***
— Интересно узнать, воздержалась ли ты в этом году? Анита, устроившаяся на полу перед камином, абсолютно нагая, потягивала вино на смоковнице — традиционный женский напиток, который обязательно надо употребить перед ночью охоты. Лидия что-то слышала о том, что плод оказывает сильное воздействие на либидо — в паре с алкоголем шансов на стеснение он не оставлял. Ванда оправляла красную шёлковую подвязку, поместив под неё маленький ножичек для фруктов. — Если ты это спрашиваешь у меня, то нет, конечно. Мы приступили к орехам и устрицам только после третьего раза, когда бедняжка Омега не нашёл сил даже на то, чтобы шевелить кисточкой хвоста. Ева переглянулась с Лидией и нахмурилась. Странное удовлетворение после недавней истерики выглядело как-то нездорово. Она будто что-то задумала. — От тебя это было ожидаемо, — хмыкнула Анита, — а что же ты, Лидия? Как прошла ночь с Секондо? Брюнетка почувствовала приступ раздражения. Не столько от беспардонности Аниты, сколько от факта того, что она провела прошлые Луперкалии с Папой Секондо. И, по правде говоря, это уже было не раздражение, а ревность. Жгучая, иррациональная. Лидия моментально поменялась в лице — опустила тонкие брови и посмотрела на блондинку тягуче гневно исподлобья, слегка наклонив голову к плечу. — А твоя ночь? Как ты провела её в прошлом году? Отчего-то Анита стушевалась и разорвала визуальный контакт, спрятав глаза. Ева, заметив неловкую паузу из-за странного раздора, переключила внимание на ещё одну блондинку в этой комнате, что продолжала возиться с подвязкой: — Зачем тебе нож, Ванда? Та ухмыльнулась и, отвечая Еве, смотрела почему-то на Лидию: — Вчера вытянула из мальчика интересные подробности о сексуальных предпочтениях. Мужчины любят, когда им дают то, чего они стесняются попросить. Если ты этого не делаешь, то какая в тебе ценность как женщины? — Женщина ценна сама по себе, знаешь ли! — недовольно фыркнула Ева. — Не пытайся подсунуть мне это феминистское дерьмо, Ева. Да и к тому же, я всегда конечная фантазия мужчины. — Ты только что себя обезличила и сексуализировала. — Я не жалуюсь. Вот такой и видела её Лидия — не женщина, а подлог. Она умело имитирует то, что ей нужно, чтобы получить крупицы мужского восхищения. Так ли уж дорого стоили эти крупицы, если за фальшивыми образами ты теряешь себя? Лидия помнила, как в детстве ей подарили куклу, волосы которой можно было окрашивать. Спустя несколько таких покрасок канекалон превратился в мочалку, а рисунок глаз стал постепенно стираться с прорезиненного лица. Глаза — зеркало души, а значит человек без глаз — человек без души. Как долго ещё продержатся глаза Ванды? Как долго продержится душа, на которую наслаивают ценники с каждым месяцем всё с меньшей цифрой? После разговоров с Секондо, Лидия убедилась, что в нём нет той поверхностности, которая бы позволила принять ещё одну тульпу Ванды, созданную под запросы Папы, за живую женщину, что испытывает страсть и обожание. Поэтому к блондинке она не ревновала. Ни капельки. — А все ли мужчины нуждаются в исполнении их фантазий? Лукаво поинтересовалась Лидия, зная, что эта война будет проиграна Вандой, даже не начавшись. Де-юре — де-факто. — Со временем ты поймёшь, что да, абсолютно все. Будь уверена в этом. — Из-за стола нужно выходить с лёгким чувством голода, Ванда. — К чему ты это? — Да так, — Лидия пожала плечами. Бим-бум. У Ванды осталась всего одна целая крепость — самолюбие. Но и она скоро падёт, стоит ей принять ещё один бой. Поэтому блондинка занимает себя питьём. Ева улыбается и едва заметно подмигивает подруге. К ночи Лидия распускает тугие упругие локоны, и те словно вуаль окутывают её со всех сторон, скрывая щёки, шею и плечи, придавая ей русалочий вид. Накинув на голое тело красный тяжёлый плащ с крупной декоративной застёжкой у шеи, Лидия спешит выпить вино — они с Евой уже слегка опаздывают. Звучит рог, и девушки спешат смешаться с красной неспокойной толпой шёпотков и смешков. Лидия старается через одинаковые макушки разглядеть сборище колдунов — снова в чёрных мантиях, только уже с меховым воротником. На плечах почётных Пап лежат волчьи