Сны, которые он видит

      — В паршивом же месте мы оказались, — Ганн лениво отпнул камешек из-под ступни.       Это был третий сон, насланный на них Ковеном. Впрочем, Ковеном ли? Ганн не мог сказать с уверенностью. Омут грёз в Ковейя Кург’анис был настолько разращён и автономен, что затягивал со временем в свою глубь всё живое в пределах досягаемости, как бездонная воронка.       Ганн с любопытством огляделся, ощущая волну щекотливого холода по загривку от представшего его взору зрелища. Перед ними возвышалась Стена — злая издёвка Миркула над здравым смыслом, одновременно служившая его ультимативным предостережением в адрес всех неверующих. В воздухе неотступной скорбью висел тихий, принадлежащий едва ли живым, многоголосый стон, придавливавший по-настоящему живых к земле своим тяжёлым беспрекословным весом. На лице Савира сквозило выражение робкого удивления.       — Что мы делаем здесь? Я, конечно, читал о Стене Неверующих, но понятия не имел, что она выглядит именно так.       Неозвученное «Это точно мой сон?» Ганн почувствовал, но оставил без ответа.       Нащупав взглядом в переливающемся месиве Стены что-то, колдун заинтересованно шагнул вперёд, понудив сноходца почти инстинктивно отзеркалить своё движение. Ганну, впрочем, не составляло труда признать, что стремление оберечь колдуна незаметно проросло и укоренилось в нём — возможно, отчасти из желания удержать Проклятие заключённым в тюрьму Савировой плоти подольше, ибо, как поговаривали заезжие чернокнижники, что лучше, чем дьявол, с которым ты не знаком? — дьявол, которого ты знаешь. Проследив за чужим пытливым взглядом, он наткнулся на искорёженную массу, едва выдающуюся из Стены, отдалённо напоминающую пережёванное и выплеванное человеческое тело.       — Ого, — благоговейно прошептал колдун, и глаза его вспыхнули в невиданном доселе выражении почти безумного... восторга? Ганн напрягся, не предвосхищая нутром ничего хорошего. — Не отовсюду получается удрать, да, Епископ?       Нечто жуткое шевельнулось в безликой массе Стены Неверующих, едва обозначая себя.       — Злорадствуешь, значит, — прохрипел тот, с видимым усилием превозмогая сопротивление собственного рта, округлившегося в выражении вечного крика. — Я всегда знал, что ты двуличная конченная мразь.       — Не проецируй, — оборвал колдун довольно прохладно, тем не менее, скользнув на миг по изломам чужой души достаточно болезненным, сострадательным взглядом. — Мне жаль, что ты кончаешь подобным образом.       — Сам-то, — кривой оскал расцвёл на остатках губ. — Ситуация не лучше моей. А то и плачевнее. Обречённый ты труп на ножках. Где душу просрал? — тело, выгнутое над поверхностью Стены, подобно гниющему протуберанцу, зашлось хриплым надсадным кашлем, вздрагивая и колыхаясь на каждый вздох, затем, наконец, сплюнуло и сфокусировалось снова. — Кто это тут с тобой? Опять коллекционируешь послушных собачек?       — Никогда таким не занимался. Странно, что ты вообще провёл такие ассоциации, ведь ты сам был со мной долгое время, — задумчиво отметил Савир. — Я обычно предпочитаю путешествовать в компании равных.       Ганн хмыкнул не без крошечной доли самодовольства. Мысль, что Савир считает его достойным, была довольно приятной на вкус, хоть и горчила на конце честолюбием.       Выхолощенная, похожая на пустую скорлупку, душа Епископа затряслась в повторном мучительном приступе кашля; в следующий миг бешено вращающиеся в орбитах глазные яблоки сосредоточились на алом колдуне. Из будто наспех налепленных на дёсна разлагающихся губ раздалось истерическое:       — Ты! Я видел тебя! Здесь, в Стене!       Несомненно, Ганну за всё время их общего путешествия довелось видеть разного Савира. Подавляющее большинство времени он был дружелюбен и собран; иногда бывал раздражён, устал и раздосадован, редко когда по-настоящему зол. Но впервые он побледнел и опешил от прозвучавших чужих слов:       — Ты, должно быть, бредишь? Я никак не могу быть в Стене.       