(Не)случайные встречи

Старое кладбище остро выделялось на фоне всеобщей городской суматохи. Где-то среди молодой зелёной листвы на деревьях переговаривались птицы, в высокой траве что-то шуршало – кажется, там сидела кошка. Но, даже несмотря на такие проявления жизни, атмосфера этого места угнетала. Я не любила здесь бывать — кладбища никогда не казались мне умиротворяющим, скорее вызывали иррациональное чувство страха. Но раз в год мама обязательно просила меня навести порядок на могилке какой-то дальней родственницы, ради которой ехать в другой город родителям было не с руки. Отказываться, прикрываясь своим детскими страхами, мне было даже немного стыдно, так что выбора у меня не было. Поэтому сегодня, купив несколько гвоздик и пообещав своему псу выгулять его чуть позже обычного, я направилась сюда, на другой конец города. Довольно быстро сделав всё, что от меня требовалось, я хотела уже уйти, стараясь не обращать внимание на необъяснимое чувство тревоги, которое охватывало меня каждый раз, когда я приходила в это место. Но моим надеждам не суждено было сбыться. — Внученька, не поможешь? — женский голос, раздавшийся из-за деревьев, нарушил тишину. За кустом сирени я увидела обладательницу голоса — пожилую женщину в простом платье. Оглянувшись и не найдя вокруг никого другого, к кому могла быть обращена её фраза, я окончательно убедилась, что говорили со мной. — Конечно, — не помочь было бы как-то неправильно. Подойдя ближе, я смогла лучше рассмотреть женщину. Немного полноватая, с седыми волосами, собранными в невысокую гульку, и мягкими чертами морщинистого лица она напоминала мне добрую бабушку из старых детских книг. — Да вот, видишь, оградка совсем покосилась, — сокрушенно вздохнула женщина, махнув рукой в сторону аккуратного коварного заборчика, действительно покосившегося после недавних дождей. — Я подержу, а ты вон, совочком пригорни земли. Мне-то наклоняться тяжело, в мои-то годы. Я послушно взяла лопатку, старательно прикапывая ограду. Это оказалось тяжелее, чем показалось сначала, так что, закончив, я присела на лавочку под старым клёном, тяжело вздыхая. Старушка опустилась рядом со мной. — Муж мой тут лежит, — начала она, заставив меня обернуться и посмотреть на неё. Старушка смотрела точно на фотографию на памятнике, словно решая что-то для себя. — Вот уже второй год, как нет его. А мы ж ровно 65 лет вместе про́жили. Как после войны поженились, так и не расставались. А сейчас… — она неожиданно замолчала. Я тоже молчала, но уходить не спешила — было интересно, скажет ли женщина ещё что-то. — Меня Марией зовут, — она вдруг протянула мне морщинистую руку. — Дарья, — я пожала тёплую и неожиданно мягкую ладонь. — А муж мой Коля был. Мы с ним на фронте познакомились. Как судьба свела так и… — Мария снова немного помолчала. Мне показалось, что она больше ничего не скажет, и я даже собралась уходить, но женщина вдруг снова заговорила: – Война когда грянула, я уже взрослая была — мне исполнилось 18. Отец ушел сразу же, в первую неделю. Мама плакала по ночам, а днём работала на заводе. Я тоже работала в две-три смены, но мне казалось, что я могу сделать больше, если буду на фронте, там, на огненном рубеже. Моя страна умирала, и я должна была помочь. Каждый тогда должен был помочь. И поэтому я приняла решение. Как сейчас помню — я стояла за нашим домом, смотрела на закат. Он был красный, недобрый какой-то. Меня позвали — сначала Надя, моя лучшая подруга, с которой мы вместе на фронт уходили, потом мама. Пришло время ехать. Я остановилась около калитки — на плечах рюкзак, вместо привычного платья — отцовские брюки и рубашка, мамой перешитые, ведь не в блузке да юбке на фронт идти. Мама плакала, просила меня вернуться живой и дрожащими руками прятала мне в нагрудный кармашек вышитую хусточку — оберег. Грузовик, который должен был отвезти нас в Киев, где шли тогда активные бои, подъехал, заставил