шкуры с рваными краями. Секондо со сложенными на груди руками, стоит в первых рядах — смеётся и что-то обсуждает с недовольным стариком Примо. Отчего-то первый Папа показался Лидии не просто недовольным, а разозлённым, и она порадовалась тому, что он не знает, кто именно заворачивал тот солёный пирожок. Сестра Император стоит совсем рядом с колдунами, но отчего-то без Нихила, и прерывает общий гул: — Охота. В эту ночь «шапки» гонятся за «волками», имитируя праздничные пляски наших предков. Суть охоты в погоне за вожделенным трофеем, и если волк для шапки больше не желанен, то я прошу её прервать ночь для себя и колдуна сейчас, выйдя из круга. Верховная сделала достаточно длинную паузу, чтобы, наконец, одна из шапок вышла в центр поляны. С удивлением Лидия опознала в ней Ванду. Но почему она это сделала? Они сталкиваются взглядами — светлый печальный и тёмный взволнованный. Повторно звучит рог, и Лидия чувствует, как начинают дрожать пальцы, а дыхание вмиг становится глубоким и прерывистым. Она ощущает не просто волнение, внутри беспокойно возится искушающий страх, более интенсивный, чем тот, что ей почудился в момент снятия маски с колдуна. Несмотря на то, что в эту ночь шапок поставили в доминантную роль, процессом охоты всё равно управляли волки — сорвавшись лёгкой трусцой с улеска, они объявили начало погони. Шапки терпеливо выжидали несколько секунд форы, а потом бросились за колдунами, разрезая ночной тяжёлый воздух белизной икр и игриво трепещущими подолами алых мантий. Девушки громко хохотали и возбуждённо взвизгивали, стоило им нагнать свою пару. Лидии всё было не до радости — едва она пересекла декаметр леса, как тут же потеряла из вида мужчин со шкурами на плечах. Папы будто растворились, не оставив от себя ни духа, ни волчьего волосочка. Лидия в растерянности оглянулась по сторонам — слева от неё была бо́льшая часть шапок и волков, которые уже путались в руках, ногах и губах друг друга. Справа, из недружелюбной холодной темноты, раздавался едва уловимый шелест лесной мелкой речушки. Оттуда тянуло живицей и свежестью. Продолжать в грусти движение вперёд уже не хотелось, а слева находились те, чьё уединение лучше не прерывать, поэтому девушка направилась вглубь леса по правую руку. По крайне мере, если она заблудится, и к утру гули найдут её бездыханное тело, то она потом с удовольствием посмотрит в виноватые глаза почётного Папы. Мог бы и поддаться. Лидии стало совершенно не по себе, когда на деревьях, по которым она бездумно скользила рукой в процессе ходьбы, начали появляться какие-то засечки. Ещё немного и, вероятно, она раскроет какое-нибудь преступление, или под ногами захрустят хлебные крошки, по которым Гензель и Гретель всё же смогли вернуться домой — птиц в этом лесу не было. Чтобы прогнать тревожные печальные мысли, она начала считать бороздки, скользя в них ноготком указательного пальца, будто помечая, чтобы не заблудиться на обратном пути. Одна, три, восемь. Счёт прервался чужим чисто звериным рыком, и девушка не успела даже податься прочь, как со спины крепкие руки сжали талию и, слегка приподняв, прижали добычу к себе. Капюшон сбился, и горячие чужие губы жадно прижались к душистой шее, пощекотав волосами. Это не Секондо, да и запах совсем другой — ладан и сладкий лесной орех. Лидия ужом начала извиваться в чужих руках, яростно царапая их в попытке разрушить крепкую хватку. — Отпусти меня немедленно! Услышав её голос и, очевидно, не узнав в нём звучания своей пары, мужчина аккуратно поставил девушку на землю и развернул ликом к себе. Покраснев всем лицом, Лидия посмотрела на Папу третьего, что в угрюмом удивлении поправлял её накидку слитным резким движением. Она так грубо разговаривала с почётным Папой!.. — Да ты не моя! Прости, дорогая. Ответ девушки прервал шорох ёлочных иголок, которые примяли чужие ботинки. — Терцо, тебе лишь бы чужую даму потискать! — А вот это уже Секондо. — Твоя шапка заплутала среди ёлок в противоположной стороне. Если не поспешишь, то тебе она уже не достанется. И Папа Третий поспешил, очень забавно и пафосно взмахнув краем накидки. Лидия рассматривала Секондо с