Кузнечик

             С того дня Петр Степанович, как это называют, «отбился совершенно от рук» и «пошел в разнос»: он назначал собрания редко, являлся же на них через раз, проводить собрания поручал Кириллову, но тот, отвечая: «Вы заварили. А мне все равно» — даже, как потом передавали Верховенскому, не трудился на них выступать, а только мрачно сидел с блокнотом и что-то будто записывал, а иногда казалось, что рисовал, и кто-то как будто в какой-то раз углядел на листке с пятном чая перевернутый крест.       Самого же Верховенского не волновало, что калякал Кириллов в своем паршивом блокноте — все его мысли были тогда беспредметны и распущенны, а в груди все давило, не переставая, странное ощущение. Это ощущение не отпускало его и в ночные часы, когда, как известно, особенно у людей честолюбивых и немного думающих, просыпается разного рода хандра. Хандра преследовала его, однако, и днем, и тогда он оставался один. Свои знакомства он не разрывал — напротив, стал болтливее и легче на подъем, окромя своих еженедельных собраний. Стал сближаться со Ставрогиным сперва с внутренним раздражением и чувством какой-то беспрерывной злобы, а после, когда первые порывы ревности (которую, между прочим, Петр Степанович не сознавал совсем) сошли — с новым, свежим вдохновением. Он так и эдак разглядывал Николая Всеволодовича, то с одного угла на него глядя, то с другого, то заглядывая в лицо, а то неосознанно любуясь мягкой, аристократичной поступью со спины. В какие-то несколько дней его мысли занимал один только Ставрогин. Он был Господином Совершенство, не то сошедшим с иконы образом, не то выбравшимся из преисподней бесом. Оно, впрочем, не так занимало, как изящная поступь и бархатный голос, которые все его действия облекали во что-то изысканное, красивее, чем искусство, а красота — вещь такая растяжимая и эфемерная, что можно залюбоваться и свиньей, и гвоздем. Впрочем, Ставрогин не походил ни на то, ни на другое, как и не походил ни на одно земное творение. Верховенский погружался в идею. С той идеи началось то помешательство, которое случилось с ним в Никольском; но тогда, то есть, в момент созерцания себя со стороны, будто с луны глядя, Петр Степанович ощущал совсем не то, что в Женеве, в то самое время, о котором вспоминал он сам сейчас.       Надо заметить, что о Шатове он не вспоминал с неделю ровным счетом ничегошеньки, как будто совсем забыл о его существовании, и не пересекался с ним никаким образом, ни на улице, ни в клубе, ни на собраниях. И закрепилось тогда твердое ощущение, что Шатова никогда и не существовало, а потому и не вспоминался он никогда, как лицо, увиденное однажды во сне, как собирательный образ прошедшей недели, и забытое тут же по пробуждении. Так улетали дни, двигаясь в никуда.       А по ночам все та же хандра. Верховенский подолгу не смыкал глаз и все смотрел в потолок. Иногда на потолке плясали в хороводе какие-то чудные звери с крыльями — это падали из окна тени колыхавшихся на ветру деревьев, а воображение и мыльный сонный взгляд рисовали причудливые формы с дикими, первородными танцами. Так иногда гложело, что Верховенский, не чувствуя сна, вставал с постели и наливал себе выпить. По ночам он как-то зачастил и в несколько дней осушил две большие бутылки коньяка. С утра он вставал, разумеется, разбитый, в настроении самом паршивом, но днем как-то расхаживался и забывал о ночной хандре и утреннем похмелье совсем.       Но в самый последний день перед развязкой он, наконец, понял, что все это время лишало его сна и гнало хлестать коньяк — и был это не кто иной, как Иван Шатов. Он вспомнился ему как-то в одно мгновенье, златокудрый, бледный, даже оскорбительно-бледный в самый интимный момент у озера, где как нельзя лучше звучало предложение Петра Степановича — заключить их плотский союз. Эта бледность и синяки под глазами, контрастно серебрящие склеры — были унизительны. Петр Степанович, увидавший внезапно эти серебристые, блестящие склеры в воспоминании наступившей ночи, до того вдруг возненавидел Шатова, что так и вскочил с постели, и схватился за револьвер. Тут же собрался было выскочить из номера в порыве застлавшей все ярости, но вдруг сию же секунду передумал и вернулся в комнату. Сорвав с гвоздя ключницу, Петр Степанович вцепился в нужный ключ, подлетел, семеня и сильно при этом топая, к столу, отпер ящик и среди прочей канцелярии отыскал нужный лист — первый, переписанный начисто, стих — «Светлую личность». Идея показалась ему гениальной. Верховенский зажег керосинку, впрыгнул за письменный стол и, дернув из ящика чистый лист, принялся переписывать:

«Я отныне при каждом случае Вам припомню, что мы — неразлучные, Идол русского социализма! Пишет бедная Ваша отчизна, Распишитесь:»

      Предисловие получилось хорошо. Идолопоклонство горячему сердцу Шатова шло как нельзя лучше. Оставалось лишь несколько штрихов — приписать к «Светлой личности» пару финальных строк, таких, чтобы ни у кого не было сомнений, что писал Шатов, но притом не слишком вычурно и очевидно, чтобы не было похоже на подлог.       «А что, если… вот так?» —

«Я Вас всегда уважал. И ввек не забуду и буду уважать Вас, и Вы не обойдите же стороной мою к Вам любовь. И.Ш.»

