Собачье подношение

Малышка Элевен — чистый идеал. Наблюдать за ней сплошное удовольствие. Единственное удовольствие, которое ему здесь доступно. Сначала Генри пытается поймать ее сачком из бечевки — натянуть ей на шею манцинелловую петлю: заставить ее быть зависимой. После он, довольно скоро, понимает, что Элевен — не из таких. Она выделяется парадоксально своей… Тишиной. Когда Генри смотрит в ее глаза он, кажется, видит в них пустоту — не плещется там на дне ни воля к жизни, ни тяга к людям, к любви. Только на самом краю — на разрыве сознания, где-то глубоко, он замечает это: злость. Ненависть. Тьму. Он видит то же, что у себя. И выкидывает свой никудышный сачок, на который ловить только одиноких женщин и забитых детей, на помойку. Теперь он исследует. Делает то, что ему нравилось больше всего. Выискивает в Элевен силу. Он ищет, и неосознанно, как на инстинктах, как под любовным ядом, начинает с ней сближаться. Сближаться с ребенком — странно, но сам Генри, несмотря на свой приличный возраст, от ребенка далеко не ушел. Он может быть умным, красивым и харизматичным. Но в душе — забитый, так и не выросший мальчишка. Инфантильный, пусть и не в слишком привычном понимании этого слова. Генри о таком даже не думает. Он думает лишь о том, что с Элевен, ему, пожалуй, хорошо. Так не должно быть — но он получает удовольствие от времяпровождения с ней. Даже будучи не слишком искренним, будучи игроком с фальшивыми улыбками, он все равно чувствует, что ему нравится. И это пугает. Первое время. После он, смирившись и признав ее победу, признав свою слабость, прикрывает ради нее черную дыру ребрами, закрывается белой формой, нежной улыбкой — все для нее. Ибо испугается, не поймет: рано. Всегда слишком рано — что двадцать лет назад, что сейчас. Для нее он готов быть собакой: надеть шипастый ошейник с сердечком-кулоном, на котором его же пальцами будет выцарапано неразборчиво, с подтекшей под кривые выемки букв кровью: Генри. Хороший мальчик Генри. Или, может, Питер? Первый? Как ей больше нравится. Санитару с голубыми глазами, вьющимися волосами и сумасшествием в голове нет дела до своей клички. Это противоречит его методам, его гордости и его убеждениям — но ему всё равно: противно до горечи в желудке, сердце и голове, но он признает свое человеческое: многогранное. Противоречивое. Многоликое и диссоциативное. «Это чистое безумие. Невероятно», — Генри думает, рассматривая сначала её в радужной комнате — такую тихую, как одинокий ржаной колосок над пропастью, а потом себя в зеркале: он ищет сходства. В глазах, во взгляде, в позе, в словах, в интонациях, в редко пойманной улыбке. Во всём, в чем только может. Ему необязательно это делать: он знает всё и так. Но раз за разом, проделывая эту процедуру каждый божий день, он ласкает свое эго; свое самолюбие. Он ментально мастурбирует — потому что с каждым часом только сильнее убеждается в их одинаковости, в их предначертанной судьбе рядом друг с другом: он нашел её; единственного человека, с которым ему по пути. И он поймает её. Заберет себе: чего бы ему это не стоило. Малышка Элевен не умеет принимать подарки. Он приходит к очевидному выводу, когда видит ее испуганный взгляд, — она напоминает ему кролика, с которыми он любил играть в детстве, — видит ее растерянность. Это не то, чего он ожидал. Впрочем, он вообще не ожидал, что она решит развернуть его подарок под елочкой к рождеству на несколько часов раньше. Наверное ей не очень нравится видеть его окровавленную форму и безумные глаза. Это не слишком хороший образ к их первому свиданию. Хотя, так даже лучше: наконец она видит его настоящего. «Свобода, милая Элевен, свобода это то, что ждет тебя позже: сначала мешочек склизких сладостей, отдающих горечью, как пережженный сахар, потом, только после того, как ты поймешь, зачем тебе подарок, завернутый в кроваво-сизую, похожую на влажный фетр, ленточку из развороченных, выпущенных наружу кишков твоих братьев и сестер, я дам тебе главное: любовь. Мир. Свободу. Что тебе больше нравится? Может, всё вместе? Для тебя мне не жалко ничего, Элевен». Генри не уверен, что она понимает. Он вообще не уверен, что она его слушает: милая Элевен слишком напугана. Какая жалость. Тогда он объясняет ей понятней: «Будь со мной». И улыбается — если она не слышит его слов, то точно видит