Найти спрятанные чувства за сумасшествием.
Слишком много смысла… или полная бессмыслица.
То шагая, то скользя по льду, я проклинал зиму, погоду, тёмное утро и, конечно, школу, из-за которой мне и приходилось морозить свои конечности в безжалостной и озлобленной, как и я, метели. Субботнее утро выдалось дурацким как обычно: дома все спят, и только я, как идиот, вылезаю из теплой постели и собираюсь в школу, хотя брату тоже следовало бы последовать моему примеру и поднять свою ленивую задницу. Но ведь он у нас любимчик: «Не хочешь идти в школу? Пожалуйста! Мы тебе ещё чаек приготовим!», — скажут родители. А если у меня, хоть раз в послепраздничное похмелье, язык повернется попросить предков разрешить прогулять, меня ж пинками выдвинут из дому! Даже погода, обычно находившая со мной взаимопонимание, теперь, сука, «порадовала» меня метелью и гололедом. В школу я зашел словно йети: весь припорошенный снегом, белый и замерзший. Встряхнув головой, ссыпал половину снега на каменный пол и пошел к лестнице, где на третьем этаже находился мой класс. Впереди предчувствовался ещё один идиотский день со скучными уроками и пронырливыми надоевшими знакомыми, поэтому промелькнувшая мысль прогулять уроки где-нибудь в кафешке показалась мне единственным спасением. Не дойдя даже до второго этажа, я повернулся и поскакал вниз по лестнице, обратно к выходу из школы. Девушки-дежурные, стоявшие около входной двери, с удивлением посмотрели на меня, когда я, словно сумасшедший, выбежал из школы, пока кто-нибудь из учителей не запалил меня. Затем, накинув капюшон, я пошел навстречу метели, обдумывая, куда податься в этот хмурый день для прогула уроков. *** Я идиот. Нет, правда. Неужели никому не понятно, что в полвосьмого вряд ли будет открыто хоть одно кафе? Я обошел всю округу, совсем окоченев под этой чёртовой метелью, но, так ничего не найдя, решил вернуться в родное семейное гнездо. Ну не обратно же в школу?.. Я стоял около своей двери и все никак не решался вставить ключ и повернуть его, чтобы войти в мою родную прихожую. Не то чтобы я боялся родителей – мне просто не хотелось выслушивать их нотации о том, что прогулы повлияют на мою успеваемость. Да какая там успеваемость — учусь на тройки и четверки, мне достаточно. Я взглянул на часы — ровно восемь. Значит, только что прозвенел звонок, и полусонные школьники с угрюмыми лицами пошли на уроки. Ну, правда, кому охота торчать на уроках в субботний выходной? Я так и топтался у двери, решая, зайти мне или нет, пока неожиданно не послышался щелчок— кто-то открывал изнутри. Я мгновенно взбежал вверх по лестнице на половину пролета, прячась за стенкой. Дверь открылась, и я услышал голос матери: — Ну все, мы пойдем, если захочешь чего-нибудь — позвони. Вернемся, наверное, поздно, да, милый? — Скорее всего, только завтра, — послышался голос отца. — Хорошо, — это уже сонный голос брата. — Ну, тогда пока, Никитке передай, что завтра вернемся, так что не смейте затевать вечеринки с ночевкой, — сказала мать, а затем послышался звук чмока — видимо, она поцеловала брата. — Да, передам. Пока, — усталый (что было ясно слышно по голосу) братишка вздохнул, и закрыл дверь — опять послышался щелчок замка. Звук лифта — тот тронулся, видимо, родители его вызвали. — Думаешь, мы не слишком балуем его? — было слышно, что отец немного напряжен. — Конечно нет! Он же наш сын, — сказала мать, нетерпеливо постукивая каблучком в ожидании лифта. — А как же Никита? Лифт звякнул, послышался звук открываемых дверей. Мать молчала. — Почему именно Илья твой любимчик? — добавил отец. — Потому что не он мой первенец. Двери закрылись, и лифт, снова тронувшись, поехал вниз, доставляя пассажиров на первый этаж. Я осел на лестничную ступеньку, закрыв лицо руками. Значит, только я постарался забыть тот несчастный день, когда нас, шестнадцатилетних детей, два года назад мать решила сводить к психиатру? Она просто завела нас в кабинет и сказала, что нам надо провести обследование потому, что она считала нас слишком непослушными и расхлябанными. Неужели она совсем не понимала, что все дети такие, что это нормально, что из-за этого точно не стоит беспокоить психиатра? К нам вышел седой мужичок в белом халате и, посадив нас на стулья, попросил мать удалиться из кабинета. Он же сел за стол, напротив нас, и, пристально оглядев каждого, удивленно сказал: — Редко мне доводится видеть близнецов. Говорят, что такие, как вы — особенные. Например, могут обладать экстрасенсорными способностями. Вы не замечали за собой такого? Мы с Ильей, удивленно переглянувшись, синхронно кивнули в ответ мужичку. Отрицательно, конечно. — Понимаете, — начал Илья, — мы с братом не очень близки, и вообще редко общаемся и бываем вместе, так что не думаю, что нам светит такое. — Да, да, да, — не переставая рассматривать нас, рассеянно сказал психиатр. — Ну что ж, ладно, тогда давайте выполним пару заданий. Он задавал вопросы о повседневной жизни, успешно различая нас между собой, а потом стал показывать кляксы и попросил называть то, что мы видим среди них. Потом он давал ещё какие-то задания, задавал вопросы, и в итоге, наконец, отпустил нас, попросив пригласить в кабинет мать. Они так долго о чем-то разговаривали, что я устал