Мелодия и тень

Он хотел бы его поймать. Схватиться за его руку и никогда не отпускать. Сжимать так крепко и бережно, чтоб показать всю любовь свою сполна. Держать, несмотря на то, что их могут оттянуть друг от друга. Ощущать нежность чужой кожи и наслаждаться её мягкостью. И просто чувствовать тепло, что обволакивало с ног до головы. Он бы просто хотел его поймать… Они не виделись уже долгое время, а сердце все ещё продолжало сжиматься от тоски и желания быть рядом. Спустя года оно совершенно никуда не делось, а стало только сильнее, едва ли не разрывая все внутри в клочья. Если бы у него спросили, какое желание самое заветное у него сейчас, он бы несомненно ответил, что вернуться домой. Ведь то место всегда было там, где находился любимый. Сейчас же все казалось совершенно незнакомым, пустым и чужим. Столько времени здесь, а привыкнуть все ещё ни к чему не может. Каждый раз, из комнаты выходя, все бродил по дозволенным местам, словно впервые видел и эти запутанные коридоры, и эти бесконечные лестницы, и эти нежилые комнаты, что лишь тени наполняли. Те шевелились едва-едва, суетились, стоило их покой потревожить, а после скрывались в темных углах комнаты, желая оставаться для него незримыми. И то снова для него в новинку было, словно не он раньше едва ли не каждый день приходил сюда, за их поведением наблюдая. Они, пусть чувствовали его, все на контакт выходить не желали: подсовывались ближе, тянулись к нему, но никогда — не касались. Но, быть может, ему это все виделось просто? Возможно, то лишь разума обман, наваждение, что создавало чужого присутствия видимость; ложь сладкая, в которую он верить хотел? Возможно, нет этого? «Как нет любви», — говорил кто-то, намереваясь в душе сомнения зарыть, под кожу желая, чтоб проникли те, словно яд змеиный, кой организм медленно и медленно убивал. Только он не позволял — упирался все. Губы кусал, дыхание задерживал, уши закрывал, но не поддавался, ведь верил — простым обманом и влиянием чужих чар чувства его никогда не были. Заверить мог, ни на секунду на задумываясь, — те искренние от конца и до начала. С момента их встречи и до ухода — все искренне и его. Воспоминаний теплых количество неизмеренное, что пересчитать всех их и дня не хватит. В каждый из таких рассказов он бы красок добавил — ярких и солнечных, как цвета, что особенно ярко в памяти всплывали, стоило о нем только подумать. Он бы говорил, полностью в атмосферу погружаясь; он бы говорил, чувствуя, как все теплее становится, словно после дождя летного солнце из-за туч вышло, мягко согревая лучами. И, возможно, в то мгновение на небе бы радуга появилась, что сфотографировать бы захотелось, — точно запечатлеть на память. Он бы не умолкал, точно бы не умолкал, пока голос охрипшим не стал бы, а вокруг сумерки не наступили бы, что с собой вместе и тепло забрали бы, и свет. Но даже так внутри холоднее не станет. Он всё ещё помнил прекрасно прикосновения чужие. Его руки всегда нежно-нежно его сжимали, гладя по пальцам изящным, обводя каждый, и он приговаривал что-то о том, что у него они необыкновенно красивые и эстетичные. У любимого же ладони шершавые часто и сухие немного, но даже это он любил, как и поцелуи мелкие на них оставлять, точно ласку желая подарить, а после наблюдать, как на губах чужих улыбка появляется, от которой каждый раз становилось приятно. Как и приятно было радостные моменты с ним делить, будь то даже прогулки под летним дождем проливным. Тогда людей на улицах мало совсем было, особенно во время ночное, когда от плохой погоды даже фонари уличные работали плохо. Только рядом с ним ему страшно никогда не было, как и до нитки промокнуть. После ведь всегда можно прижаться к друг другу, чувствуя чужое тепло, что точно не дало бы замерзнуть. Потом они у него дома сидели, вкусом кофе наслаждаясь (чай не любил никогда), и смотрели фильм, особо даже в сюжет не вникая, ведь интереснее намного за чужими эмоциями смотреть, ими наслаждаясь, особенно смехом — заливистым и звонким, который он всей душей обожал, как и чужую улыбку. Под конец тот засыпал у него коленях, а он ещё некоторое время волосы его перебирал, их мягкостью наслаждаясь и цветом. Красивым. Как и все в нем. С головы воспоминания ещё не выветрились, как он, домой с учебы приходя или с занятий, за фортепьяно садился, поскорее что-то красивое сыграть желая. А он тогда рядом присаживался, за ним смотря, и мелодией упивался, что так приятно на слух ложилась. У него ведь тоже пальцы изящные, длинные, бледные даже, что на фоне клавиш совершенно уместно выглядело и красиво так, просто невероятно. Игрой чужой восторгаясь, он глаза прикрывал, в голове представляя себе сюжеты неимоверные, словно они в сказке. Только они вдвоем, и никого более, ведь и не нужно кого-то больше. А как замолкала мелодия, любимый на него смотрел, краешками