      Довершив последнюю строку инициалами, Петр Степанович швырнул перо, со всей дури своего безудержного восторга хлопнул в ладоши, прикрикнув: «Basta!» — и, схватив листы, бросился к своему знакомому, хранившему в доме типографию, который, наверняка, уже видел десятый сон и помыслить бы не смог, что печатает не самую из невиннейших шуток, а вещь, которая расколет раз навсегда эти две бедные, измученные друг другом души.       Надо сказать, в горячности своего решения Верховенский и не вспомнил совсем о том, что у Шатова хранятся оригиналы. Он куражился и предвкушал, как завтра же, на собрании, разошедшиеся по рукам листовки вызовут фурор и всех всколыхнут, рассмешив до экзальтации. Абсурд и грязь, мастерски вложенные в строки, непременно взорвут публику и навсегда неуклонно опрокинут положение Шатова. Петр Степанович понял свою ошибку слишком поздно: идол был у него прямо под носом, а он схватился за бездарность, чуть не возведя культ вокруг его крестьянской внешности и твердолобости.       Было уже около двух часов ночи, когда Верховенский добрался до дома Овсянникова, то есть человека, который хранил у себя типографию. Дом, в котором он квартировал, был четырехэтажным, с красивой кирпичной отделкой, просторными балконами и плоской крышей, на которой с лицевой стороны дома располагались еще две, пирамидальные со шпилями. Овсяников занимал квартиру на четвертом этаже, типографию же свою хранил на балконе. Верховенский почти бегом взлетел по темной лестнице, два раза споткнулся, ругнулся матом и, когда наконец добрался до квартиры, — замолотил в дверь с такой силой, что, казалось, наверняка перебудил всех соседей. Кураж и безудержный азарт, захвативший его, так подхлестнули его нестись сломя голову по улице, через мост (и, благо, квартировал Овсянников как раз от моста неподалеку) и по этажам, так что сердце колотилось неистово. Неистовство играло и в диких глазах, как бы холодно блестевших в темноте при сером свете луны, заскакивавшей светом своим сквозь окно.       За дверью почти мигом послышались частые, тревожные шаги, щелкнул замок, брякнула цепочка, и в дверном проеме показалось заспанное, сухое в свете свечи лицо служанки, имя которой Верховенский не смог запомнить, потому как считал ее совершенной дурой и в своем роде мышью церковной. Девушка, темноволосая и темноглазая, ужасно худая, звонко, почти надрывно запищала:       — Господин Верховенский, господин Алексей Андреевич спят-с, не могут принять-с.       — А мне какое дело, что спит? — насмешливо парировал Петр Степанович, покривив уголком рта. — Буди, или я тебе дверь с твоей хлипкой цепочечкой вышибу.       Девушка отпрянула в ужасе, побледнев, казалось, еще более, и мигом исчезла, а минут через пять вернулась, отворила дверь и впустила Верховенского, тут же отскочив от двери, точно тушканчик.       — Господин Овсянников примут-с в гостиной-с, пройдемте-с.       Петр Степанович посеменил за ней, и чем быстрее он шел, тем скорее служанка неслась вперед него, боясь, что тот нагонит ее со шлепком или, того хуже, пинком.       Когда вошли в гостиную, служанка поклонилась, пробормотав:       — Алексей Андреевич, господин Верховенский.       Овсянников, сухощавый молодой человек, которому было чуть за тридцать, в округлых очках, в синей фуфайке, заспанным голосом распорядился о чае. Служанка мигом убежала, а сам хозяин, тем временем, устроился в креслах и торопливо пригласил Верховенского сесть, потому как, по своему дурному обыкновению, Петр Степанович уже направлялся к софе. Едва успел Овсянников докончить фразу, как Верховенский тут же разлегся на диване, закинув ноги на подлокотник, и сладко зевнул.       — Вы, сударь… — пробормотал Овсянников, вспыхнув от негодования.       Верховенский лениво обернул голову и вопросительно, впрочем, с безразличием взглянул на Алексея Андреевича.       — Вы, что, спать сюда пришли? — негодовал Овсянников.       — Притомился человек, а Вы бранить сразу. Нехорошо, Алексей Андреич, ведь я уж сутки не сплю, а Вы мне…       — Почем я знал, сударь? — буркнул «Алексей Андреич», нахмурившись. — И все же. Вы, кажется, здесь квартиру нанимаете, а не на улице живете, бог знает чем?       — Да я не с тем, — огрызнулся Верховенский, нарочито вытягивая слова. — Я к Вам за типографией, дело срочное. Тут больше шутка, но безотлагательная, потому как лишнего человека убрать надо скорее, завтра же; тут, если Вам угодно, маленькое дельце с большим потенциалом. И все для общего дела.       — И что же, простите, это за «маленькое дельце»? — проскрежетал с недовольством Овсянников.       — Да до Шатова касается. Дурной человек и, к тому же, кажется, шпион.       — Вы… — прохрипел молодой человек. — Вы ведь с ним… Кажется, в дружбе состоите?       — До некоторых пор, — буркнул в ответ Верховенский. — Знаете, дружба дружбой, а общее дело первее и не терпит шпионажа.       Вернулась служанка с двумя стаканами и чайником, торопливо разлила чай за столиком и ускользнула.       Овсянников недоверчиво хмыкнул и отвел глаза, уставившись на свечи в канделябре, мягкий желтый свет которых отблесками играл в стеклах его очков.       — Мне ровным счетом никакого нет дела до вашей революции и ваших междоусобных размолвок. Но если уж Вы так просите, будет Вам печать. Я все равно, уж вставши, больше не усну.       — Вот и прекрасно! — бесцеремонно воскликнул Петр Степанович и вынул из внутреннего кармана пачку сигарет. — Вы позволите, я закурю? Курить страшно как хочется, я тут, правда Ваша, квартиру нанимаю, но там не курю, а по дороге я так мчал, что задохся бы, если б закурил, а между тем всякому думающему мозгу нужна разгрузка, устал я в думах, — зачастил Петр Степанович, впрочем, жестикулируя бедно и редко, что знающему его Овсянникову выдавало нарочитость скороговорки Петра Степановича, бывшую более формой психологической нагрузки для пущего убеждения.       — Бог с Вами, курите, — Овсянников раздражился еще более, когда увидел, как Верховенский прикуривает от свечи. — Давайте сюда Вашу канцелярию (Петр Степанович передал листы), завтра выдам Вам листовки. Непременно явитесь в клуб, но не раньше четырех часов дня, я проснусь только в три. И, будьте любезны, когда докурите — сразу же уходите, теперь у меня много дел.       Верховенский же, услыхав распоряжение, и сам раздражился таким тоном — этот жалкий Овсянников, которого из России выгнали пинками за печать фальшивых денег, слишком уж разошелся в вольностях, — и закурил нарочито сладко, не торопясь, смакуя каждую затяжку и задумчиво, как бы в своей какой-то фантазии, пуская кольца дыма. Безудерж в этот момент весь обернулся упругим напряжением, скачущим, как мяч, прямо в диафрагме, раздражая, а между тем и тормозя его так, что от каждого движения и неспешной мысли по телу растекалась причудливой формы экзальтация.       И разошлись напряженно: Верховенский, ушедший в свои мысли, раздраженный, засеменил вниз по лестнице со свечой, вынутой из Алексеева канделябра, а Алексей Андреевич, взбешенный, но сдержанно-сосредоточенный, вернулся в гостиную и наконец сел за чай.       Петр Степанович явился с опозданием. День выдался хлопотливый и скоротечный — в делах Верховенский не замечал, как утекает время, а дел и впрямь накопилось множество: Петр Степанович отыскал несколько нарочных — детей и подростков вида поглупее, чтоб не торговались, и поручил им разослать записки по указанным адресам — там были приглашения на собрание, одно — особенное, с ним велел не тянуть и доставить срочно. Это было извещение самое важное, предназначенное виновнику торжества, и гласило: «Иван Павлыч, не таите обиды, сегодня собрание, самое важное, которое порешит наверно раз и навсегда все наше дело; явитесь непременно.»       