ждать. Илья играл на телефоне, так что не обращал на это внимания, а я, прильнув ухом к двери, стал прислушиваться к разговору: — Понимаете, обычно первенцу в случае близнецов рождаться труднее,особенно если это первые роды матери. Им приходится прокладывать дорогу по узкому пути, поэтому, возможно, та часть мозга, отвечающая за адекватность и нормальное психическое состояние, повредилась именно во время родов, — приглушенно рассказывал психиатр. — Но я никогда не замечала за ним чего-то ненормального: рос, как обычный ребенок, у него такие же интересы и потребности! — воскликнула мать, судя по голосу очень огорченная. — Может, сейчас это и не заметно, может, будет незаметно и через год, через два, даже через пять лет, но однажды это проявится. — Как… как это проявится? — Вы знаете, что такое amok? — спросил психиатр и после недолгой паузы (видимо, мать ответила отрицательно) продолжил. — С немецкого языка переводится как одержимость, неистовство, безумие — это агрессивное состояние, когда человек, ничего не видя вокруг себя, начинает крушить все вокруг и убивать всех, попавших под руку. Это слово пришло к нам из Малайзии — такое состояние там бывало частым порядком, но только под действием наркотика — опиума, однако в данном случае это может случиться с вашим сыном. Степень одержимости может быть малой — убийство одного, или более кровожадной — массовые убийства. Я не говорю, что все будет именно таким образом — это самое худшее. В лучшем случае он, никого не побеспокоив, покончит с собой. В самом лучшем случае — депрессии, апатии, отречение от всего мирского. И самое великолепное, что равно одной сотой процента, — это так и никогда не проявится. — Вы… вы уверены в своих словах? — мать плакала, это было заметно по голосу. — Абсолютно. — Я не знаю… может, это подлежит лечению? Клиника, что-нибудь! Я могу заплатить, — восклицала мама. — Вы должны понимать, что психическая больница — закрытое заведение, и по пустякам туда не попадают. Так что пока его психика не проявляет себя с худшей стороны, мы не сможем ничего сделать. — Тогда… второй мой сын — с ним точно все в порядке? — О да, его психическое состояние отличное. Хотя бы это должно дать вам надежду. А сейчас вам остается только надеяться на лучшее и молиться. Главное, чтобы ваша любовь к сыновьям была одинаково большой, тогда, может, он ничего и не почувствует, и все будет благополучно. — Хорошо… спасибо, доктор. Послышались шаги — я отпрянул от двери и сел рядом с Ильей. Дверь распахнулась, и вышла мама. Она утирала слезы тыльной стороной ладони. — Мам, все в порядке? — спросил Илья, увидев её заплаканные глаза. — Да, солнышко, все хорошо. Теперь мы можем пойти домой. — С нами все нормально, мы не сумасшедшие? — улыбнулся Илья. — Да что ты такое говоришь, вы оба — самые лучшие дети на свете, все с вами нормально. Я вас привела сюда, чтобы просто напугать. Вы же не будете больше ослушиваться меня? — улыбнулась мама, обнимая нас за плечи. Мы с братом кивнули. Тогда я ещё не знал, кто из нас с Ильей первенец — тот, у кого не все в порядке с головой. Поэтому однажды, втайне от матери, я стал рыться в документах, ища те, где рассказывалось бы о времени нашего рождения. В старой папке я нашел бирки. Две бирки — там значились наши с Ильей номера, даты и время рождений. Но не было имен. Я в расстроенных чувствах швырнул их обратно в папку — одна из них перевернулась, и на обратной стороне я увидел почерк матери: « Илья». Я перевернул вторую бирку — на ней было написано мое имя. Я с волнением в душе перевернул бирку Ильи — время 9:35. Вторая бирка — моя, я перевернул и её. Время — 8:59. Перед глазами были только два числа и два имени. Я с ужасом смотрел на них, осознавая страшную тайну, которую мне не следовало бы знать. Я — первенец… Мать стала более осторожной со мной — она вообще стала нервной. Старалась проводить меньше времени с нами — гоняла в школу, подарила машину, чтобы мы с братом не торчали дома, давала нам много карманных денег, на каникулах отправляла нас с Ильей на отдых за границу или с друзьями на природу. Я-то знал причины этого, но Илья ничего не подозревал, да что ему — он вообще не замечал нервность матери. Отец все чаще приходил домой выпившим — он тоже знал. И такое состояние отца только подливало масло в душевое пламя раздраженной матери. Прошло около года, все успокоилось. Мы продолжали жить обычной жизнью, только любовь матери теперь распределялась таким образом: Илье — 70%, мне, соответственно, 30%. И не то чтобы меня это напрягало — я постепенно привык. У меня были друзья, компания, деньги, машина и свобода, и этих вещей мне было достаточно для существования. Поэтому я даже как-то забыл тот визит к психиатру, но мать с отцом, оказывается, помнили до сих пор. В конце концов, я встал, встряхнул головой, чтобы забыть нахлынувшие воспоминания, и пошел к своей двери, уверено вставляя ключ в скважину и поворачивая его — теперь путь был свободен. Я стряхивал ботинки, когда услышал сонный голос брата: — Чего забыли? Я усмехнулся — подумал, что предки вернулись? — Тебя на дорожку поцеловать, — сказал я писклявым голосом, изображая мать. В дальней комнате — комнате Ильи — послышалось движение, и вскоре сам брат предстал моим