закашляться из-за облака пыли. Не знаю, было ли мне страшно тогда. У меня была только решимость помочь своей стране, своему народу помочь — отцу и сотням тысяч таких же как он солдат. И больше, наверное, ничего не было. Мы с Надей забрались в кузов и кое-как разместились — там сидело уже человек двадцать бойцов и все разного возраста: от совсем ещё мальчишек младше меня даже, до взрослых мужчин. Я думала, что ехать мы будем в тишине, что каждый будет погружён в свои мысли, ведь не на гулянку собрались. Но солдат, сидевший напротив меня, оказался слишком уж разговорчивым. Ему было интересно всё: и кто мы, и откуда, и куда нас распределили. Я отвечала нехотя, Надя же пыталась хоть немного поддержать разговор, но получалось у неё плохо — от волнения заплетался язык. Поняв, видимо, что собеседники из нас такие себе, солдат — а это и был мой Коля — достал откуда-то старый потрёпанный баян. Остальные сразу же оживились, наперебой начали подсказывать, что сыграть. Коля прошёлся пальцами по клавишам и начал играть, тихонько подпевая. У него голос красивый был, негромкий, и слушать его было одно удовольствие. Вскоре в машине все подхватили какую-то старую народную песню и ехать стало веселее. Солнце совсем село. Стало прохладнее и кто-то из бойцов отдал нам с Надей свои шинели, мол иначе совсем замёрзнем. Меня начало клонить в сон. Только на сердце было как-то тревожно. Мне начало даже казаться, что я уехала зря, что должно произойти что-то плохое. Только через несколько дней я узнала, что той ночью в мой родной город вошли немцы. К Киеву мы подъехали уже к утру. Нас с Надей высадили около полевого госпиталя, бойцы пожелали нам удачи и передали нас в руки главного врача — опытного уже хирурга, прошедшего две войны. Он был улыбчивый, с пышными седыми усами и украинским говором — потомственный казак. Звали его Иваном Семёновичем. — Ну что, дивчата, готовы до роботы? — Иван Семёнович добродушно улыбался, выдавая нам форму. — По очам бачу, что готовы. Добре, дивчата, добре. С того дня жизнь для меня началась совершенно другая. Раненных поступало с каждым днём всё больше и больше, мы работали без сна, потому что рук на всех не хватало. Да и спать в первую неделю было невозможно: только приляжешь — загудят самолёты, что-то где-то взорвётся, загрохочет, вспыхнет, и сразу подскакиваешь на койке. Потом, конечно, привыкли, да и не было до самолётов никакого дела после нескольких бессонных ночей. Работу нам, конечно, давали поначалу не тяжёлую: отвар из трав сварить, перевязку сделать. Мы, как совсем неопытные, работали пока только в госпитале, в то время как старшие медсёстры вытаскивали раненных с поля боя, делали перевязки прямо под обстрелом. Потом и мне это предстояло, но уже намного позже. Спустя месяца три линия фронта продвинулась в глубь страны. Наш полевой госпиталь перевезли куда-то под Белгород. И вот там мне впервые пришлось лицом к лицу столкнуться со смертью. Я до сих под помню того солдата. Пуля попала ему в живот, он потерял много крови пока его вытаскивали с поля боя. Неизвестно, сколько часов он пролежал в пыли, забытый всеми, почти мёртвый. На операцию отправили тутже, но Иван Семёнович сразу сказал — шансов «нэма». Я позволила себе мысленно не согласиться и обвинить хирурга в ужасном пессимизме: солдат был уже немолодой, но казался мне достаточно сильным. Мне хотелось верить в него. В ту ночь была моя очередь дежурить. Отчего-то я прониклась к тому солдату особым теплом — меня к нему как магнитом тянуло. Когда его только уложили в койку после операции, я долго держала его горячую руку и никак не могла отпустить. Мне казалось, словно я так облегчаю его боль. На войне всё вообще становится как-то проще. О рациональности действий, мыслей и чувств размышлять не приходится — не до того. Вот и делаешь по инерции, не раздумывая. Помню, была уже глубокая ночь, я сидела рядом с койкой «своего» раненного