большим удовольствием — волчья шкура придавала ему вид строгий и загадочный, рукава плаща не закрывали изящных крупных ладоней с объёмной сеткой тёмных вен. В руках у него было что-то вроде… плётки? Хотя скорее узкий ремень из простой тонкой кожи без орнамента. Ещё какая-то традиция, о которой она не успела разузнать у Евы? — Зачем тебе ремень, Папа? Секондо молча приблизился к Лидии, ступая очень мягко и почти не слышно — словно на стопах у него были подушечки. Двумя пальцами — указательным и средним — зацепил край капюшона и снял его, обласкивая блестящим разномастным взглядом копну волнистых тёмных волос. — Мне много, где удалось побывать после своего отстранения от сцены, sorella, ты уже знаешь. Ближняя Европа была мне не столь интересна. А вот места отдалённые, глухие, девственно чистые — это то, чего я никогда не видел. Туда тянет. Так я оказался в декабре семнадцатого года в компании казахских баксы — шаманы. Прекрасные музыканты и лекари. Они рассказали мне интересную традицию, которая на их языке звучит очень забористо, — мужчина щёлкнул языком, — и суть её в том, что юноша должен догнать девушку. Где догнал, там имеет право на её любовь. Не догнал — значит на обратном пути его догоняет уже девица с тонким кнутом в руках, имея право немилосердно отходить несостоявшегося любовника. Лидия была с Секондо почти одного роста — отставала всего на пару сантиметров, — и это позволяло беспрепятственно смотреть ему в лукавые глаза. Он улыбался, хитро и по-доброму. Не чувствуя опасности в его мимике, она осторожно потянула из его рук ремешок. Не отдал, лишь только дёрнул обратно на себя. Осознание пришло резкой болью волнения в животе. Это она его не догнала. Когда улыбка скрылась с его губ прочь, Лидия что есть мочи рванула вперёд, вглубь леса, слыша, как он легко последовал за ней. Она обиженно подумала, что вообще-то шапки давали фору волкам. На его трусцу ей приходилось отвечать напрочь сбивающим дыхание быстрым бегом, который смешивал деревья перед её взором в одну тёмную трепещущую ленту. Тонкая подошва балеток только усугубляла положение — каждый мелкий песчаный камушек, каждая чешуйка шишки, что попадала ей под ногу, сразу же стремились оказаться внутри туфли. Она знала, что Папа не будет её бить, но отчего-то продолжала бежать быстрее звука свиста его ремня, петляя и царапая икры о приземистые ветки тиса, сбивая алые, словно её щеки, ягодки. На краю своего бега она оказалась у реки, столь длинной, что бежать дальше можно было только вдоль неё. Секунда её промедления, и Секондо тут же настигает девушку и, не успев толком затормозить, прижимает к себе за талию, прихватывая всей ладонью низ живота, спускается на колени, восстанавливая равновесие. От выпитого вина, погони и запаха тутовой водки у Лидии кружится голова, и она покорно тает в чужих руках, перенимая позу пленителя, наслаждаясь чужим тяжёлым дыханием в волосах. С довольством отмечает, что не так-то уж и легко ему было её догнать. Она не успевает улыбнуться, как оголённое бедро кусает холодная кожа ремня. Лидия вскрикивает и обиженно царапается. Обманщик-чёрт смеётся и заносит руку для ещё одного короткого хлёсткого удара, оставляя на белой коже рисунок перевёрнутого распятия. Сначала она лишь заполошно дышит, а потом начинает напрягать мышцы. И когда Лидия уже совершенно яростно вырывается из его рук, частя «Отпусти!», становится понятно, что игра уже не по душе, и он отбрасывает ремень. — Тихо, тихо, gattina. Sei una coccolone! Мужчина посмеивается и утешающе поглаживает горячий след его ударов. Лидия тихо, слегка гнусавя от растворяющейся обиды, спрашивает его: — Что ты сказал? Как это переводится? — Что ты котёнок-неженка. Как ты царапаешься!.. — Больно? Она это спрашивает слегка беспокойно и огорчённо — вовсе не хотела ему навредить, всё вышло непроизвольно на испуге. — Нет, что ты! — Он целует её волосы. — А тебе? Она сопит, разрываясь между тем, что бы развести его на ещё одну порцию утешающих ласк и тем, что бы ответить честно. — Нет, уже не сильно. Несколько секунд они проводят в объятиях друг друга, обмениваясь теплом и дыханием, слушая