Sanguis

      В темноте покоев неимоверно пахнет железом: соленовато-кислый смрад витает в воздухе, просачиваясь за пределы комнаты, но, кажется, даже мимо проходящих слуг нисколько не смущал специфический запах, который отчетливо ощущается, стоит только задержаться у массивной дубовой двери на секунду.       Это и не удивительно. В имении рода Ставрогиных такая практика стала чуть ли не обязательной частью рутины. Недаром о хозяине ходили не самые приятные слухи: один достопочтенный дворянин утверждал, что из проверенного источника узнал, что мужчина принадлежит к обществу содома, другой, старый и уважаемый граф, на одном из званых вечеров, рассказывал, что Николай Всеволодович вовсе от Бога отрекся, ударился в алхимию и сошел с ума, а священник, ссутулившийся под тяжестью старости, шепнул одному из прихожан, что хозяин поместья в пригороде Петербурга, заключил сделку с самим Дьяволом.       Среди мужчин его ненавидели, презирали и мечтали застрелить мерзавца на дуэли. У женщин же всё было несколько сложнее. Матери, гнавшиеся за богатым женихом для своей дочери, так или иначе, в самых потаенных мыслях, приходили именно к этому человеку; их же дочери, наслушавшись сплетен об этой фигуре, одновременно боялись, но и испытывали потаенное желание встречи, чужая загадочность притягивала и завораживала, но слухи пугали, останавливая от желаемого в последний миг. Если среди дворян Ставрогин имел амплуа загадочного и романтического лица, то меж крестьян за пределами поместья он был «вошью». Его собственных слуг часто любили задевать на торговых площадях, но те, почему-то, упорно служили своему господину, не вынося за порог ни одну тайну. Секрет этого молчания прост — хорошее обращение, которое многим из этого сословия только снилось. Немногочисленная обслуга поместья никогда бы не назвала своего хозяина деспотом, если бы не одно «но».       Началось всё пару лет назад, когда в руки Ставрогина попала книга, выкупленная у соседа-дворянина, который в своё время был замечен в обществе богохульников. Маленькая книжонка, больше напоминающая брошюру, тонкая; с кожаной обложкой коричневого цвета и молочными листами внутри, перевязанная тонкой тесемкой. Эту вещь в руках Николая видели лишь однажды, один из слуг даже смог заглянуть внутрь, подметив тонкий, будто написанный от руки текст, да только прочитать его не смог, не владел грамотой. А зря, очень зря, возможно, прочитав он тогда хоть строчку, смог спасти бы от смерти самого юного мальчишку среди прислуги.       Это был семнадцатилетний конюх, юноша с темными волосами, достаточно высокий и ладно сложенный для тяжелой работы. Он скончался от потери крови и болевого шока в подвале имения, который предварительно был вымыт до стерильного блеска. Никто, кроме самого дворянина не знает, что там произошло, поговаривают только, что ночью, когда время уже перевалило за три, двоим чернорабочим было велено вынести тело и похоронить за пределами владений Ставрогина.       Их взгляду предстала действительно жуткая картина. Гримаса боли застыла на остром лице, белки глаз покрылись тонкой сетью фиолетовых сосудов, пальцы были плотно сжаты в кулаки, впиваясь ногтями в грубую кожу рабочего, оставляя глубокие ранки, а самым страшным стали рваные следы на спине. Мясо, рассеченное до костей, ошметками свисало с тела, держась на мышцах, позволяя увидеть изгиб ребер. Что удивительно, тело было совсем легким, будто всю кровь из него выкачали. Никто об этом не говорил между собой, да даже и думать боялся. Лишь изредка на небольшую насыпь земли за ставрогинской рощей ходит кухарка, полюбившая бедного мальчишку и принявшая его, будто родного.       С того самого раза «своих» Николай Всеволодович не трогал, словно знал, что они вокруг него и его тайны уже повязаны. На каждой руке теперь есть капля крови бедного конюха, умершего в подвале, так и не выйдя из агонии, не придя в сознание от боли. Они его слуги, несущие крест хозяина, замаливающие свои грехи каждую ночь, пока Ставрогин спит спокойным сном человека, ощущающего полную свою свободу.       