и читала книгу под тусклым светом керосиновой лампы. Солдат спал плохо, периодически бредил, а мне было как-то по-особенному тошно от того, что я ничего не могла сделать, разве только менять холодные компрессы у него на лбу. Несчастный всё время звал кого-то, я не могла разобрать кого. А потом он вдруг затих. Я испугалась не на шутку — неужели… Отложила впопыхах книгу, подскочила, проверяя пульс — он был, хоть и слабый. Паника немного стихла, и я хотела было бежать за врачом, но солдат снова что-то прохрипел. Я невольно замерла, прислушиваясь. — Оля, доченька, — мне наконец удалось различить слова. — Прости, — еле слышно произнёс и замер. В этот раз навсегда. Я чувствовала, как у меня подкосились ноги. Конечно, многие бойцы умирали в госпитале, я видела, как их увозили хоронить на местных кладбищах или в братских могилах, видела неестественно замершие тела после боя, нередко совсем не похожие на людей. Но ещё ни разу никто не умирал при мне. Мне хотелось плакать, кричать, топать ногами как маленькая, капризно требовать, чтобы он ожил. Но я не могла выдавить из себя ни звука. Что-то во мне сломалось тогда, а потом собралось, склеилось заново, но уже по-новому. Только лишь через много лет я поняла, что именно в тот момент окончательно повзрослела. Где-то вдалеке загудел самолёт, и я очнулась. Нужно было всё-таки идти за врачом. Помню, как вошла в палатку, где спал Иван Семёнович и, разбудив его, холодными непослушными губами произнесла одно лишь слово «Умер». Сказала вслух и разрыдалась. Иван Семёнович усадил меня на стул, налил воды и быстрым шагом вышел из палатки. Не знаю, сколько я там просидела. Руки дрожали и вода из стакана расплескалась на платье, но мне было не до того. Я смотрела в одну точку, а в голове набатом звучало короткое «доченька, прости». Когда за мной пришла старшая медсестра, чтобы увести в мою палатку, я не проронила ни слова. Она что-то говорила, ведя меня под локоть, а я двигалась, словно тряпичная кукла, понимая: если меня сейчас отпустят — упаду. И от этого я была сама себе противна. Моё собственное состояние казалось мне высшим проявлением слабости. Я не могла перестать думать, что недостойна даже памяти «моего Неизвестного», раз не могу проявить стойкость. Но мысли оставались лишь мыслями, так что на деле я всё ещё едва переставляла ноги. Окончательно в себя я пришла через пару дней — на войне хандрить некогда. Но «моего Неизвестного» иногда вспоминаю до сих пор. Даже голос его звучит в голове. И мне всегда хочется верить, что его дочь, та самая Оля, знает, что её отец был героем. А жизнь в госпитале после того случая пошла своим чередом. Там, под Белгородом, мы простояли пару месяцев, потом оказались где-то около Воронежа, к весне следующего года — около Ростова. Бои шли, люди умирали, а война всё не заканчивалась. Лекарств почти не было, а раненых с каждым днём становилось всё больше, новости с фронта тоже каждый раз приходили неутешительные. Но мы боролись — кто в тылу, кто на передовой. Мы верили в победу. Весь народ верил. Однажды, в июне 1942, когда мы были под Ростовом, к нам привезли несколько раненых солдат, среди которых был один, чьё лицо было мне знакомо. Помню, как вошла в комнату, где они лежали — госпиталь тогда был в бывшем здании школы. Коля лежал на кровати около окна — голова у него была вся перебинтована, на виске повязка пропиталась кровью. Я уже знала, что в него попало осколком разорвавшегося снаряда. Увидев меня, Коля попытался приподняться на подушках, но, видимо, голова закружилась, и он остался лежать, улыбаясь мне, словно лучшей подруге. На войне всегда приятно встретить знакомого. Это в обычной жизни ты не придаешь мимолётным встречам особого значения, а в военное время тот, с кем ты обмолвился парой слов, тот с кем хоть раз делил что-то — будь то еда, кров или песня — уже тебе родной. Мы долго разговаривали. Коля оказался приятным