шёпоточек лесной речки. А потом Секондо срывает крепление застёжки девичьей мантии, оголяя острые плечи и ключицы, чтобы секунду погодя, покрыть их мягкими поцелуями. Лидия тешится и вздыхает. Подаёт то одно, то другое белое плечо навстречу его горячему рту, пока мужчина срывает с себя шкуру, скидывая ту на землю перед ними. Шершавые ладони Папы скользят со сверкающих в темноте предплечий на талию, сжимают мягкие выемки и с лёгким нажимом на поясницу толкают вперёд, заставляя зарыться пальцами в жёсткую тёплую шерсть. Алый бархат удобно опускается под женские колени, защищая тонкую кожу на косточках от мелких иголок, с которыми распрощались хранители этого леса. Она опускает голову, снимая волосы и открывая для Папы спину — он пользуется шансом и оглаживает языком крылья лопаток, бороздку позвоночника, глубокие ямочки Венеры. Руки его скользят к её крепким бёдрам, заставляя те плотно сомкнуться, и с легкой щекоткой переходят на поясницу, ненавязчиво надавливая, растягивая жгуты девичьих бёдер. Секондо кусает девушку за правую ягодицу, и Лидия недовольно мяукает, но быстро затихает, когда ощущает, как горячий язык разрезает влажные блестящие складки. Ей хочется его прервать — это слишком. Его язык предназначен для историй, для чтения тёмных молитв, что они возносят отцу своему Люциферу, но никак не для… этого. Не для лона простой монашки. Она бьётся в его руках, запрокидывает голову, пуская волосы струиться по спине против течения речки-наблюдательницы. Прерывисто стонет, не зная, как было бы правильно и красиво, поэтому делает, как умеет — тихо и нескладно. Шерсть жёсткая, а внутри мягкий горячий подшёрсток, и она собирает его под ногтями. — Папа… — он жадно облизывает, сосёт и целует, и она срывается в почти крик, — ну, Папа!.. Он на секунду отрывается от неё, чтобы сказать: «Тихо». Сказать тоном глубоким, утробным и совершенно серьёзным, какого она никогда от него не слышала. Поэтому Лидия послушно успокоилась и лишь тихо вздыхала, дрожа животом и грудью, пока он лакающими движениями снимал влагу со складок, оставляя между пространством языка и её кожи искрящиеся в ладонях Луны тонкие нити. Сняв одну руку с её спины, мужчина оставляет на правом бедре лёгкий щипок и одновременно языком погружается в узкое сжимающееся лоно, вымазывая в девичьей смазке кончик горбатого носа. Лидия дрожит и хнычет от нового острого чувства — едва ощутимого, но интенсивного и жгучего одновременно. Закусывает нижнюю губу до покалывающего онемения. Вдруг Папа забирает язык обратно и отрывается от складок, чтобы покрыть девушку своим телом и, повернув её голову, поцеловать, щедро облизывая губы и пачкая румяную щёчку густой смесью влаги из слюны и смазки. Вновь покидает её, и Лидия оборачивается, выпутывая пальцы из шкуры, чтобы посмотреть, как он раздевается. В темноте девушка едва что-то видит, но всё же различает очертания поджарого мужского живота, жилистых рук и ног, и недлинного, но плотного члена с тяжёлой округлой головкой. Прислушиваясь к себе, понимает, что не стесняется, но и не находит смелости, чтобы прикоснуться. Её и не склоняют. Папа скидывает мантию позади себя, чтобы устроиться на спине и потянуть к себе на бёдра сестру греха. Лидия покорно следует за его руками и опускается на его ноги, седлая только бёдра, робея перед тем, что бы занять позицию на его чреслах. Замечая это, мужчина садится, сгибая ноги в коленях, подталкивая Лидию под ягодицы к себе, целует и шарит одной рукой в мягких волосах, а другой позади себя в поиске ремня. Холодными пальцами она ласкает его шею и затылок, скользя нежно, сменяя подушечки ногтями. Пока Лидия увлечена поцелуем, Секондо, пользуясь моментом, завязывает мягкий ремешок на тонкой девичьей талии, оставляя длинный кончик у себя в руке, наматывая тот на один обхват своей ладони. Резко тянет хлыстик на себя, заставляя горячие складки прижаться к стволу и поделиться с тем влагой. Лидия охает в поцелуй и томится, совершая ещё несколько скольжений вдоль члена, что идеально задевает чувствительное основание клитора. Мужчина выпутывает руку из волос и тянется к узкой холодной ладони партнёрши, переплетая