Но подвал не заброшен с того самого момента, вовсе нет. Теперь каждую неделю дворянин приводит выходца из крестьян, юную девушку или мальчишку, совсем еще детей. Их участь ничем не отличается от судьбы конюха, да только, даже прислуга им не сочувствует.       Ставрогин всегда был слишком самолюбив. Слишком велико было желание этого человека оставить при себе красоту, подаренную природой. Не мог Николай Всеволодович представить себе, чтобы его лицо покрылось глубокими морщинами, бледная и аристократическая кожа сменила оттенок на болезненно-желтый, а черные, будто бы смоль, волосы подернулись проседью.       Можно ли обмануть природу? Она властелин и хозяин мира. Она дарит и отнимает. Каждое живое существо, так или иначе, стареет и обращается к смерти, чего уж говорить о людях. Никому не удавалось обвести вокруг пальца её законы, их нельзя обмануть. Природа дарит человеку жизнь, передает красоту, но потом и отнимает, предавая это другой, новой и более совершенной жизни.       Но сейчас, сидя в сумерках своих покоев, перед освещенным зеркалом в деревянном обрамлении, мужчина совершенно не думал об этом. В одной его руке фарфоровая миска с тонкой позолоченной линией, а в другой помазок для бритья. Щеточка плавно опускается в темную жидкость, напитываясь алой кровью, чуть загустевшей от времени. Следующее движение — кисточка медленно скользит по острому носу, оставляя на коже красный след, вскоре покрывая кровью всё лицо дворянина.       Николай даже не чувствует резкого запаха, с явным самолюбованием смотрит в зеркало на себя, не морщится от субстанции на своей коже. В крови содержится жизнь. Она — это то, в чем растворена душа человека; живительная жидкость, без которой организм не может существовать. В ней хранятся воспоминания, именно кровь источник жизни и смерти, который он, Ставрогин, сумел подчинить себе и использовать в своих целях. Жизнь пронизывает его тело, питает и позволяет оставаться молодым. По крайней мере, ему так казалось. — Иди сюда, — тон, который не терпит возражений. Никаких. Особенно, со стороны юноши, которого дворянин «великодушно» спас от голодной смерти пару недель назад. Он не знал, почему этот мальчишка не был растерзан в ту же неделю, наоборот, он был превращен в некую хрустальную куклу, которую разбить — это получить высшее удовольствие.       Он действительно подходит, тихонько сползает с постели, где ютился всё это время. Шлепает босыми ногами по полу, в одной белоснежной сорочке, едва достающей до колен. — Петенька, помоги мне.       В тонкие пальцы ложится влажный кусок ткани, призванный стереть засохшую кровь с лица. Юноша кивает, склоняясь к чужому лицу, начиная аккуратно оттирать жидкость, успевшую взяться мерзкой коричневой коркой. Петру не больше двадцати, совсем еще молод. Ему не хотелось умирать голодной смертью, свернувшись в углу их скромного домишки, когда отец пропил последние деньги, а еды совсем не осталось. Всю жизнь ему хотелось одного — этой мнимой свободы, которую описывают в книгах; которую можно ощутить, если взглянуть на косяк птиц, летящих у самых облаков.       Кажется, он может её достичь. Нужно только выбраться из этой золотой клетки, в которую Николай Всеволодович посадил его. Верховенский вовсе не глуп, обо всем догадался в самую первую ночь, когда загнанно стоял у дверей чужой спальни, смотря на то, как мужчина багровую жидкость наносит на шею и лицо. Сразу понял, что он следующий.       Но дни шли, перетекали в недели, а он всё жив. Когда же? Успеет ли сбежать? Стоит только выловить шанс выйти куда-то за пределы этого имения и вот она, свобода. Юноша верит, что непременно успеет. Он даже смог спрятать под половицу у входных дверей золотую шпильку, схваченную со столика у зеркала ночью, когда Петр медленно выполз из постели, оделся, украл то, что можно было бы продать, но выйти так и не смог, едва не заметила прислуга.       Когда кровь с лица дворянина стерта, юноша даже не думает отходить от него; не стоит проявлять вольностей, чтобы не умереть раньше, чем того хотелось бы. Даже сейчас, в своем положении, будто бы животного, которого выращивают на убой, Петруша не теряет надежды вырваться, держится за жизнь так, как только может, извиваясь, словно маленькая змейка. Он стискивает губы, когда ладонь Николая, слегка запачканная, ползет вверх по его ноге, по-хозяйски пробираясь под подол ночной сорочки.       