губ улыбаясь, и играть с ним просил, говоря, что вместе они точно что-то волшебное сделают. Он улыбался, за ним повторял, чувствуя его радость, что теплой пеленой на сердце ложилась, и мир снова в цвета яркие окрашивался. Любимый же хвалил его, говорил, что у него получается все чудесно, хоть играть он не умел совершенно. Любил он также вкус выпечки, что они вместе делали, иногда по вечерам время выделяя. Особенно обожали в преддверии Рождества собираться, дом перед этим гирляндами украсив, что переливались цветами разными, да ёлкой, что в углу гостиной стояла, отчего сразу приятнее становилось и создавалась праздника атмосфера. Они могли по интернету долго лазить, выискивая рецепт нужный. А после, выбрав, они долго ещё нужные ингредиенты искали. Любимый готовить не умел совершенно, но процессом сполна наслаждался, старательно создавая формы причудливые из теста, а после ему показывал, словно похвалы ждал. И он хвалил его, а когда все приготовлено было, заверял, что ничего вкуснее не пробовал никогда, и это всегда — абсолютно! — правдой являлось. С любимым все всегда правильно было, что бы не делали они: будь то что-то глупое совсем или детское. Он с ним всегда в своих действиях уверенный был, как и в том, что за «сегодня» обязательно «завтра» последует. Даже если не так что-то будет, они тучи, нависшие над ними, разогнать сумеют. Только сейчас он в «сегодня» застыл, а из него не смог выбраться. Он один здесь остался, и мрачнее стали и дни солнечные, словно их фильтром затмил кто-то; сладость любимая уже такой вкусной не казалась; мелодия, что иногда с верхнего этажа доносилась, радости не приносила, только мурашки по коже вызвала и тревогу; и даже книги, что они вместе когда-то читали, пытаясь голоса героев изобразить, скучными совсем стали, безликими и пустыми. Он сам себя прошлого не напоминал, будто такой же тенью стал, ему хорошо знакомой, и, даже в зеркало глядя, себя не узнавал. Откуда у него только под глазами круги, и почему глаза такие уставшие и не блестят совсем? И он ближе к зеркалу подходил, лицо ощупывал, и черты новые находил, которых не было раньше. Кто-то смеялся — бесстыдно и громко, его потерянностью и растерянностью питаясь, ведь та точно ему удовольствия много приносила. Присутствие его ясно чувствовалось рядом: ходил позади, в спину дышал, тянул руки к шее его и коже, холодом опаляя, и мурашки по коже вызывал. И он дрожал, дыхание задерживал, но никогда назад не смотрел, точно страху в глаза смотреть не желал. «Меньше знаешь, крепче спишь», — так ведь ему когда-то говорили. Он мало знал, неимоверно мало, но сон почему-то плохим был, а кошмары чаще только. «Это ничего страшного», — себя убеждал, когда ночью с криком громким просыпался от кошмара. Тот — реальный будто, столь яркий, что забыть невозможно, а детали перед глазами плескать продолжали, как бы сильно их не закрывал. Он крови много видел, что везде была: на потолку деревянном, на руках дрожащих, на любимом, что на него пустым взором глядел и не двигался вовсе, словно мертвый уже, словно они не увидятся больше, словно он действительно один остался, и нет никого рядом — лишь здание холодное, что его отпускать не собиралось совсем. Да только подумать об этом стоило, как он сразу головой из стороны в сторону мотал, пытаясь из головы образы эти отогнать и о подобном не думать больше. Они просто в разлуке, мучительной и длинной донельзя, но встретятся после нее обязательно. Надежда — единственное, что у него осталось, спустя годы, здесь проведенные. Порой утихала она, совсем слабой становилась, но никогда не исчезала, словно на весу его держа. Он надеялся, что однажды в себя придет: тогда и круги под глазами исчезнут, и кожа быть столь бледной перестанет, и в глазах снова искры радости зацветут. А ещё тогда они обязательно встретятся с любимым и будут говорить. Неважно о чем, главное, чтоб голос чужой не утихал, чтоб его вновь не забрал ночи мрак и чьи-то ледяные руки. И он бы голос столь родной слушал, чувствуя себя счастливым полностью, как когда-то раньше. Они путь друг к другу найдут обязательно, чего бы это им не стоило. Они встретятся, он уверен был в этом, ведь не могло все в один момент угаснуть. Когда они вместе будут, станет плевать и на леденящий душу безликого голос, и на тени, что в углах комнаты копошатся, на чувство пустоты внутри. И, возможно, все в один момент исчезнет: и этот голос чудовищный, и фортепиано мелодия, что только громче становилась. Возможно, он сам станет той же тенью, и будет прятаться ото всех, не желая на свет выходить и с другими контактировать. И все замолчит, словно не говорило никогда: ветер, завывающий за окном, утихнет, холодный смех чей-то и голос растворяться попусту, и лишь тишина останется. Как и тихий скрип пола, что шептать будет словно: «Здесь никого нет». «Здесь… никого… нет».