её со своей в замок. Укладывается на мантию, не сводя с Лидии влажного взгляда, и отпускает ремешок за тем, чтобы свободной ладонью направить горячий орган в гладкое пространство её влагалища. И у Лидии, по закону жанра, всё получается само собой — не успевает она даже толком приподняться, чтобы отстраниться, сказать ему, как балетка скользит по гладкой внутренней обивке одёжки под ними, колено ползёт следом, и она неловко приземляется, удерживаемая от травмы его руками. Ей больно, разрывающе больно, и она не удерживается от скулежа, чувствуя, как горячая кровь скользит из её лона по толстым ниткам вен его члена. Очевидно, и Секондо это чувствует, будучи достаточно опытным для того, чтобы отличить смазку от крови. И выражение муки на лице с острым наслаждением тоже не спутает. Мужчина поднимается, стараясь не тревожить их соединение, и прижимает еë душистый затылок к себе. Оглаживает спину почти по-отечески нежно и заботливо. Она обнимает его за плечи — дрожит всем телом и поверхностно дышит, словно чем-то разозлённая. — Вот уж не надо меня жалеть, я не хрустальная! — Зубы у неё, кстати, тоже дрожат. Блестят в темноте как жемчужинки, когда она скалится. Толкает его обратно на ткань, вручая ремень, и, сцепив зубы, совершает через боль один мощный толчок. Потом ещё один. И ещё. Секондо понимает, что она из тех людей, что скорее кинутся на борьбу с бурей, чем предпочтут её переждать, поэтому сейчас она стремится настигнуть как можно скорее удовольствие, чтобы прогнать боль. Он ей немного помогает, когда чувствует, что конвульсивные сокращения смягчились, тянет за хлыстик на себя, меняя угол и плотно притираясь головкой к передней стенке влагалища. И Лидия больше не может сохранять вертикальное положение, чувствуя как удовольствие стреляет по телу искрами от позвоночника до кончиков пальцев на руках и ногах. Боль не уходит, но клубится теперь внизу живота ноющей махровой змеёй. Не обжигает и не разрезает, просто вьётся. Лидия выдерживает ещё ровно два толчка, а потом жалобно сводит брови и глядит на Папу атласными умоляющими глазами. И он смиловался — уложил к себе на грудь, подхватывая одной рукой костлявые запястья, фиксируя их на её солнечном сплетении, а другой окольцовывая тонкую длинную шею. Спутывает густой непослушный волос вокруг её лица, горла и своей ладони прозрачной тёмной вуалью. Вбивается в кипяточное тесное лоно, не щадя ни себя, ни девушку, рычит, сжимает её шею сильнее, чтобы увидеть, как девичье лицо покрывается равномерным краповым цветом, и она перестаёт скулить из-за нехватки воздуха. Расслабляет пальцы, даёт прокашляться, вздохнуть, закричать, а потом снова стискивает, и не столько видит, сколько чувствует, что она срывается в окончание. Словно рукой сжимает его изнутри и начинает дрожать как листочек на ветру. Сквозь влажную паутину еë волос Папа видит, как крупные капли слёз катятся из бессознательных глаз. Лидия кашляет, плачет, тоненько стонет, когда он кидает её коленями на свою мантию, сжимая в ладонях грудь, скользя большими пальцами по твёрдым бусинкам сосков. Прижимает к своему торсу и заполняет горячей влагой. Глухо стонет и кусается, не зная, куда себя деть от неё, обжигающей до боли. Она всё ещё плачет, и он старается её утешить, хотя и знает, что вызвана её истерика не болью: — Тише, gattina, тише. Ты милая, хорошая девочка. Чудесная девочка. Всё хорошо. Лидия капризно выпячивает губу и притирается щека к щеке. А потом, совершенно изнурëнная, тёплая и мягкая, сопит на груди почётного Папы, укрытая алым бархатом и волчьей шкурой. И думает о том, что перерисует солнце, луну и звёзды на окнах в его покоях. Если он ей позволит, конечно.***
Терцо расчёсывает пальцами рыжие густые локоны партнёрши, что маленькими глотками пьёт прохладную воду со своих ладоней. Он любуется этой пасторальной картиной — словно первая женщина, соблазнив Адама, насыщается влагой щедрого Фисона. — Вернись ко мне, Ева, ну же. Она тепло улыбается и падает ему на грудь, пряча острый нос в выемке между его крепкой шеей и покатым подбородком. Папа укутывает партнёршу в свою мантию и качает Еву, словно дитя.