Мерзко. В душе противно и липко, но Верховенский и это готов терпеть ради своей цели. Только лишь не оказаться в злополучном подвале. Петруша прекрасно помнил, как на него смотрит прислуга, воспринимают, как очередной кусок мяса, который в конце концов будет разодран, как плюшевая игрушка собакой.       От дворянина всё ещё пахнет этим запахом соленого железа, но Верховенский не морщится. За пару недель он уже привык к этому смраду, он даже не так противен, как в первые дни; неприятный дух больше не щекочет обонятельные рецепторы, тем более, не вызывает тошнотворных позывов.       Почему его не убили в первый же день, как и остальных несчастных? На этот вопрос, крутившийся в голове долгое время, ответа, к сожалению не было. Глупо надеяться на то, что в Николае в кои то веки проснулась жалость к людям, иначе бы, он не подвергал Петра всем не самым приятным вещам, которые юноша только смог увидеть. Но почему же так тянет? Хотел бы отпустить, так сделал бы это давно. Очевидно, мужчине просто нравится иметь при себе живую куклу, чья судьба полностью в его руках. Захочет Ставрогин, так сегодня Пьер будет лежать на шелковых простынях весь день, а вдруг, вздумается ему по иному, так мальчишка будет драгоценный воздух хватать ртом и кричать от боли.       У Петра хорошо получалось вертеться вокруг своего спасителя, так хорошо, что последний мог даже и задуматься о том, что, быть может, оставить его при себе. Вокруг Николая и так полным полно гадких слухов, от появления еще одного, ничего бы не случилось. Но такие мысли не задерживались в его голове, куда более притягивало внутреннее содержимое этого юноши, злополучная кровь. Слишком уж сильна уверенность Ставрогина в том, что именно его кровь, нескладного Петруши с тонкими запястьями и светлыми волосами, приятно пахнущими какими-то травами, будет действовать лучше, чем чья-либо.       Верховенский никогда ничему не противился, позволял Николаю Всеволодовичу всё, лишь бы завоевать его доверие для своего детского, будто из игры дворовых мальчишек, плана побега. Ни единой пошлости он не посмел воспротивиться. Как бы не хотел Ставрогин удовлетворять свои самые изощренные потребности, он всегда здесь, к его услугам, готовый довести до конца все.       Петруша не воспротивился и сейчас, когда мужчина одним лишь взглядом дал понять, что от него требуется. Пожалуй, ради столь желанной свободной жизни, стоит и потерпеть такие унижения; она того стоит, юноша не сомневался ни секунды.       Пока тонкие пальцы справляются с брюками, Николай уже знает, как сложится завтрашнее утро для того, чью макушку он лениво поглаживает пальцами, накручивая на фалангу локон волос. Его до ужаса будоражит эта мысль, он словно Бог, который уготовил своим созданиям неминуемую гибель, смотрит на то, как они доживают свой последний день.       Юноша смотрит с мольбой в глазах, будто прочел чужие мысли, в тот момент, когда Ставрогин не глядит на него вовсе. Мужчина хрипло что-то шипит под нос, сжимая в кулак мальчишеские пряди, толкаясь в горячие уста, желая получить развязку.       Верховенский даже не подозревает, что ложится в ставрогинскую постель в последний раз; не думает о том, что его по-хозяйски перехватывают за поясницу и усмехаются в затылок вовсе не потому, что на уме у мужчины очередной анекдот, услышанный во время светского вечера.       Утро встретило заспанного Петрушу пустой постелью, которая уже давно потеряла тепло от тела Ставрогина. В дверь терпеливо постучались перед тем, как заглянуть в спальню. Это была горничная, держащая в руках белое махровое полотенце. Она передала поручение Николая Всеволодовича, которое заключалось в том, что юноше велят принять ванну.       В этот самый миг всё схлопнулось. Мнимая надежда стремительно убегала с каждой минутой. Даже теплая ванна, которая раньше помогала Петру справиться с тяжелыми мыслями, только душила. Какой цинизм, отправлять его на омовение перед тем, как подвергнуть тому, от чего мальчишка убегал, как только мог.       