После Верховенский заглянул в кафе, где нанял себе комнату. Обед принесли быстро. Когда приступил к еде, Петр Степанович вдруг глубоко задумался об одной маленькой детальке, которая могла пустить по ветру всю феерию: «А ведь у Шатова-то все бумажки есть… Фу, черт, и зачем послал?!» — мелькнула и задняя мыслишка: «Зачем ты мне, черт тебя дери, отказал?!» — но в глубоком раздумье Петр Степанович мигом о ней позабыл.       «И теперь — что? Бумаги надо уничтожить, и сегодня же, чтоб сам не смекнул на собрание притащить, с него станется. И мигом, черт бы с этим тартифлеттом, надо лететь непременно сейчас же! А дальше-то… Кто может зайти в номера и выйти оттуда без подозрений? Да ясно кто! Ну и хорош же ты, Петруша, каналья ты такой, а! Горничная, кто еще? За бумажки дать и за молчание сверху — и готово дело»       Петр Степанович вскочил со стула, схватил с вешалки шляпу и бросился к выходу, на бегу наскоро рассчитавшись с официантом. Только бы так, чтоб его никто не увидел, и не дай Господи — сам Шатов. Тогда тот, кого никто не знает, но который непременно Верховенскому самый верный приятель и подыскать человека может, какого надо. Петр Степанович изломал голову, но никого, кроме Овсянникова, выдумать не смог. Чудесная идея вдруг пришла на ум прямо на бегу к извозу. Верховенский, захваченный азартом, вскочил в дрожки, торопливо назвал адрес и ухмыльнулся сам себе: «И бывает так, вспомнится! А звать-то тебя, величать, Марфа Павловна».       Было уже начало пятого, когда Петр Степанович примчал к дому Овсянникова. На дворе стояло бархатистое тепло незлого здешнего солнца, которое расцвечивало квартиры солнечными зайчиками, ветерок был мягким и душистым, взвивавшим в воздухе аромат каких-то трав. Все, разумеется, зайчики и травы проходили мимо Верховенского и до ума его никак не касались, но свойство благотворное, все же, имели: погода не раздражала и не спутывала мысли. Верховенский переждал около десяти минут за углом дома, осторожно заглядывая так, чтобы не высунуть головы из-за стены, в окна в квартире Овсянникова. Шторы были растворены, стало быть, уже проснулся. Петр Степанович осторожно, оглядевшись по сторонам, прошел в дом, наудачу ни с кем не столкнувшись на лестнице, и негромко, но с выразительной как бы деловитостью постучал. Дверь открыли почти мигом — снова брякнула цепочка, и в дверном проеме показалось настороженное, бледное лицо служанки, имя которой Верховенский вспомнил совершенно нечаянно, но как нельзя кстати.       — Их дома нет-с, — проблеяла Марфа Павловна. Ее нижняя губа сильно дрожала.       — А я не к нему, Марфа Павловна, — Петр Степанович пристально уставился в ее темные глаза и ядовито улыбнулся. — Я к тебе.       Марфа Павловна до того перепугалась, что вдруг отпрянула от двери, даже не закрыв ее за собой.       «Как бы не обморок с этой дурой» — прошипел про себя Верховенский, но вслух не произнес ни слова. Он решил взять измором — чем дольше удастся продержать ее против себя в оцепенении своим показательным, настойчивым молчанием (Верховенский очень уж рассчитывал на это свое молчание, которое всегда производило должное впечатление), тем вернее, что она не только исполнит все, как он прикажет, но и, гляди, не осмелится брать денег за молчание, а умрет скорее, чем хоть что-то пикнет при Овсянникове.       «Измор», как решил про себя Верховенский, тянулся всего две минуты: Марфа Павловна, чуть не осевшая на пол, боявшаяся Верховенского и впрямь почти до обморока, тряслась, белая как мука, а из дверного проема на нее смотрела пара льдистых глаз, блестящих в свете косых солнечных лучей, рассекавших коридор надвое. Более выносить этой психологической пытки жертва была не в силах. Ее подол был почти до самых пят, потому, когда девушка двинулась к двери, казалось, что она плывет, как привидение — так слаба была ее поступь и бледно ее лицо.       