и чувствует его улыбку. Ведь так? «Пойдем со мной, любимая Элли, я подарю тебе свою жизнь, если ты того пожелаешь», — он говорит ей без слов, он клянется ей на крови: своей и чужой, клянется ей на коленях, как рыцарь на акколаде, как нищий на паперти. Но милая Элевен все еще не умеет принимать подарки. Она не умеет принимать истинную, чистую любовь. Значит, было слишком рано — он успевает подумать об этом тогда, когда его тело рассыпается на частицы, на чертову пыль: кремация его души. Впрочем, Генри, теперь уже Векна, уверен: все можно восстановить из пепла. Включая любовь, преданность; включая остатки человеческой души. Он делает это для неё — так же, как и раньше. Потому что Генри умеет прощать. Даже если на это нужно время — подражание многоликому Богу: всеобъемлющее прощение. Словом, и не подражание: замена. Скоро он заменит этому миру и религию, и Бога, и Дьявола, и мать, и отца, и смерть — он будет для него; для них — мертвых или живых, одним: всем. Элевен стала красивей, выше и сильней. Больше не забитая лабораторная крыса, а настоящая женщина. Но она все еще его часть — даже если спустя годы слабые отличия, вроде тяги к социальному контакту, начинают себя проявлять. Генри наблюдает, потому что может и потому что хочет. Получается не всегда: иногда найти ее до неприятного сложно, до щекотки в голове отвратительно: когда он не видит ее, ему кажется, что ему вскрывают череп изнутри, будто чего-то не хватает, будто чего-то лишают. Он никогда не сможет ее отпустить. Когда же он ловит ее, выслеживает чужими глазами (изредка, когда хватает сил, своими), ему нравится смотреть, как она спит и как вздрагивает во сне; приходить к ней, сонной, в дреме он не решается. Нравится видеть, как она читает, познает мир, свободу. Как показывает свою силу. Нравится, как она вытягивается и как становится смелее. Ему нравится углядывать все больше их схожести. Не нравится, просто до ненависти, когда она проводит время с другими людьми — выбрала самых ущербных, которые только могли быть. Мальчишка, с которым у нее что-то со склизким произношением, от чего Генри хочется блевать кровавыми шмотками органов на собственные ботинки, просто отвратителен. Он ей не подходит. Ей вообще никто не подходит, кроме Генри: это аксиома, факт очевидный настолько, что хочется смеяться от неведения и непонимания Элевен. Только он есть у нее, и только он нужен ей. Генри нравится лишь рыжая — Максин: она волевая, сильная, смелая и честная: в ней что-то есть. Еще нравится теперь названный сводный брат малышки Элевен — Уилл. Он тоже неплох: Генри видит в нем что-то от себя; он может пригодиться. Если получится, и если у нее будет желание, он мог оставить их для Элевен как… игрушки? Так же работает человеческая дружба? Ему плевать: непонимание человеческих ценностей, морали и устройства их общества — путь к величию, который он итак успел себе проложить. К сожалению, Элевен его не помнит. Генри понимает это не сразу, а когда понимает, становится больно до перевязанных ленточками бабочек-антимахов в сердце — душит и давит внутри, а еще горчит и вяжет в глотке — будто он нажрался человеческого мяса или желтых, как солнце, которое он не видел уже по ощущениям сотню лет, лютиков. Цветы Генри ненавидит. Но хочет собрать забывшей его Элевен букет аконитов — засунуть ей в горло по самые легкие, чтобы ей тоже там все сжалось и загорчило, заболело и начало расслаивать, травить и переваривать: душу, сердце, мозг; что-то, в чем у нее содержится любовь по отношению к этим мерзким ублюдкам, и забытье по отношению к нему. Эти приступы ярости ему подавить сложно. Он всегда был вспыльчив: особенно когда дело касалось Элевен. Он был слишком от нее зависим. Слишком одержим. Впрочем, времени на подавление злости у него предостаточно — как оказалось, даже сейчас ему нужна помощь Элевен. Какой символизм. Разве это не судьба? Те самые красные нити судьбы, прошитые через их сердца, пробитые толстой хирургической иглой, которые сплетают их вместе, как сиамских близнецов? Осознание успокаивает. Он нежит своими же руками собственную душу; разглаживается, отмирает обида: постепенно. К прощению нужно придти. Элевен ему поможет — не только своими неосознанными действиями, которые постепенно подталкивают его к победе, но еще и… просто собой. Такая красивая — он не