глазам. В трусах и с голым торсом — так, как он обычно спал. — Ты чего здесь делаешь? — спросил он, зевая. — Я здесь живу, — усмехнулся я, проходя на кухню. Брат последовал за мной. — Я имею в виду, почему ты не в школе? — спросил он, падая на стул и кладя голову на стол. — А почему бы мне не отдохнуть в субботу, как все нормальные люди и ты? — вопросом на вопрос ответил я, проверив воду в электрическом чайнике и включив его. Брат усмехнулся: — Хочешь сказать, я ненормальный? — Ты такой же как я, а я — сумасшедший. Илья так и не узнал о том, что творится с моей психикой, но он просто ненавидел сам факт того, что мы близнецы. Он приподнял голову и резким взглядом посмотрел на меня: — Я не такой как ты, и никогда таким не буду. Мои руки застыли, так и не донеся чайный пакетик с полки до столика. — Тебя не переубедит даже то, что мы одинаковые? — Я, бросив приготовление чая, приблизился к Илье на расстоянии пары сантиметров и посмотрел прямо в глаза, цвет которых ни на единицу оттенка не отличался от моего. Кожа — такого же цвета как у меня, черты лица — такие же, как у меня, только немного мягче. Ты же родился после меня — следующим, не первенцем. Я взял тебя за руку — такую же, как у меня и, переплетясь пальцами, прошептал: — Мы — близнецы. Мы одинаковые. Илья отпрянул. Он поднялся со стула и, ничего не сказав, удалился в свою комнату. Он всегда убегал от этой темы. Я усмехнулся — Илья такой слабак. Чайник, вскипев, выключился. На кухне стало совсем тихо. Я налил в кружку Ильи, из которой всегда любил пить, заварку и кипяток. От кружки стал исходить пар. Я, подув, пригубил чай, и, конечно же, обжегшись, ругнулся. Чай был немедленно вылит в раковину, кружка была поставлена на место (пусть и не помытая), а я ушел к себе в комнату. *** Я лежал на диване, перелистывая неинтересный журнал о мужской моде, так рьяно покупаемый Ильей с неподдельным интересом, и не знал, куда подать мои юношеские силы. Времени и свободы было уйма, а делать было совершенно нечего. Друзья ещё в школе, интернет на компьютере отключен, да и Илья заперся в комнате, не выказывая никаких признаков жизни. Скучно, чёрт подери. Вдруг я услышал щелчок замка — Илья прошел мимо моей комнаты; я успел заметить только то, что он одет на выход. Вскочив с дивана, я выбежал в прихожую. Илья стоял около зеркала и причесывался. Темно-коричневые пряди аккуратно опускались на ключицы, покрытые высококачественной тканью черной рубашки, которая была заправлена в такого же цвета джинсы. — Собрался куда-то? — спросил я, оперевшись плечом о стену и напялив на лицо усмешку. — Не твоего ума дело, — даже не взглянув на меня, отчеканил брат. — Ну почему же? Я же волнуюсь о тебе, братишка! — слащавым голоском пропел я, издеваясь над Ильей. — Ты мне не брат! — прошипел Илья, оскалившись. О, ну наконец-то ты снова посмотрел на меня этим «обожающим» взглядом! Я никогда тебе не говорил, но я обожаю, когда ты меня так ненавидишь. — Ну что ты как дите малое — ты мой брат, и этого не изменить. Не будь слабаком, признай это, — легко сказал я. — Никогда, — твердо ответил Илья. Он схватил куртку и стал одевать ботинки. Уже в следующую секунду он готов был выскочить прочь из квартиры, но я оказался проворнее — проскользнув мимо Ильи, я просто загородил дверь. — А-та-та. Никуда я тебя не отпущу, пока не скажешь, куда собрался. В конце концов, предки будут волноваться о тебе и спрашивать с меня. — Просто скажи им, что когда ты вернулся со школы, меня уже не было, — ответил Илья, отталкивая меня от двери. Но нет — я же сильнее. — Ладно. Тогда мне просто интересно — любопытство, понимаешь? Куда это может идти мой брат, надухаренный, прилизанный и разодетый как голливудская звезда? — На свидание. К девушке — знаешь, что это значит? Хотя откуда тебе знать, ты же никогда с девушкой не встречался, мистер девственник! Неужели ни одна баба на свете не подходит под твои критерии? Или за твоей страстью брутального парня скрывается евнух? А может, ты просто не интересуешься девушками, брат? Может, мне стоит бояться моего брата-гомосексуалиста? — сорвался на крик Илья. М… столько разнообразия в твоих предположениях... что, пытаешься найти мое больное место? — Бояться — стоит, но не по той глупой причине, что ты предположил, — усмехнулся я. — Но ты, конечно, меня очень обидел такими словами, — театрально опечалился я, — поэтому я никуда тебя не отпущу — в качестве наказания. Илья в упор посмотрел на меня, словно пытаясь загипнотизировать, но усмешка даже не дрогнула на моих губах, впрочем, как и все мое тело. — Чего ты хочешь добиться? — прошептал Илья. — Самого банального — чтобы ты провел немного времени со мной. — Именно сейчас? — Да, именно сейчас. Илья повесил куртку обратно на вешалку и, скинув ботинки, ушел на кухню. Ну где в тебе мужской стержень, брат? Почему ты не можешь хоть раз до конца выстоять против меня? Я прохожу за Ильей на кухню, но задерживаюсь в проеме двери, будто ещё боюсь, что он всё-таки убежит. Илья сидит на стуле спиной ко мне и глядит в окно. Что, обиделся? — Ну, чем займемся? — спрашиваю я, подходя сзади и кладя руки на его вздрогнувшие от такого прикосновения плечи. — Может, будем молча ненавидеть друг друга? — шепчет он, тряхнув