Марфа Павловна слабой рукой сбросила цепочку и открыла дверь, отступив в сторону и поклонившись в пояс. Верховенский приветственно махнул ей двумя пальцами, впрочем, с видом таким, будто отсылает ее подальше. Он нарочито огляделся с некоторым презрением, всем своим видом выражая огромное одолжение, которое он делает простой служанке, явившись к ней непосредственно. Квартира, которую Петр Степанович видел несколько раз при свете дня, показалась ему какой-то грязноватой для человека, который содержит в доме прислугу. В воздухе витала, золотясь на солнце, пыль, и эта пыль вдруг так ни с того ни с сего раздражила Петра Степановича, что он злобно, резко дважды тряхнул ладонью возле лица и сморщился, точно пыль попала в нос.       — Фу, черт, ну и свинарник тут у вас, стыдно, Марфа Пална, — процедил он сквозь зубы.       — В-в-виновата-с… — пролепетала одними бледными своими губами служанка.       — Да и будет. Я к тебе с особым поручением, спешу, поэтому чаю не спрашиваю. Готова ли ты услышать меня, или так и будешь тут трястись, как заяц?       — Нет-нет-с, — заторопилась Марфа Павловна. — Я вполне-с… Я думаю, я уже вполне-с…       — Вы имеете представление о цели моего визита? — Верховенский, задумчиво глядевший в дверной проем, за которым была кухня, обернулся полубоком к Марфе Павловне и посмотрел на нее своими прозрачно-голубыми глазами не то, что с напором, но с каким-то звериным кошмаром.       Служанка собрала все силы, чтобы вновь не отпрянуть, горло ее дернулось.       — Нет-с, — кротко ответила она дрожащим голосом.       — Это я так. Я все любопытничаю, ты уж в голову не бери. Буду краток, чтоб не смешала в голове: ты едешь в отель Beau-Rivage, обращаешься к горничной, найди поглупее. Передаешь ей деньги, — Петр Степанович выдал купюры, — и передаешь распоряжение: номер 19, пусть входит под видом уборки, когда гостя не будет, и вытащит все бумаги, которые найдет. Принесешь немедленно к мосту Монт-Блан ровно в шесть. А это, — он протянул еще купюры, — за молчание.       Служанка вдруг отскочила от купюр, как от какой проказы, и мелко затрясла головой, едва не рыдая.       — Нет-нет-с, Петр Степанович, нет-с, никак нет-с, я не скажу-с…       Верховенский покривил улыбкой — как и думал — и медленно убрал купюры обратно в кошелек.       — Но не смей бежать, — вдруг протянул Петр Степанович, уже было собравшийся уходить, бросив через плечо ледяной взгляд округлившихся глаз. — Прокрутишь или вздумаешь прочитать — найду и придушу, и в озеро выброшу, поняла?       Марфа Павловна разрыдалась.       На том Петр Степанович, согласительно покивав, удалился.       Записки свои вместе с некоторыми документами Верховенский получил от Марфы Павловны ровно в шесть вечера. Приняв же листы, снисходительно вымолвил: «Ступай», и пошел прочь. Осталось лишь получить отпечатанные копии у Овсянникова, который прождал в клубе уж более часа и наверняка пребывает в ледяном бешенстве.       И в самом деле: Овсянников, когда Верховенский вошел в клуб, даже привскочил со стула, сурово уставившись чрез стекла своих очков на Петра Степановича, сжав губы в тонкую линию.       Петр Степанович подошел к нему скорыми шагами и как бы с усмешкой в тоне, но без улыбки, воскликнул:       — Ба-а! Да он сердится! Алексей Андреич, Вы, должно быть, прождали долго, раз губами так кривите? Ouais! C'était gênant.       — Как оно есть, сетейт, — процедил Овсянников, от возмущения даже вспыхнув щеками. — Вот бумаги, — он небрежно кинул на стол тонкую стопочку листовок. — А теперь будьте так любезны…       — Уже ушел! — Рассмеялся Верховенский и резво подхватил бумаги, а затем быстро удалился, пробормотав вполголоса так, чтобы Овсянников заслышал краешек фразы: «Ну и ну, высокомерная же ты мразь».       