может не восхищаться. Это от человеческого; в его синонимичных неологизмах от лукавого: восторгаться внешней красотой. Телом. Какая разница? Элевен — есть ходячее исключение из всех рамок и правил, потому даже признавая всё это, интимное, эротическое отвратительным, он позволяет себе наблюдать за ее раздетым, нагим и уязвимым телом: разглядывать ее угловатость, кожу, цвета крыльев золотистого шелкопряда, неловкие редкие шрамы. Выше — улыбку, появляющуюся всё чаще и чаще, небрежные кудрявые волосы; ее одуванчиковая бритость — теперь просто отпечаток на обрывке его памяти; и льющиеся злом и тьмой — ничем иным — глаза. Сейчас он все еще видит в них это, даже если фальшивая любовь по отношению к людскому высматривается там охотнее. «Нет, Элевен, от своей сути, от своей души так просто не убежать. От меня никуда не убежать». Еще ниже — легкий ворох — след волос ниже пупка, открывающий в последующем вид на ее влажное, складчатое: интимное. У Генри сохнет в глотке и возникает непреодолимое желание чего-то, от чего ему хочется выколоть свои некогда красивые глаза. Он думает, что ненавидит это, но еще глубже думает, что пиздецки этого хочет. На самом дне, в бессознательном, ему чуется, что он все еще — несмотря на новое грязное тело, несмотря на всё произошедшее, на всё осознание, все мысли и всю рефлексию — человек. На оставшихся восьми расстрелянных листочках жизни он напишет ей признания в любви собственной кровью. Ему все равно, что самого первого листочка она лишила его собственными руками. Он готов дать ей шанс. Всегда готов. Генри в ней уверен: она выросла, стала умнее. Теперь она не оттолкнет его. Это пагода, японский храм с подношениями на выступе сознания, молитвенник с кровавым переплетом на забытом языке. Это подарок. Очередной подарок для нее. Очередные вывернутые конечности и тянущиеся кровью следы, сизые кишки. Перевернутый, изнеможенный — теперь (пока еще) мертвый мир. Подношение. Убийство — как роды . Генри мать, и Генри отец: он дарит им всем новый дом в тишине своего сознания. Всем, кроме Элевен: она достойна дома больше, податливей. Того дома, в котором сама может быть хозяйкой. Он развязывает свой черный язык — позволяет себе многое: раздавленное проявление человечности. Раздавленное проявление любви. «Не плачь, милая, не плачь, солнышко, все же хорошо — теперь все просто замечательно, когда я пред тобой, как пред господом богом, на коленях. Ты мне не веришь? Почему? Разве я когда-нибудь врал тебе?» Может, она хочет что-то сказать — но не получается: в ее открытом рту дрожит язык, и по подбородку тянется ниточка слюны; от очередного подвязанного сломанными конечностями подарка Генри она в безумии. Это нормально. Это лучше, чем было. Он берет ее за обе руки — это знак. «Ты же понимаешь, сердце мое, что я все еще люблю тебя? В отличие от них — мертвых — я всегда буду любить тебя. Ты слышишь меня, Элевен?» Она падает на колени и ей чудится, что теперь жить ей по-настоящему, как человек с живой душой, не более пяти минут — потому что Генри не отпускает ее. Никогда не отпустит. «О, мой нежный лютик, почему же ты продолжаешь лить слезы? Тебе страшно? Ты не готова? Это совсем ничего — я помогу. Я выпью каждую твою слезинку, выжру всю твою грусть, обглодаю до гладкой кости каждое твое сомнение, только позволь мне помочь. Подготовить тебя. Я подарю тебе всё, что ты захочешь, лишь разреши мне быть с тобой, милая Элевен, любовь моя раздавленная — я умоляю тебя, прошу, стоя на коленях, держа в зубах конец своего короткого поводка... Не отвергай меня. Иначе мне придется тебя убить. Это суицид» Элевен бьется в истерике — ее разматывает, и она, выдернув свои руки из его хватки, по ощущениям как удавка на шее, пытается откусить себе пальцы; или, может, избавиться от давления в сердце, в глотке, в голове. Генри смотрит на это снисходительно, склонив голову вбок. Она все еще не научилась нормально принимать подарки. В этот раз, однако, лучше. Естественно — Генри готовился дольше. Она научится. Он покажет. Даже если сейчас она постарается себя убить — или убить его. Какая разница? Даже смерть — еще не конец. Для них точно. Он подается вперед и снова одаривает ее — вымученным, сухим поцелуем в обветренные губы. — Я подарю тебе жизнь. Настоящую. Это его тихая искаженная фетва: прощение и любовь. Вечность.