плечами. — Ну! Я хочу чего-нибудь повеселее. — Веселее? — Илья вскакивает и разворачивается ко мне. — Тогда, может, позволишь избить тебя? Уж мне точно будет весело! — За что же ты меня так ненавидишь? — вдруг одолевает любопытство меня. Илья запнулся, но уже через секунду, смерив меня моим любимым взглядом, холодно ответил: — За то, что ты — мой брат. Что это?.. Что за румянец на твоем лице, мой опрометчивый братишка? Ты правда зарделся? — То есть, если бы я не был твоим братом, ты бы не ненавидел меня? — копаю дальше я. — Лучше бы я тебя вообще не знал. О Боже, ты правда смутился! Это не отблеск света — твои щеки и правда покраснели! Даже на смуглой коже это заметно! Ты явно врешь мне. Но в чём тогда правда? — А вообще, — вдруг усмехаешься ты, что странно, ведь усмешка — моя фишка, — разве для ненависти, как и для любви, должны быть причины? Почему я просто не могу ненавидеть тебя за твое существование? За то, что ты, жалкое ничтожество, мой брат? За то, что я должен делить с тобой крышу, школу, друзей? Я просто ненавижу тебя за то, что ты — это ты. Он отвернулся, пытаясь скрыть себя от моих глаз. Такие слова, сказанные Ильей — и ведь сказанные на полном серьезе, — не могли не задеть меня. Я не думал, что все настолько запущено. Что ты настолько не любишь меня, брат. Твоя ненависть — моё веселье, доставляющее неизмеримую боль. Разве ты не можешь любить меня, своего ненормального брата? Хотя бы чуть-чуть?.. Твоя ненависть — моё… лекарство?.. Нет, ведь… сколько стрел безразличий в мое нездоровое сердце, сколько несуществующих теплых взглядов родных карих глаз… Моя сущность не терпит этого; ты — виновен, и должен познать наказание мщения. Глаза закрыла пелена ненависти. Ненависти к тебе, дорогой брат. О, кажется, я познал-таки выражение «от любви до ненависти один шаг»! Моя рука непроизвольно, совершенно не под действием приказов мозга, потянулась к среднего размера ножу, лежащему на столе. А я не мог ничего сделать — словно я просто смотрел фильм, не в силах изменить сюжета. — А тот факт, что мы — братья-близнецы, заставляет меня любить тебя ещё больше… — говорит голос — чей-то, не мой… Он ведь совершенно не похож на мой голос? Рука с ножом взметнулась вверх, нацелясь острием лезвия в спину Ильи. — Никогда так не говори! — воскликнул Илья, резко обернувшись. Сверкнувшее лезвие ножа, взмытого вверх, на секунду отразилось в его карих глазах и резко опустилось к своей жертве. Никогда не думал, что у братишки такая хорошая реакция! Он присел — нож пронесся над его головой, так и не достигнув цели. А жаль. — Ты чего? — испуганно вскрикнул брат, вскакивая. Он попятился назад, но я неизменно наступал, снова занеся нож над жертвой. Илья вышел из кухни, все так же пятясь; я шел за ним, пока не принимая никаких действий. Неожиданный звонок отвлек меня — воспользовавшись этим, Илья, резко развернувшись, забежал в ванную и, захлопнув дверь, защелкнул щеколду. Я взревел, словно раненый волк и направился к двери ванной. Телефон, отвлекший меня, все трезвонил, но я не обращал внимания. — Илюша, открой дверь, — сладким голосом пропел я. Но в ответ молчание. — Ты точно не хочешь открыть дверь по-хорошему? — закричал я. Моя рука вонзила нож в деревянную поверхность двери. В ванной было тихо, но я слышал безмолвные крики о помощи и чувствовал запах страха, огромными потоками протекающие сквозь дверь. Я кромсал ножом дверь ванной, запугивая брата, вынуждая его сдаться по-хорошему. — Если ты одумаешься и прямо сейчас выйдешь, я прощу тебя, — шепчу я в дверную щель. Ты же слышишь, но все равно молчишь… самоубийца. Вдруг я слышу Илюшин голос. Что, поумнел, наконец? — По…помогите… мой брат… он сошел с ума! — испуганно шепчет Илья. Черт, неужели у него с собой мобильный? В подтверждении своих слов, я улавливаю, как Илья дрожащим голосом диктует наш адрес. — Не смей! — разъяренно кричу я, с усилием вытащив нож из двери и снова вонзив его, расширяя отверстие. Теперь, припав к щели, я мог увидеть твое страшно бледное лицо и ужасающийся взгляд — светящийся экран мобильника позволил мне лицезреть тебя. Ты резко поднял голову и, увидев мой взгляд, выключил экран, заблокировав его. Темнота. Но в глазах ещё стоит дрожащий от страха образ Ильи. Рука с ножом продолжала кромсать дверь, вырезая зияющее отверстие. С каждым моим ударом ты все больше боишься, брат. Я чувствую твой страх — ведь он питает меня. Нож наткнулся на щеколду, и через секунду она просто отлетела. Дверь, торжественно скрипнув, отворилась, открывая мне путь к тебе. Ты окаменел. Ты боишься. Ты чертовски боишься. Я усмехаюсь: — Надеялся, что сможешь спрятаться здесь от меня? Ты же знаешь, против любви никакие преграды не выстоят, тем более какая-то деревянная дверь… — О какой любви ты говоришь? — шепчет Илья. — О моей чистой и искренней любви к тебе, — шепчу я. Это не мой голос! — Помоги… Ты открываешь глаза в удивлении — что, тебя смутило это слово? Прости, это сказал не я. — Люби меня, — тихо говорю я, присаживаясь рядом с тобой. Ты даже не дрожишь — уже не боишься? Я провожу ножом по твоей тыльной стороне ладони — легко и совсем безболезненно. Просто, чтобы показать свои намерения, если ты забыл о них. — Что ты хочешь сделать со мной? — срывающимся шепотом