Искорёженные, застывшие в причудливых изломах пальцы призрака нервно дёрнулись:       — Н-нет, это был ты, ты! Твоё лицо… — он захлебнулся остатком фразы, так и не договорив, поскольку Стена Неверующих вдруг пришла в движение и втянула в себя хрупкую призрачную плоть с тонкими, торчащими под неестественными углами конечностями, как лапшу. Снаружи остались торчать лишь искажённое безумием лицо с обвалившимися в последний момент щеками да сжатый в последнем усилии кулак, удерживающий нечто блестящее.       Савир медленно перевёл дух, задумался, определяясь, и потянулся пальцами к вмурованному в Стену застывшему лицу.       — Беспокойных снов, — очень тихо произнёс он, сдвигая вниз двумя пальцами чужие веки, едва не проваливаясь лёгкими касаниями в рыхлые глазницы. Затем аккуратно извлёк осколок из чужой сомкнутой кисти и развернулся к Ганну. Выглядел он заметно сникшим.       — Такие дела, друг. Похоже, это ещё один осколок той загадочной маски.       Ганн кивнул в сторону Стены.       — Были в тёплых отношениях?       — Не то, чтобы, — мягкая, чуть извиняющаяся улыбка расползлась по его губам. — Просто меньше всего ожидал, что в лапы к смерти попадется эта изворотливая змея.       Ганн обратился к Стене Неверующих и сощурился, пытаясь отыскать признаки жизни в том месте, которое ещё недавно было чужой чёрной душой; однако Стена была непроницаема и безмолвна. Савир проследил за его взглядом и понимающе кивнул.       — Думаю, он мёртв. Растворился в Стене.       — Ты немало знаешь о царстве мёртвых, а, колдун? — сноходец скрестил руки на груди. — Келемворит в душе?       Услышав в ответ рассыпавшийся мягкими короткими вздохами смех, Ганн признался себе, что многое готов простить за эти звуки.       — Нет, но ты прав, я довольно хорошо подготовился к путешествию сюда. Какое-то время я пытался вступить во служение Келемвору, но быстро понял, что не могу надлежать его догмам со всей страстью.       — Я вообще не вижу смысла служить каким-то божествам. Как можно поклоняться немощным без нас, зависимым существам?       Лицо Савира мгновенно помрачнело.       — Он говорил так же, — он поплотнее запахнулся в робу, словно пытаясь укрыться под ней от Ганновых слов; голос его звучал глухо и разочарованно. — Пойдём, Ганн. Я не хочу, чтобы ты запоминал это место.       — Будет сложно этого не сделать, — шаман состряпал на лице подобие улыбки. — Впечатление явно до гробовой доски… Странно осознавать, что это, — он неопределённо обвёл взглядом Стену перед собой, — будет первое, что я увижу, когда открою глаза после своей смерти.       Савир ущипнул себя за переносицу, схмурившись, явно демонстрируя отторжение к обсуждаемой ими теме.       — Ганн, — поспешнее и, вероятно, резче, чем хотел бы, оборвал он. — Давай не будем об этом. Лучше вытащи нас отсюда.       Сноходец ухмыльнулся, безропотно подчиняясь чужому приказу, так же легко угадывая за жёсткими интонациями умолчённое беспокойство. «Скажи, что волнуешься за меня, Савир, — подумал он, быстро и безошибочно нащупав из тысяч нитей грёз ту единственную, которая выведет обратно. — Скажи мне это вслух». ***       Валясь на свежие простыни, Ганн думал только о том, как не вырубиться сиюсекундно и дождаться, пока алый колдун выберется из умывальни. Идею, что Савир придёт ночевать именно в его комнату, сноходец не подвергал никаким сомнениям — перед его глазами всё ещё ярко стоял взгляд, которым колдун одарил его напоследок. В то же время Ганн понимал, что они оба настолько устали, что даже волнительное предвкушение чего-то вполне определённого покорно отступало на второй план — до более подходящей поры.       Так, варясь в соку собственного разморённого воображения, он и уснул, и осознал это только, когда почувствовал под ногами упругое полотно новой, неизведанной грезы. Оно вывело его в тенистую аллею вблизи небольшой, но ладно устроенной усадебки, облитой золотом в лучах полуденного солнца. Перед домом в поте лица пилили дрова взрослый мужчина и угловатый ребёнок, почти подросток. У обоих были красные волосы.       — …так что магия — это, бесспорно, хорошо, — донеслось до шамана. — Но ни в коем случае нельзя забывать о своём физическом воплощении. В крепком и сильном теле энергии циркулировать куда проще и эффективнее, чем в хилом и больном.       — Ага, — отозвался юнец напротив, ритмичными рывками вытягивая в свою сторону половину двуручной пилы. — Ты уже говорил, пап.       Мужчина добродушно рассмеялся, затем отпустил рукоять и вытер лоб, останавливая работу. Внутри Ганна, привыкшего ходить по чужим снам, как у себя дома, всколыхнулось, как ил со дна, давно забытое ощущение неловкости, вызванное непрошеным свидетельством чего-то чужого и очень интимного. Он вышел на свет, обозначая своё присутствие. В плечах красноволосого мужчины тут же едва очертилось напряжение; он плавно развернулся и впился в лицо Ганнаеву острым, цепким взглядом. Ведьмаку почудилось, что на шее того блеснули кроваво-красные чешуйки, тут же скрываясь за длинной завесой волос.       — Привет, — отсалютовал Ганн и поднял руки в примирительном жесте, приближаясь. Хоть мужчина и не высказывал враждебности, весь его вид демонстрировал, что он не лыком шит. К тому же, в силу утомлённости, ведьмак не мог до конца разобрать, чей-то это сон или его собственные фантазии, потому на всякий случай осторожничал. Умереть во сне означало умереть в реальности.       — Привет, — черты лица незнакомца, наконец, смягчились, глаза сощурились от улыбки, окружаясь венчиком тонких лучей-морщинок; Ганнаеву перехватило дух от того, как сильно их мимика была похожа. — Как ты нашёл нас?       — Я не искал специально. Мне наоборот кажется, что я потерялся.       Мужчина проницательно сузил глаза:       — Сдаётся мне, ты не из тех, кто теряется в путях. Слишком уж уверенно стоишь на своих двоих, а значит, точно знаешь, куда идёшь, — он, наконец, обратил взгляд в сторону мальчика. Тот насупился.       — Ты опять говоришь непонятно, — буркнул он отцу. — А ты выглядишь уставшим, — уже обращаясь к Ганну. — Хочешь пить? Я вынесу воды, — и, не дав тому ответить, скрылся в дверях.       — У тебя хороший сын, — задумчиво протянул Ганн. Его серебристые глаза вновь невольно скользнули по шее красноволосого, силясь уточнить наличие чешуек на ней. Почему-то эта деталь показалась ему безумно важной, важнее всего остального.       Мужчина некоторое время молчал в ответ.       — Да, — выдохнул он наконец. — Где он сейчас находится, сноходец?       Ганн прошил мужчину скорым взглядом, заново прицениваясь:       — И давно ты понял?       Его собеседник неопределённо пожал плечами, уклоняясь от ответа.       — Больше всего я хочу найти его, и теперь я знаю, что он не просто жив, но и находится рядом с тобой. Будь так добр, ответь на мой вопрос.       Ганн в который раз за сон ощутил, что незнакомец провоцирует в нём схожие с вызываемыми Савиром ощущения — например, привычное раздражение от приторной вежливости, — но тут скрипнула дверь, сбрасывая возросшее напряжение в его голове. С очень серьёзным лицом мальчишка протянул ему кувшин, к чьей кромке Ганн немедля припал губами, отпивая и сглатывая вместе с водой собственные смешанные чувства.       — Кто ты такой? — неожиданно звонко спросил мальчик; угрюмое любопытство на его лице стремительно сменялось заинтересованностью. — Я никогда раньше не видел таких странных, как ты. Кожа у тебя, как у утопца цветом.       — Сам-то, — хохотнул Ганн, искренне пленяясь его зелёной непосредственностью. — Непохож на простого сельского парня. Кем будешь, малец?       — Кем я буду? — переспросил ребёнок, выбрасывая ногу для шага в сторону ведьмака, вдруг взрослея на глазах и ставя стопу на землю уже мужчиной, и протянул руку к его щеке, отлаживая скулу большим пальцем такой привычной, тёплой Савировой ладони. — Кем я буду для тебя, Ганн?       Шаман открыл было рот — и не смог вдохнуть от тяжести, жёстким кольцом сковавшей грудную клетку. Его мышцы предали его, одеревенев, и ему не оставалось ничего, кроме как в оцепенении наблюдать, как щёки Савира вдруг осунулись и обвалились, точно осенние опрелые листья под ногами, ясные лесного цвета глаза остекленели в жуткой пантомиме на обречённые души в Стене Неверующих, а из шрама на груди вырвался сноп чёрных щупалец, в хищном порыве устремляясь в сторону Ганна. Земля под ногами сноходца дрогнула и посыпалась цветными осколками, и он провалился в обнажившуюся под ней тьму, слыша, как высоко вверху затухает чей-то надсадный крик. ***       Ганн рывком выпрямился на кровати и жадно вдохнул, словно выныривая из долгого погружения. Где-то за окном вспорхнула птица. В голове шумело в унисон гулкому буханью в груди, и ему потребовалось несколько минут, чтобы унять волнение в руках и выровнять дыхание.       