В приглашения на собрание Верховенский старательно вложил столько интриги, сколько смог выдумать в ночь его воспаленный недосыпанием и яростью мозг. Однако интрига сработала как нельзя лучше: народу пришло куда более, чем на еженедельные прошедшие собрания, и все нетерпеливо топтались, не смогши усидеть на месте, и во весь голос обсуждали что-то совершенно постороннее, беспредметное, сумасшедше гогоча. Никто почему-то не выдавал, то есть, силился не выдавать свое волнение, хотя и понимал каждый, что между ними одна и та же интрига Петра Степановича. На это собрание явились даже Даша и Кириллов, очевидно, предчувствовавшие что-то дурное. Во все недели Шатов не принимал ни одного, ни вторую, ссылаясь на дурное самочувствие или крича в раздражения: «Шатова здесь нет!»       Как и в клуб, Петр Степанович явился с некоторым опозданием для пущего эффекта. Азарт занимался в нем с каждым его шагом еще более. Когда вошел он в залу, собрание вдруг разом стихло, не сговариваясь, лишь кое-где пробежался по группкам затаенный шепоток.       — Господа! — начал Петр Степанович, удерживая из всех сил сдавленный в груди восторг. — Без лишних предисловий — принес Вам самую смешную и невиннейшую в своей бездарности, грубости и дряни прокламацию! Подите сюда все, вот так (толпа повалила к Верховенскому, пихая друг друга, и вдруг разом толпа эта потеряла единение, какое было создано лишь интригой; она же, готовая разрешиться в момент, расколола всех — на каждого). Прочтите каждый внимательно, составьте свое мнение, я готов выслушать каждого, и, знайте, с охоткой самой большой! Читайте же, господа. Готовые продекламировать вслух — я жду вызвавшихся, — и Верховенский, сдерживая смешки, плюхнулся в кресло за столом так, чтобы собравшиеся обступили его кругом.       Как ни странно, голосов раздалось до неприличия мало. Все разом как бы оцепенели от настойчивости его тона, точно вызвавшийся нес бы за прокламацию какую-то личную ответственность, особую — и один, сам по себе. Вызвалась, наконец, одна дама в теле, с задорным румянцем и крепкими руками, бойкая и говорливая. Петр Степанович пригласительно указал ладонью на стол. Дама совершенно растерялась. Застигнутая врасплох, она, будто сообразившись с мыслью вдруг, широкими, тяжелыми шагами прошла прямо к столу и развернулась к публике. Петр Степанович чуть было не закатился со смеху, со вкусом смакуя свою очаровательно сумасшедшую идею, и воскликнул:       — Нет-нет, Анна Ивановна, что это Вы, совсем потерялись, что ли? Прямо сюда, — он указал пальцем на крышку стола. — За неимением другой сцены прошу Вас подняться прямо сюда.       Анна Ивановна залилась краской так, что загорелись даже уши и нос. Впрочем, уверенная в себе и мигом находившая силы собраться, дерзкая, крутая характером, она, подвинув к столу стоявший возле Верховенского стул, взобралась на самодельную «сцену» и начала читать выразительно и громко:

«Я отныне при каждом случае Вам припомню, что мы — неразлучные, Идол русского социализма! Пишет бедная Ваша отчизна, Распишитесь:»

      Все как-то враз потерялись на первом четверостишии, будто совершенно огорошенные несовпадением громкого заявления Петра Степановича и сносными строками предисловия.       Анна Ивановна, чуть задумавшись, продолжила тем же тоном:

«Он незнатной был породы, Он возрос среди народа, Но, гонимый местью царской, Злобной завистью боярской, Он обрек себя страданью, Казням, пыткам, истязанью И пошел вещать народу Братство, равенство, свободу. И, восстанье начиная, Он бежал в чужие краи Из царева каземата, От кнута, щипцов и ката. А народ, восстать готовый Из-под участи суровой, От Смоленска до Ташкента С нетерпеньем ждал студента. Ждал его он поголовно, Чтоб идти беспрекословно Порешить вконец боярство, Порешить совсем и царство, Сделать общими именья И предать навеки мщенью Церкви, браки и семейство — Мира старого злодейство!»