собеседником, чего я не заметила в нашу первую встречу. Он рассказывал о первом годе службы, шутил, даже стихи читал — собственного сочинения, нескладные немного, зато искренние. Стихи про военную жизнь, про фронт, про родной нам обоим Николаев. А ещё Коля умел слушать. Я мало кому могла выговориться за этот год — всем вокруг хватало своих переживаний, да и не дело это — плакаться, когда вокруг война. А Коля выслушивал меня с особым участием, давал советы — он хоть и был старше всего на пару лет, но казался мудрее на целую жизнь. Жизнь, длинной в этот военный, фронтовой год. Как раз тогда по госпиталю прошёл слух, мол сейчас ищут добровольцев в зенитный полк. Немцы подошли к Сталинграду, а людей для обороны города не хватает, потому берут даже совсем молодых девушек. Я поначалу не придавала этому значения, всё ещё считая себя недостойной рваться в бой, а потом меня вызвали к главному. Его комнату — бывший директорский кабинет — мы шутливо называли штабом. Когда я пришла, Иван Семёнович беседовал с мужчиной средних лет. В глаза мне сразу бросилась идеально вычищенная, сидевшая как литая форма и звёзды на плечах. — Подполковник Владимир Герман, — представился незнакомец, слегка кивая мне. Я раздумывала, стоит ли отдать честь, но решила, что это будет как-то слишком. Так что я тоже кивнула, назвав своё имя. Мне было любопытно, зачем подполковнику говорить со мной. До этого всё общение с высшим начальством сводилось к тем редким моментам, когда они были моими пациентами — нередко капризными, как маленькие дети. — Ну что, товарищ Игнатова, готовы помочь стране в борьбе с фашистом на передовой? — подполковник, как любой военный, явно не любил ходить вокруг да около и сразу перешёл к делу. — Мне вас рекомендовали, — уже менее официально добавил он. Смысл его слов я поняла не сразу. Рекомендовали? Меня? Трусиху, которая полгода назад не могла прийти в себя, увидев смерть тяжелораненого? Я была уверена, что в госпитале пользы от меня куда больше — тем более сестёр на всех не хватало. И я хотела было сказать об этом Герману, но осеклась. Да, я не готова. Но разве хоть один из нас был к этому готов? Готов к началу войны, к тому, сколько жизней она унесёт? Нет, готов не был никто. Но все сражались, пересиливая себя, дели всё, чтобы усмирить один из главных страхов тех лет — не оправдать, не соответствовать. Умереть не боялись, сражались ведь за одно благое дело, за свою страну. Поэтому я не могла отказать — это было бы сродни предательству Родины, дезертирству. Подполковник выразил надежду на то, что я смогу помочь своей стране и отдал первый приказ — быть готовой выехать в Сталинград на следующий день после обеда. Уже выходя из кабинета, я услышала тихий голос Ивана Семёновича: «Вона дивчына хорошая, не пэрэживайтэ». Я тяжело вздохнула. «Хорошая…». Самой себе я тогда пообещала — не подведу. Когда я на следующий день пришла попрощаться с Колей, его в комнате не оказалось. Я перепугалась ужасно — ходить куда-то без сопровождения ему было нельзя, здоровье пока не позволяло. А тут ещё и его боевой товарищ с соседней койки меня «успокоил» — Коля ушёл куда-то почти час назад. Из палаты я вышла растерянная и задумчивая. А если с ним что-то случилось? А если ему стало плохо? В задумчивости я присела на подоконник. Из разбитого окна дышало ранним летом, и я поймала себя на мысли, что пытаюсь надышаться жарким, душным июньским воздухом. Я так задумалась, что вздрогнула от неожиданности, когда кто-то коснулся моего плеча. Я обернулась — передо мной, широко улыбаясь, стоял Коля и протягивал букетик каких-то полевых цветов. — А я вот тебя ищу везде, — он улыбнулся. — Сам собирал, — это было сказано с такой гордостью, что я еле сдержала смешок. Забрав из чужих рук букетик, аккуратно перевязанный какой-то ниткой, я повертела его в руках. — Красивый, — немного отстранённо произнесла я. — А я вот в Сталинград еду. На