говорит Илья. — Всего ничего — залюбить до смерти, — коварно говорю я, проводя ножом по твоему оголенному предплечью — ты кричишь, но, скорее, от испуга, нежели от боли; даже в темной ванной видно, как по твоей смуглой коже течет алая струйка самой прекрасной в мире жидкости. — Что ты несешь? — шепчет Илья, собрав последние силы. — Ты всегда меня ненавидел. — О, я ненавидел тебя точно так же, как ты меня, — говорю я, лизнув твою рану. Только твой никчемный брат никогда не замечал, как сильно ты любишь его. Моя голова разрывается! — Ты любишь меня, Илюша? — шепчу я, нежно поглаживая брата по щеке холодными пальцами с грубыми подушечками. — Боже, Никита, что с тобой? — Илья испуганно смотрит на меня — уже без страха; он пододвигается ближе ко мне и смотрит прямо в глаза, надеясь там найти ответ на свой вопрос, но в темноте ванной это почти невозможно. — Спаси меня… — последнее, на что мне хватает сил. — Твой брат слабак. Как и ты. Моя рука хватает нож, отброшенный в момент сентиментальности на кафельный пол, и приближается к Илье. — Ну, куда тебя поцеловать в первую очередь? Сразу в губы? Или начать с чего-то менее интимного? — я провожу ножом по твоим сладким красным губам, даже не оставив раны, и опускаюсь к шее. — Где твои самые чувствительные точки? Илья даже не вздрагивает. Он молодец — зря я считал его слабаком. Я сержусь. Полное отсутствие хоть какой-либо реакции с твоей стороны напрягает меня. Ты что, совсем страх потерял? — Дай мне увидеть самое желанное — твои слёзы, — грозно и коварно шепчу я. Я разрываю твои джинсы в области голени и провожу тупой частью ножа по смуглой накаченной ноге — мой дорогой баскетболист… Я чувствую твою дрожь, так что не думай, что можешь скрыть все свои эмоции. — Закрой глаза — тогда почти ничего не почувствуешь, — любезно шепчу я. И ты закрываешь. Нет, даже зажмуриваешь. Все-таки, боишься боли? Прекрасно. Прости, что так долго мучаю тебя, не даря никаких мазохистических удовольствий. Я сделаю тебе ценнейший подарок — фатальный шрам на всю жизнь. Нож слегка проводит лезвием по коже голени, переходит на икру, выбирая лучшее место для запечатления воспоминания. И, наконец, решив для себя, что именно с тобой сделать, я приступаю. — Ты только мой и только для меня. Ты кричишь, — неужели больно? — но не открываешь глаза. Прекрати дрожать, иначе мне не закончить начатое! Ещё пара движений ножом, и готово. Кровь ручьями стекает по твоей голени и икре, опускаясь к стопам и заляпывая кафельный пол. — Я перерезал тебе сухожилия — ведь это почти безболезненно? Это будет моим вечным подарком, — шепчу я, касаясь губами твоих губ. Но ты отпрянул — упрямый мальчишка. Но чего-то опять не хватает. Черт, ну почему все не может быть так, как надо? — Почему ты не плачешь? — резко спрашиваю я, поняв, в чем проблема. — Потому что я не могу позволить себе проявлять слабости перед неродными людьми. — Хочешь сказать, ты меня уже даже родным не считаешь? — прошипел я, схватив тебя за волосы. — Хочу сказать, что ты не мой брат, — горько улыбаясь, отвечает Илья. — А, ну это мы уже проходили, — самодовольно усмехнулся я, разжав пальцы и отпуская твои каштановые пряди. Я опираюсь ладонью об пол, но она соскальзывает — твоей крови уже целую лужу натекло. — Не мой настоящий брат, — продолжает Илья, будто даже не услышав меня, — поэтому я не пророню ни слезинки. Но если хотя бы на миг я увижу моего Никиту, я не смогу быть нечестным со своими эмоциями. Я отшатываюсь. В голову будто что-то ударяет и, словно перед смертью, перед глазами проносятся все моменты моей жизни: вот мы с Ильей, совсем маленькие, катаемся на аттракционах; вот — чуть постарше — деремся из-за первой девчонки и тут же (уже дома) прикладываем к синякам друг друга лед, тихо бубня извинения по настоятельству матери; вот наше шестнадцатилетие — новые друзья, новая школа, новая компания, и мы — два счастливых именинника улыбаемся в камеру, закинув руки друг другу на плечи; вот (где-то через полгода) мы на уроке — учитель просит меня показать домашку, и только я собираюсь сказать, что не сделал её (за что, конечно же, грозит двойка), как Илья вскакивает и идет к доске отвечать за меня, хотя разбирается в теме лишь немного лучше и сам не делает домашку, но в итоге в журнале возле моего имени стоит четверка, а я понимаю, что он спас меня от буйства предков; вот родители дарят нам машину на семнадцатилетие, и мы катаем по ночному городу аж до зари, и, вернувшись домой под утро, валимся на диван, прижавшись друг к другу, и засыпаем, хотя через час нам в школу, которую мы ещё прошлым вечером решили прогулять… Резко, картинка за картинкой, пролетает вся наша с Ильей жизнь, слезы наворачиваются на глаза и стекают горячими каплями искренности по щекам. "Я не хочу терять все это! Спаси меня!" — захлебываюсь беззвучными мольбами. — Никита… — шепчет Илья, словно услышав меня. Его мягкие пальцы скользят по моим скулам, вытирая слезы, — Никита… я лю… Резкий звонок в дверь прерывает нас. Черт! — Ну что, ты рад? Теперь твоего брата запрут далеко-далеко! — усмехнулся я и отправился открывать дверь, слизывая находу кровь брата с ножа. Вкусно. Последняя вкусность в жизни. Я не хочу… Не хочу расставаться вот так! Надо остановиться! Спрятаться