылью, и балками, перекладинами, возможными старыми коробками с серыми фотографиями — девочка пробует как-то отгрызть у мужчины палец, желая получить запертое за дверью, но прокусывает только перчатку. Под глазами переливаются пухлые розовые закаты, рыжие акварельные разводы в томной синеве — что-то из давних полуснов — беглые рыбы в аквариуме, девочка никак не может уловить их глаз и полупрозрачных, персиковых или желтоватых, плавников. Щека касается не жёстких трав, а матовых белоснежных цветков, лепестки вьются водоворотом от краев к середине, и колкие, поднимаются мелкими остриями. Цветы пахнут пряно, но не громоздко, звонко, наверняка белые, или красные, отдающие теплым вечерним чаем, ломкими сухарями — тонких переливов становится всё больше, белые цветы держат девочку за щёки матовыми заострёнными пальцами. Девочка слышит и лай собак, гоняющих что-то вдоль сетки, и скрип дождевых желобов, грохот небесных мечей, скоро пройдет сытный дождь, взрастит кусачие, светящиеся, как ночник, грибы у плесневелых стен. И ягод станет вдвое больше, и крики хлопушек из окна, странно, думает девочка, ей никогда не раздобыть такое сногсшибательное развлечение, кто же смог. Цветы перешептываются у шеи, у каемки лба, девочка теряется, забывая сколько у неё ушей, цветы стелятся, вытекают из подожжённой сигареты, мужчина делает ещё одну затяжку, выглядывая в чердачное окно. Дым набухает, превращается в облако, крепится на умытом небе, девочка видит его сквозь полусомкнутые, слегка отошедшие ото сна, веки.

Облака, пока,

я схожу с ума.