передовую, — бросила как-то невпопад. Коля сразу как-то сник. — Значит больше не увидимся, Марусь? Я подняла взгляд. Коля выглядел расстроенным, чересчур бледным и каким-то потерянным. Да мне и самой не хотелось с ним расставаться. — Ну, почему же? — мне захотелось его приободрить, хотя у меня этой самой «бодрости» было не больше. — Здесь же встретились. Значит ещё когда-нибудь обязательно увидимся. Разговор зашёл в тупик. Я сидела на подоконнике, болтая ногами, Коля стоял рядом, привалившись к стене. За окном разгоралось уже второе военное лето. И война вдруг показалась мне страшным сном. Неужели существовало в мире что-то, кроме этого школьного коридора, кроме яблоневого сада за окном, кроме медового запаха полевых цветов? Неужели страх, боль и смерть действительно были совсем рядом, наступали на пятки этому светлому моменту, вернувшему меня в школьные годы первых неловких влюблённостей? Я сунула руку в карман формы — под пальцами оказался тонкий кусок материи. «Мамина хусточка» — вспомнила я. Мне казалось, я бросила этот платочек куда-то в свой полевой рюкзак, когда собирала скромные пожитки, а оказалось, машинально положила в карман. Я повертела хусточку в руках — цветочные узоры из красных ниток, какие-то только моей маме понятные символы. Расставаться с маминым подарком было жалко, но я уверенно протянула его Коле. — Отдашь при встрече, — пояснила в ответ на его удивлённый взгляд. — Нужен же какой-то повод. Коля только улыбнулся и сжал в руке мой подарок.

***

В Сталинграде меня определили во второй дивизион 1077-го зенитно-артиллерийского полка. Самым удивительным было то, что наш дивизион, как и весь полк, почти полностью состоял из девушек, большинству из которых едва исполнилось 18 лет. Нашей задачей было прикрывать от воздушных налётов врага заводскую часть города, точнее — Сталинградский тракторный завод. Нам выдали вооружение и отдали чёткий приказ: «При любых обстоятельствах — ни шагу назад!». Вот тогда было страшно. Страшно, когда небо вдруг становилось чёрным из-за самолётов. Страшно, когда немцы проводили по 200 вылетов за день. Страшно так, что семнадцатилетняя девчонка, увидевшая приближающихся немцев в первое своё дежурство, с перепугу спрыгнула со смотровой башни. Её спасла только длинная форменная юбка — они у нас плотные были тогда. Она ею за гвоздь зацепилась на башне и повисла, а капитан наш потом её снимал. Помню, беседовал с ней долго, успокаивал, объяснял. Он вообще к нам как дочерям относился — помогал, учил всему. В полку я числилась наводчицей. Работа эта требовала не только умения точно определять расстояние до цели практически на глаз и производить расчёты в уме, но и быстро ориентироваться, не тереться ни при каких обстоятельствах. В общем, я гордилась, что мне доверили такую ответственную работу. Делать расчёты и обращаться с зениткой меня научили быстро. Но вот страх… Страх никуда не делся. Я всё ещё боялась подвести своих сослуживцев, свою Родину, боялась не справиться, не оправдать ожиданий и была уверена, что не смогу принести никакой пользы именно здесь. Но только капитан считал иначе. Он уверял, что у меня отлично получается и что, если бы это было не так, он не доверил бы настолько важную задачу мне. Но однажды мне и самой пришлось стать за зенитку. Это был самый страшный и самый тяжёлый бой для нашего полка и для меня лично. Как сейчас помню — вечер 23 августа. — Тревога! Летят! — крик разрезал вечернюю тишину. Тутже раздался гул самолётов. Мы высыпали из палаток, побежали к оружию. Небо, которое уже тысячу лет, кажется, не плакало дождями, как будто заволокло грозовой тучей — больше сотни бомбардировщиков двигались по направлению к городу. — По самолётам! — отдал приказ командир. Тут же раздалось несколько выстрелов, только один попал точно в цель. Одна из младших девушек радостно засмеялась — видимо это был первый сбитый ею самолёт. Мы готовились к следующему