от всех вместе с Ильей в ванной и никогда не открывать двери! Стали слышны крики: «Откройте дверь! Срочный вызов!», и я, словно террорист-смертник, радушно открываю двери и вижу на пороге двух здоровых мужчин в белых халатах, за которым прячется седой доктор. — Поступил вызов о приступе сумасшествия, — говорит доктор, внимательно разглядывая меня. — Да, было такое. Сумасшедший — я, мой раненый брат в ванной — вызовите нормальную «скорую», а то сдохнет от потери крови, — с усмешкой говорю я, демонстрируя окровавленный нож. Крепкие мужчины синхронно делают шаг навстречу мне и хватают за запястья, обездвижив руки. Но я не вырываюсь — в моей голове созревает великолепный план. Доктор побежал в сторону темной ванной и, включив свет, сделал всю жестокость моих действий явной — алая лужа крови на кафеле, Илья, кажется, почти мертвый — его тело бездвижно, а голова опрокинута на бортик, и клочки ткани джинс (уже темно-красных) рядом с его красной от собственной крови кистью руки. Докторишка, прощупав у Ильи пульс, набирает по мобильнику номер и, через пару секунд взволнованным голосом говорит о большой потери крови и называет адрес нашего дома, попросив «скорую» поторопиться. Илья бездвижен — смотрит на меня, не моргая, будто даже не слышит доктора и вообще не чувствует его присутствия. Доктор начинает копошиться по всей квартире в поисках чего-то, пока, наконец, не скидывает с крючка, где висит одежда, мой ремень. Он снова бежит к Илье и начинает рассматривать его рану, а уже через пару секунд подвязывает ремень чуть ниже колена Ильи и затягивает его со всей силы. Илья вздрагивает, увидев перед собой незнакомое морщинистое лицо доктора и, еле приоткрыв сухие губы, спрашивает: — Кто вы? — Не волнуйся, мальчик, я доктор. Как ты себя чувствуешь? — Я в порядке… где Никита? — Ты что, уже настолько слаб, что не видишь меня? — усмехаюсь я. — Не умирай, брат, я подарил тебе фатальный шрам, а не смертельную рану. Ты должен помнить. Смотришь на меня грустным взглядом… и осуждающим? Да, есть немного осуждения в твоих глазах. О, тебе что-то не нравится в моих действиях? Твои проблемы. Хочу поговорить с тобой наедине, но эти трое мешают. А если бы у меня было ещё немного времени, я бы успел сказать… — Илюша, ну что ты смотришь на меня таким взглядом? Что хочешь этим добиться? Твои губы на секунду приоткрываются, словно ты хочешь что-то сказать, но в итоге ты только отворачиваешь от меня голову. И, не в силах смотреть на окровавленную ванную, ты снова переводишь взгляд на меня — больше тебе некуда девать свои сквозящие болью глаза. — Скажи мне то, что хотел сказать в ванной, перед тем как нас прервал звонок, — ухмыляюсь я. Ты молчишь — смотришь на меня своим грустным щенячьим взглядом, и ни слова не вырывается из твоих сухих губ. — Ну что же ты, растерял всю свою храбрость? — усмешка не сходит с моих губ. — Ладно, не буду строить из твоего брата дурачка. Я тоже люблю тебя, но другой любовью, Илюша, — говорю я. Нет, имя Ильи звучит так фальшиво в его устах! Не слушай! Заткни уши и не слушай его, Илья!.. Но ни слова не может вырваться из моего горла. У доктора в кармане начинает чирикать мобильник и он, напряженно ответив на звонок, возмущенным голосом повторяет номер нашей квартиры. Вырубив телефон, он шепчет под нос: «Ну что за дилетанты работают в «скорой», раз даже адреса запомнить не могут!» — Ты думаешь, если меня запрут в психушке, ты будешь спасен? — смеюсь я, глядя на твои глаза, полные надежды на моё благоразумие. — Не слушай его, — сказал седой доктор, — он сумасшедший. Скорая уже поднимается, ты будешь госпитализирован, — он прикреплял к жгуту записку о времени его наложения, как в квартиру ворвались врачи с носилками. Они сразу подбежали к Илье и стали расспрашивать что-то у доктора, но ни я, ни моя жертва не слушали их. Ты смотрел на меня; в твоих глазах читался страх, отчаяние, боль — все это смешивалось с солеными слезами. Я усмехнулся — братишка, и почему я вижу твои слёзы впервые именно сейчас? Ведь у меня даже нет времени насладиться ими — доктор, наложивший тебе жгут, теперь подошел ко мне и, подтолкнув к выходу, повел прочь из квартиры. Я обернулся — последний бы раз вдохнуть тот воздух, которым дышишь ты; последний раз бы посмотреть на твоё лицо; последний раз бы насладиться твоей болью, такой сладкой для меня. — Прощай, — прошептал Илья, уже не сдерживая слез, ручьями стекающих по его мягким щекам. Двое мужчин в белых халатах осторожно укладывали его на носилки, стараясь не задевать раны, которые я оставил тебе. — До скорого, — ухмыляюсь в ответ я. Илья смотрел в мои глаза, словно не веря, что все происходящее — не сон. Надеюсь, последняя усмешка, что я успел кинуть ему, прежде чем моя квартира скрылась из поля зрения, добавила жестокой реальности в этот день и переубедила его забыть все, словно кошмар. *** Психбольница, скажу вам, не радость. Истеричные врачи, постоянно пихающие уколы и таблетки по поводу и без (по своей прихоти), строгий распорядок дня, унылые люди и ни одного развлечения. Я не чувствовал всего этого, просто не видел — перед глазами стояло лицо брата. Отчаянное, боящееся, в слезах — таким желанным оно было сейчас. Рука потянулась к паху, проникая под