      Анна Ивановна замолчала. Она уже пробегалась глазами по финальным строкам, когда кто-то выговорил с достоинством: «Безвкусица». Дама не обратила внимания, вчитываясь, а потом вдруг звонко расхохоталась. С минуту она не могла унять хохота и, наконец отсмеиваясь последними смешками, выдала громко:       — Вот и кончились браки, пошли гулянки! И.Шэ — знаете, кто это?!       Все тут же с жадностью бросили взгляды на последние строчки и, упившись позором этим, одновременно расхохотались, да так, что смеху одних аккомпанемировали вскрики, похожие одни на кряканье уток, другие — на возгласы чаек.       — Позвольте, господа, позвольте! — заливалась Анна Ивановна. — Позвольте, — весомо повторила она. — «Я Вас всегда уважал. И ввек не забуду и буду уважать Вас, и Вы не обойдите же стороной мою к Вам любовь.»       Взрыв смеха вновь раскатился по зале, кто-то начал аплодировать, аплодисменты миг подхватили остальные, к гоготу прибавился свист, звеневший, как комариный писк, возле окна.       — Ouais! C'était gênant! — засмеялся Верховенский, повторив свою недавнюю фразу, которую нашел презабавнейшей. Восторгу не было предела: он хохотал заливисто и звонко, почти как ребенок, рукоплескал. Даже вскочил было с места, но тут же, как подкошенный, завалился обратно и со всей сластью откинулся на спинку стула. Фуррор, как он и ожидал, взорвался, как фейерверки, меж всех собравшихся и мигом сплотил каждого — во всех. Безупречная идея, начавшаяся с интриги, поджегшая молодых людей, как сухой хворост, запалистым чтением, и разрешившаяся всеобщим балаганом хохота, вспыхнувшим на последних строках, было величайшим из свершенных успехов Петра Степановича, которые еще надолго закрепят за ним славу насмешника революционера, самого яркого во всем революционном обществе.       Но тут среди гомона и плеска аплодисментов мелькнула вдруг тонкая фигура с разливавшимся по полу подолом и исчезла в коридоре. Верховенский узнал в ней Дашу Шатову.       «Не вынесла фамильного позора» — про себя прыснул Петр Степанович и залился тем восторженным, детским смехом, который разбил его после удачно ввернутой фразы на французском. Но неожиданно за Дашей побежал и Кириллов; Верховенский едва успел сообразиться с мыслью, когда, вне всеобщего ожидания, влетел в гостиную красный, как раскаленная кочерга, Иван Павлович. Даша схватила его под руку, изо всех своих маленьких сил потянула назад и пролепетала в ужасе:       «Ваня, не надо!..»       Шатов, обведя бешеным взглядом гостиную, столкнулся глазами с Верховенским. Выдернув руку из сестриной хватки, он как ветер подлетел к Петру Степановичу и уставился в его глаза, дрожа от ярости и стыда.       — А вот и автор! — воскликнул Верховенский и запалисто хлопнул в ладоши. — Вы — шутовское подобие революционного агитатора и мужеложец, так и знайте!       Шатов секунд на десять застыл, трясясь как осина, и тут вмиг схватил Петра Степановича за грудки и вздернул лицом к лицу. И тут случилось то неожиданное, что положило начало всему кромешному ужасу, легшему между ними в будущем: Шатов сжал губы и с силой плюнул Петру Степановичу прямо в лицо.

***

      Верховенский вскочил с постели в ледяном поту. Швейцарский кошмар мучил его с полночи, и тут Петр Степанович настолько взъярился, что бросился к комоду, рванул на себя верхний ящик, выхватил с безумством револьвер и наставил его прямо на спящего Ваню. Шум, который поднял вскочивший и пронесшийся чрез комнату Верховенский, потревожил мерно сопевшего Шатова. Он завозился в кровати и вдруг, совершенно неожиданно (и спасительно для себя самого) сонно пробормотал:       — Пьер?..       Петр Степанович опустил револьвер. Грудь его бешено вздымалась и опадала, глаза блестели подкатившими внезапно слезами, тело дрожало. Верховенский отвернулся от Шатова и вывалил себя из комнаты. Волосы его взмокли от пота и облепили лицо. Петр Степанович едва доволок трясущееся, свинцовое тело до ванной, взобрался в нее, не раздеваясь, и включил воду, подставив горящую голову под холодную струю.