залпу, но земля под ногами вдруг затряслась, нас оглушил грохот — бомба упала в нескольких метрах от соседней с нашей зенитки. Мне кажется, девчонки тогда рухнули на землю одновременно с раздавшимся взрывом. Вокруг разлетелись кусочки земли. Пока мои сослуживцы поднималась на ноги, раздался ещё один залп. Всё вокруг окончательно покрыла пелена едкого дыма, граница между небом и землёй словно перестала существовать. Где-то рядом снова разорвался снаряд. И сквозь грохот я услышала чьё-то обречённое: «Танки» И действительно — сквозь пелену проступали очертания десятков вражеских танков. Они стояли ровными рядами, словно замершие перед прыжком дикие звери, но были в разы опаснее любых хищников. — Значит будем стрелять по танкам! — раздался крик капитана. Мы растерялись. Есть одна фраза из старой песни: «На земле зенитки не воюют», вот и нас учили стрелять только по самолётам. Пока мы думали, что нам делать, танки открыли огонь. Одна из зениток загорелась, девчонки кинулись врассыпную. Выбора у нас не осталось. Мы стреляли по танкам прямой наводкой, ведь нашей задачей было не пустить их в город, а всё остальное отходило на второй план. Над головами гудели самолёты, вокруг разрывались бомбы и танковые снаряды, дышать становилось всё труднее из-за дыма и летней августовской духоты, но мы продолжали бой. А ещё мы ждали подмогу. Ведь даже больше тридцати зенитных установок, которые у нас были, превращались в ничто перед больше чем сотней танков и ещё большим количеством самолётов, по которым мы старались не стрелять — берегли снаряды. Вот только подмога пришла слабенькая, при таком-то количестве противников, — пара танков, три обшитых сталью трактора и пара десятков рабочих с трёхлинейками. Все — с того самого завода, который нам было поручено защищать. Потом мы узнали, что все силы нашей армии, расположившиеся в городе, вели бои в нескольких десятках километров от нас, а времени на то, чтобы ждать их прихода, у нас не было. Через несколько часов снарядов стало катастрофически не хватать. Уже около десятка наших зениток были уничтожены, многие из моих сослуживиц — убиты. Ещё больше было раненых, но наши медсёстры просто не успевали им помочь, и кто-то умирал уже от потери крови. Бой длился до самого утра. К рассвету я боялась оглянуться вокруг — в живых не осталось почти никого. Но я точно знала, знала, во что превратилось всё вокруг: зенитки — в груды искорёженного метала, люди — в обгоревшие, фигуры, лежащие словно старые никому не нужные куклы, сломанные этой войной. На нашей позиции мы остались вдвоём — я и Лена Ольхова, совсем ещё девочка, прибавившая себе два года, чтобы пойти на фронт. Ей было всего шестнадцать, и на её счету в этом бою навсегда остался один уничтоженный и два выведенных из строя танка. Краем глаза я заметила, как вражеский снаряд попал в последний из наших танков — его экипаж оказался самым удачливым и продержался дольше всех. Я видела, как из боевой машины выскочили трое мужчин, но присматриваться было некогда — немцы сбрасывали на нас бомбы уже даже не целясь. И вдруг сквозь свист, вой и грохот я отчётливо услышала: «Ложись!». Сориентироваться я не успела — кто-то толкнул меня в сторону, повалив на землю. Я успела только потянуть за собой Лену, схватив её за руку, как в том самом месте, где я только что стояла, приземлился снаряд. Несколько мгновений мы так и лежали — я, держа за руку Лену, и парень, закрывающий меня собой. А потом я вскочила, отталкивая своего спасителя, и кинулась к боевой подруге, падая на колени. Лена лежала неподвижно, смотрела на меня совсем ещё по-детски наивными серыми глазами, как будто извинялась, и тянула руки к животу, словно хотела закрыть ими рану. Я рывком убрала её руки, сжимая чужие ладони в своих. Осколок бомбы угодил Лене прямо между рёбер, слишком глубоко, чтобы она прожила ещё хоть пару минут. — Мы победим, — она почти не могла говорить, воздуха