трусы. Пальцы прошлись по члену. Наши с тобой руки одинаковые, поэтому мне не составило трудности представить, что это ты ласкаешь меня. Связанный тугой верёвкой по щиколоткам, раздетый, измученный моими долгими пытками, ты усилием воли заставляешь свою руку двигаться по моему члену, потому что знаешь — иначе тебе не выжить. В полуметре от меня лежит заточенный нож, и ты можешь представить, как легко он войдет в область твоей груди, если ты хоть раз не подчинишься моему приказу. Ты ласкаешь меня, но мне этого мало — я приказываю смотреть на меня. Ты поднимаешь голову, но твой взгляд направлен в другую сторону. Я жду полминуты — может, одумаешься, поймешь ценность своей ничтожной жизни и все-таки взглянешь на меня своими убитым взглядом, но ты упорно смотришь мимо меня. Моя рука хватает нож, и я поднимаю его над твоей головой. Нет, не в порыве ярости — просто показываю свой веский аргумент. Ты, наконец обратив внимание на меня, смотришь в упор и хриплым шепотом спрашиваешь: — Что тебе еще надо? — о, я чувствую слезы в твоем голосе, я вижу твою готовность разреветься прямо сейчас, но ты сдерживаешься. И как только тебе это удается в твоем нынешнем состоянии? — Смотри на меня, — улыбаясь, повторяю приказ я, нежно и совсем безболезненно проводя острым лезвием по твоей щеке, показывая в этом жесте угрозу. Ты двигаешь пальцами по моему члену, а твои глаза в упор смотрят на свое отражение в моих глазах. Ты видишь, насколько ты жалок? Твоё упорство чрезмерно радует меня — ты уже около минуты впиваешься глазами в мое лицо, не отводя взгляд, как будто горишь детским желанием выиграть у меня в гляделки. Но ты же не настолько наивен, чтобы полагать, будто я в чем-то тебе уступлю? Мои глаза — точная копия твоих—немигая вглядываются в бездну глаз твоих, и ты уступаешь — отводишь взгляд, не стерпев прессинга. Но я, по доброте своей душевной, готов простить тебе эту слабость — даю поблажку, проведя лезвием вдоль твоего и так до невозможности израненного плеча. Кажется, ты уже даже не чувствуешь боли. — Я же смотрел на тебя, — возмущенно бросаешь ты. Надо же, братишка, откуда у тебя силы возмущаться? Неужели я не выжал из тебя все соки? Раз так, ты достоин наказания… Я провожу ножом по твоей шее, около сонной артерии, еле нажимая на лезвие — чтобы ты чувствовал боль, но не было крови. Мне не нужна твоя смерть, я хочу доставить тебе больше мучений, столько, сколько смогу. Ты морщишься, но ни стона не вырывается из твоего рта. Я хочу, чтобы ты кричал. Лезвие опускается на твою щеку — пожалуй, лицо — твоя единственная неизраненная часть тела. Мне правда жалко его — твое модельное личико. Но ты очень плохой хозяин, раз не умеешь распоряжаться им и защищать его. Нажатие чуть сильнее, — и кровь алой линией выступает на твоей щеке. Алый тебе к лицу, любимый брат, причём буквально, но, увы, опять ни стона. — Хватит скупиться на движения, — властно говорю я, чувствуя замедленность твоих рук на моем члене. — Возьми его в рот. Вложив всю неприязненность и ненависть в свой взгляд, которым ты пронзил меня, все-таки повинуешься. Неопытно обхватываешь своими губами головку члена, и уже от этого я готов кончить. Но мне мало. — Смотри на меня, — в который раз повторяю свой приказ, и ты смотришь — унижено, оскорблёно, не прекращая действий языком и губами на незнакомой территории. Мне снова мало. Ну почему ты не кричишь?.. Мысли прерывает громкий крик, за которым следует щелчок замка и топот ног. Я открываю глаза — о, правда, ну как я мог забыть о моем местонахождении? Истеричные врачи уже бегут ко мне, находу набирая лекарства в шприцы. Я вытаскиваю руку из трусов — видимо, сегодня мне так и не дадут кончить, — и протягиваю её вперед, предоставляя врачам свои вены. Они больно херачат шприцами в мои исколотые вены, и я чувствую сонливость и тяжесть в теле… Опять успокоительное с лошадиной дозой снотворного? А ведь ничего незаконного не сделал… Я понимаю, что проснусь только через пару дней — а врачам это на руку. Неожиданно в сознании проносится шепот родного голоса: «Я люблю тебя…». И я вздрагиваю, вспоминая последний взгляд брата. Углубляюсь всем телом в белоснежные простыни скрипящей кровати; глаза слипаются, яркий свет в палате тускнеет; чернота. *** Я когда-нибудь рассказывал, как хорошо у меня получается строить из себя адекватного? Как сильна моя власть? Как легко я могу подчинить себе всё, что ни захочу?.. Время летело в этой чёртовой больнице, а я оттачивал своё актёрское мастерство. Я должен, просто обязан был вернуться к тебе, брат. И только поэтому я старался, играл на публику, развивался… и каждую ночь рисовал в сознании нашу с тобой встречу. Представлял, насколько ты изменишься за то время, пока меня не будет, насколько поменяется твоё отношение ко мне, осознаешь ли ты свои чувства. О, я был уверен, что твоя любовь к брату настолько же горяча, насколько расплавленная сера. И настолько же ядовита, насколько сернистый ангидрид. В моих мечтах я видел, как убиваю тебя своей любовью — так же, как ножом, только без внешних ран. За то время, пока я лежал на белой кровати в своей палате, я понял, что убить тебя физически будет не так сладко, как раздавить тебя морально… это было бы настоящим счастьем для меня. Каждую