По правую руку мужчины мирно спал Савир. Страшное видение из сна перенеслось на его лицо, искажая черты, но Ганн встряхнул головой, смаргивая морок. Его рука сама собой потянулась ко лбу спящего, и он бережно огладил его тёплую белую кожу, затем склонился, отпечатывая невесомый поцелуй на ещё чуть влажных волосах, от которых едва уловимо пахло — уголки губ Ганна дрогнули вверх — можжевельником, и выбрался из-под одеяла. Во рту пересохло от страха, и ему нестерпимо хотелось пить.       На первом этаже «Вуали» в такой час было немноголюдно, лишь несколько самых стойких постояльцев приканчивали бутылки с элем, да сменщица Магды, облокотившись на стойку в том числе массивной грудью, ленивым взглядом обозревала мебель напротив. Ганн томно подплыл к ней, рассекая плечами воздух, как баркас волны, и подмигнул с заговорщицким видом:       — Скучаешь тут в одиночестве, Роза? Как насчёт скрасить мой вечер…       Та, памятуя о разгульном житие сноходца, мгновенно вспыхнула праведным румянцем. Тут же на стойку сбоку от Ганна демонстративно шлёпнулась пара кожаных перчаток. Ганн скосил глаза; Мадалин с явным вызовом подсела вплотную к нему.       — …кружечкой свежей прохладной воды, — с выражением рыцарского достоинства закончил Ганн и чуть ли не кланяясь выдал в сторону следопытки настолько обворожительную улыбку, насколько смог. Та посмотрела на него с небольшим раздражением, тут же, впрочем, начавшим переплавляться в привычную симпатию.       Разумеется, Ганн не планировал ничего с Розой, но, ещё при входе заметив притаившуюся в углу таверны Мадалин, не смог отказать себе в бесхитростном удовольствии немного пощекотать ей нервы. К тому же, где-то на периферии в нём зашевелилось смутное, давно подзабытое ощущение. Ему было совестно перед ней.       — Как поездка? Слышала, всё прошло недурно, — как бы невзначай начала Мадалин.       — Действительно, — Ганн отвлёкся на короткую благодарность Розе, поставившую перед ним наполненный графин. — Я бы сказал, приятно, что мы все вернулись при своих конечностях.       — Всё было так плохо?       — Отнюдь, — Ганн отпил прямо из графина, выкраивая себе время для дальнейшего формулирования диалога. Складывалось впечатление, что его мозги сварены в кашу и размазаны по черепушке изнутри, настолько мысли ленились шевелиться. Наконец, решив, что ему необязательно поддерживать разговор насильно, он расслабился и замолчал, покуда Мадалин продолжала буравить его не сулящим послаблений взглядом.       — Как себя чувствуешь? Устал? Ты мог бы… заночевать в моей комнате, — на этих словах Ганн ощутил, как тонкие пальцы девицы вспорхнули по его бедру к тазовой кости, недвусмысленно поглаживая кожу сквозь ткань пижамных брюк.       Именно в этот момент Ганну стало ясно, как день, что он жёстко влип. Постепенно сгущавшаяся в течение многих прожитых им ранее дней мутная, ватная дымка в голове за мгновение рассеялась, открывая ему новую истину: насколько императивна, избирательна и бескомпромиссна любовь. К касаниям Мадалин, прежде будоражившим его, теперь он был совершенно равнодушен, а то и вовсе нетерпим. Мягко отведя её руку, он склонил голову к плечу, изучая её острый смуглый овал лица, на котором расцветало недоумение пополам с обидой.       — Нет, Мадалин, — ласково, но твёрдо произнёс он, решив больше не водить её за нос. — Я пойду к себе. Меня там ждут.       Полуэльфийка опешила от последней фразы.       — Как это? Ганн, хочешь сказать… — она спрятала лицо в узкие ладони. Впрочем, довольно быстро взяв себя в руки, она вновь подняла взгляд: — Понятно. Извини. Доброй ночи.       Ганн кивнул, отставил графин и без лишних слов двинулся в сторону своей комнаты.       Залезая в постель, отогретую горячим телом его алого колдуна, и как можно ближе прижимаясь к нему всем своим телом, он уже знал, что остаток ночи проспит крепко и спокойно.