не хватало. — Я верю, — губы у неё задрожали, Лена попыталась улыбнуться и, судорожно выдохнув, замерла. Я чувствовала, как по щекам текут слёзы. Как же, она ведь ещё совсем ребёнок! Девочка, которая даже не закончила школу. Маленькая героиня, слишком храбрая, слишком взрослая для своих лет. Она умерла, так и не отпраздновав выпускной в школе, так и не примерив свадебное платье, так и не исполнив какие-то свои, одной ей известные мечты. Эти сволочи, эти мерзкие нелюди лишили её всего этого. Во мне поднялась злость. Я и до этого ненавидела захватчиков всей душой, но теперь… Теперь я, кажется, готова была идти в одиночку против этих мерзких фрицев, против всех их танков и самолётов. — Помоги мне, — дрогнувшим голосом крикнула я парню, который стоял за моей спиной. Вместе мы отнесли погибшую девушку в одну из траншей и вернулись к зенитке. И только тогда, убрав с лица растрепавшиеся волосы и вытерев слёзы, я смогла взять себя в руки и рассмотреть своего спасителя. — Коля?! — Потом, — парень зарядил в установку очередной снаряд. — Всё потом, — прикинув расстояние до ближайшего танка, он принялся прицеливаться. Я кинулась помогать. Победа в том бою была добыта слишком большой ценой. Несколько сотен убитых, пара десятков раненных и 37 уничтоженных зенитных установок — все, что у нас были. Но и немцы понесли огромные потери. Мы не отдали Сталинград. С Колей мы поговорили спустя пару дней после боя. Оказалось, что после ранения его отправили сюда, работать на заводе. Как же я была рада увидеть его снова, теперь уже здоровым. Однако вскоре нам пришлось снова расстаться — меня, вместе с ещё несколькими выжившими девушками отправляли в другой полк. Когда мы прощались, я снова пообещала, что мы обязательно встретимся ещё раз — не знаю где, не знаю когда, но точно встретимся. Он только усмехнулся: «Конечно встретимся, как же по-другому? Я ж тебе должен платочек вернуть». И он вернул — спустя почти полгода после победы, когда мы оба уже домой вернулись. А ещё через полгода поженились. Вот такая хитрая судьба. Сводит, разводит, а те, кто должен, всё равно вместе останутся, — Мария вздохнула, закончив рассказ. Пару минут мы сидели в тишине. Я обдумывала услышанную историю, стараясь запомнить каждую деталь. И всё-таки что-то не давало мне покоя, что-то, за что я никак не могла ухватиться. — А этот платочек… — я нарушила молчание и осеклась. Показалось, что как бы я ни сфомулировала вопрос, он прозвучит глупо, но я была уверена, что эта деталь важна. Мария загадочно улыбнулась и посмотрела на меня с каким-то неожиданным одобрением, как будто надеялась, что я спрошу, и хвалила за догадливость. — Хусточка моя там сейчас, — она махнула рукой в сторону могилы мужа. — Как встретимся — отдаст. Она сказала это так просто, как будто должна была встретиться с мужем вечером за чашечкой чая. Мне даже стало как-то не по себе от этого невозмутимого спокойствия. Мария тем временем поднялась, лёгким, совсем не старушечьим движением расправила складки платья. Мы перекинулись ещё парой вежливых фраз — кажется, она благодарила меня за помощь, я её — за рассказ. Но мои мысли были далеко — история никак не отпускала меня. Задумчивым взглядом я проводила свою неожиданную знакомую, пытаясь представить, как эта женщина выглядела — страшно подумать! — семьдесят лет назад. А в моём воображении мелькали причудливые тени — сероглазая Лена, добродушный хирург, умирающий неизвестный. В какой-то момент мне даже показалось, что в шуме деревьев я слышу тихий отрывочный шёпот: «Прости… Победим… Встретимся». Я тряхнула головой, отгоняя наваждение и поднялась со скамейки. Ещё раз бросила взгляд на памятник и уверенно зашагала к выходу — глупо бояться теней в сумерках. Можно бояться смерти, но с чего бы бояться мёртвых? А в спину мне внимательно смотрели улыбающиеся глаза молодого парня в военной форме, навсегда застывшие на чёрно-белом фото.