ночь мне снился твой голос, снились твои глаза, и твои слёзы, красными дорожками стекающие по смуглым щекам… или это была кровь? Тем не менее, это было прекрасное зрелище. Я чувствовал, что ты меня ждешь. Ждешь и боишься, прекрасно понимая, что от меня не сбежать. И я знал, что когда-нибудь, я приду за тобой, где бы ты ни был, и вдохну жизнь в твоё мертвое тело и разлагающуюся душу. *** Море бушевало под хмурым серым небом. Ветер, привычно резкий и холодный для осени в Танангере* колыхал листья деревьев и развевал песок по пляжу. В метре от приливных волн холодного моря сидел человек в кресле. Его длинные темные волосы, как и небрежно завязанный красный шарф, развевались на ветру, словно норовясь улететь от владельца. Человек выбрал укромное место — небольшой пустой пляж, скрытый за лесом голых деревьев, подчиняющихся любой прихоти ветра, и всего лишь один дом, в котором дружелюбным золотом горел свет. Немолчный говор волн давал возможность расслабиться, успокоиться, забыть… Минута за минутой текло время, но в этом месте оно, кажется, не двигалось — волны медленно поглощали песок своими жадными руками и через секунду снова возвращались к родному морю, словно блудные дети; ветер однообразно колыхал опускающиеся чуть ли не к земле ветки; человек сидел без единого движения, словно это он был остановившимся Временем. Среди естественных природных звуков послышался скрип — это дверь дома открылась, выливая в унылый серый мир за дверью золотой свет; оттуда вышла женщина, далеко не зрелая, но и не совсем старая. Она прошла пару десятков шагов по рыхлому серому песку и опустилась на корточки около кресла, оперевшись на его подлокотники. Она нежно, со всей любовью улыбнулась человеку — молодому мужчине, с отсутствующим взглядом пустых карих глаз, лицезревшему маленький мирок забытого пляжа. — Ты не замерз? — ласковым голосом спросила женщина, поправляя укрывающий ноги плед кричащего салатового цвета — пожалуй, единственной яркости в этом сером мирке. Но ни мускул не дрогнул на лице мужчины. Его взгляд был по-прежнему направлен в одну точку, за горизонт, а тело неподвижно. Улыбка на губах женщины дрогнула, но не исчезла; по глазам стало ясно — она уже свыклась с этим. Женщина просто погладила его темные пряди волос длиной по поясницу и, поцеловав мужчину в лоб, сказала: — Если станет холодно — позови, я увезу тебя домой. Только теперь стало заметно — мужчина сидел не в простом кресле, а в инвалидном. Колеса увязли в песке, словно норовясь навсегда оставить этого человека здесь, в этом сером спокойствии. Женщина ушла. Золотой свет, дружелюбно лившийся на песок, окрашивая его в естественный цвет, снова исчез, как только дверь за женщиной закрылась. Мужчина был похож на манекен или позирующую модель — невероятно прекрасный, невероятно сосредоточенный, и… невероятно пустой. Не было в нём огонька жизни — был лишь пепел, да тлеющий фитиль, стопивший весь воск и теперь обреченный на потухание. И не скажешь, что мысли в сознании мужчины живые и подвижные, сменяющие друг друга за доли секунды, разрывающие голову от напряжения. И всего одно слово, и всего одно имя. Мужчина глубоко вздохнул, продемонстрировав миру хоть какое-то доказательство того, что он ещё жив. Его рука слабо поднялась к лицу и поправила пряди чёлки, небрежно накинутые ветром на зачаровывающие карие глаза. Он чуть опрокинул голову на спинку кресла и прикрыл веки. На его лицо можно было бы смотреть вечно — безмятежное, умиротворенное, будто и неживое вовсе… Ветер ещё насвистывал свою мелодию, волны ещё подпевали ему протяжным плеском, когда в этот ассонанс вторгся другой звук — скрип песка… под подошвами чьих-то ботинок. Мужчина вздрогнул, добавляя в мелодию природы своё громкое сердцебиение. Зрачки его распахнутых глаз, исторгающих беззвучные крики страха, дрожали, сливаясь с радужной оболочкой. Он бы среди миллиона шагов узнал эту походку… Кто-то приближался — скрип песка всё явственнее звучал в ушах мужчины, оглушая слух и парализуя движения. Ещё чуть-чуть… и всё затихло. Но нет — это было не воображение. Кто-то стоял за спиной, всего в двух шагах от коляски. Тихий шепот пронзил звуки буйного завывания ветра и плеска испуганных волн. — Хорошо, небось, греться под мёртвым норвежским солнцем? Ну, как тебе неродная страна? Наверное, уже забыл, как выглядит наша Родина. Чужие руки, бледные и холодные, скользнули по побледневшим щекам мужчины, поглаживая, и опустились на плечи. — Твои волосы так выросли за эти шесть лет, что меня не было рядом. Пальцы с грубыми подушечками потянули за каштановую прядь, накручивая её на палец. Мужчина не двигался; даже сердцебиение затихло, не выдавая в нём ни капли волнения. — Ты же ещё помнишь? — прошептали холодные губы за спиной. — Я бы никогда не смог забыть, — тоже шёпотом ответил мужчина, прикрывая веки; горькая улыбка заставила дрогнуть его губы; невесомая слеза скатилась по его щеке и приземлилась в мягкую ткань пледа. И всё застыло, всё перестало существовать — всё исчезло. Среди темноты, тишины и немоты последней улетающей частицей мира был тихий шёпот давно забытого, но такого любимого голоса: — Я скучал по тебе, брат, так скучал… *Город в юго-западной части Норвегии, на берегу Северного моря.