Ставрогин ждет его у дверей. Как всегда, идеален в своем внешнем виде; белоснежная выглаженная рубашка, натертые туфли... Мужчина тяжелую ладонь опускает на юношеское плечо, сжимая его, как-то до смешного, успокаивающе, кивает куда-то в сторону. Действительно, в нём нет ничего человеческого.       Холод подвального помещения пронизывает до самых костей. Петруша шлепает босыми ногами по каменному полу, прислушиваясь к бешеному ритму сердца. И правда, перед смертью не надышишься. Внутренний позыв твердит о том, что самое время откинуть гордость и молить о пощаде, но какой смысл? Это не остановит Ставрогина, сколько таких молитв он тут слышал, а только лишний раз покажет то, какой Верховенский жалкий. Нет, никакой мольбы.       Сегодня Николай Всеволодович не желает заниматься грязной работой, на его месте один из приближенных слуг, крупный мужик с темной бородой. Его лица Петр не видит, оно скрыто под козырьком головного убора. В чужих руках кнут, которым в пору бы лошадей стегать, но никак не людей. Для Ставрогина всё, что происходит сейчас, стало какой-то рутиной, для юноши же - последние минуты, перед агонией и смертью.       Одежды он снимает сам, аккуратно складывая их в стопку, всё смотря в глаза Николая, ища в них хоть что-то, но в этих ледяных омутах сплошное безразличие с каплей скуки. Это будто бы торопит.       Пьер долго думал, как же можно собрать кровь с человека. Как оказалось, до элементарно просто. Тонкие руки перетянуты крепкой кожаной полоской, прикреплены к крюку в потолке, а прямо у ног, которые в таком положении едва достают до пола, деревянный таз для того, чтобы кровь от ударов капала прямиком туда.       Только теперь действительно страшно. Когда нет никакого выхода, когда понимание, что сейчас он, молодой юноша, так стремившийся к свободе, будет забит в подвале по прихоти какого-то свихнувшегося дворянина. Петр делает длинный вдох, когда Николай кивает, по всей видимости, давая добро на начало зверствования.       За спиной щелкает воздух, Верховенский жмурится. Ноги предательски дергает судорога, когда плеть проходится по обнаженной спине, оставляя горизонтальный след по линии лопаток. Крови ещё нет, но кожа стремительно синеет. Громкий крик, срывающийся на вой, сопровождает второй удар, пришедший чуть ли не сразу после первого. Кожа рассечена вместе с волокнами мяса, которые раскрываются чуть ли не мгновенно. Петр шевелит плечами, чувствует, как мышцы двигаются, кажется, ему даже чудится звук их хлюпанья; хочется опорожнить желудок от таких мыслей. — Бей с расстановкой, чтобы боль от первого удара не была заглушена вторым, - мужской голос спокоен, будто его обладатель обсуждает погоду или последние новости в светском обществе. Он стоит прямо напротив Петруши, видя его мучения, кажется, даже улыбаясь тому, что его худенькие ножки болезненно дрожат от каждого удара.       Разум мутнеет так быстро, что после шестого удара Петр не осознает ничего, кроме ощущения, как по собственной спине течёт что-то липкое. Нежная кожа превратилась во что-то бесформенное, какое-то пюре, смутно напоминающее кожный покров, ещё чуть-чуть и сине-фиолетовые куски начнут отрываться от сухожилий; видно даже белые кости ребер и позвоночника, но даже это не останавливает. Боль - единственное, что может обрабатывать мозг сейчас, больше ничего, никаких мыслей и чувств. Даже крик заставляет испытывать ещё большие муки. Его секут еще раз пять, пока тело не обмякает, пока ноги не перестают искать под собой хоть что-то твердое.       Ставрогин доволен. Вновь медленно кивает, мол хватит. Велит позже отцедить кровь и принести к нему в покои. Кидает на уже отвязанного Петрушу долгий взгляд, прежде чем отправиться к выходу, машет в его сторону рукой, приказывая убрать тело.       Юношу закапывают под молодой елью. Всё, что осталось от него в этом мире - это небольшой бугорок, который через пару месяцев покроется ковром из травы, если, конечно, хищники не откопают труп раньше, чтобы полакомиться хоть каким-то мясом. Над ним то самое небо, которое Верховенский так желал увидеть. Бескрайнее и мнимо свободное.