Уголок

— Ты странный. — Ты тоже. «Они сошлись. Волна и камень,» И эти переглядки вновь. В полной тьме чужого холла. Блестящие глаза и полная тишина. Алые пятна на комоде, а на нем восседает клон былого человека. Весь мрачный, незаметный, как темный маг в свои плохие дни. Костюм ему влитой пришелся, как в тот самый выпускной, но он его совсем не помнит и больше никогда не вспомнит. День счастливый, день чудесный, когда год метаний полный прошел без потерь. И друг казалось взаимностью ему ответил. А напротив, между двух раздвинутых коленей встал потерянный в лесу путник. Меж крон и зарослей ветвей бродил часами да сейчас бродит в непонятном забытье чужих зеркал. Нечистых. Потертых от рук чужих и слёз и крови. Грязный, мерзкий, но приятный. Мутные зрачки чернели и терялись в обстановке. Прижились к родному дому где поныне умер тот. Костюм отсюда и алая бабочка тоже. «…Лед и пламень» Один спокоен до конца, один колени трет и когтями царапает худые до костей ноги. И давит сильно, не жалея. Высокий, кудрявый так, словно куча змей из-под капюшона смотрят, и усмехающаяся улыбка. Глаза хитрющие, как у змеи-проводника. Лапы цепкие, точно прислужник Габриэля, занятый за ловлей добычи. «Не столь различны меж собой.» — Ты потерян. — И ты тоже. Шарканье и шаг. Рука на твердой как стена щеке. Глаза в глаза. Губы на губах и краткий шепот оповещает: — Но ты слабее, Адам, — Язык облизывает сухие губы. Взгляд мучений, пониманья и непониманья вместе сжатых, — Ты еле дышишь, и ты скоро будешь рядом со своим дружком. — А ты живее? — Смех, шелест и одна пуговица отлетает, а напротив капюшона не снимают, покрывая тенью мрак лица. Глаза блестят. Глаза хохочат, — За тобою тоже жертва. — За мною один, а за тобою трое, — Суровый тон, будто так и надо. Наказанье дать, отправить на убой и ждать похвалы от наблюдателя свыше, — Напомнить имена? Лязг металла в крови. К горлу подбирается высокий стон от рук на горле и нещадящей хватки на ногах. Хрустит, кряхтит, но не перестает улыбаться с довольством, превосходством. Над миром, над собою. И нет здесь проигравших. И победивших тоже нет. Каждый в этом месте погиб и не исчез. Лучше умереть и испариться, чем быть воскреснутым спасителем. Но кто-то побоялся правды и пошел по пути твари человечьей. А кто-то побоялся всех, себя и отдался порыву позвонить, убить. Жалкие букашки, муравьи и познакомились они чуть не попав под пламя наказания сатаны. Но не так важно как они схватились друг за друга как котята и кричали друг другу, словно не слышали ничуть. Высказывались, но не рыдали, смотрели, вглядывались искали себя в себе, смотря на точную копию в душе глаз. Пустошь. Боль и милость. И опускается к спелому яблочку Адам. Прокусывает его до брызгов сока и пьет нектар, как старец, младеющий от чистых дев. Жадно, до чистоты, не теряя ни одной капли юности. А под ним постанывают, терзают завитки завистливых блондинистых змеюк. Ухмылка Адама сеет хаос в узких зрачках снизу. Кулаки хватаются, ноги пинаются, а от ощущений хочется лезть на стену и выть кошкой. Когти капюшон тянут назад и смешки превращаются в рычанья. — Как ты посмел?! Сопляк! Но не прячется, не крадется клыками к холодной навечно коже, а исследует реакцию. Следит за мертвым взором, чтоб в случае чего задушить, убить, но не видеть ни одной хорошей эмоции в глазах. Запястье мнет шелковое, крадучи шествует к вене и прислушивается к всплеску крови. Ничего. И разочарование в голове. Затягивающая пустота в лице и змеи кусают бесстрастные щеки. — Что? — Адам тоже хочет спросить у себя «что?», на что можно надеяться, когда ты единственный кто помнит. — Ничего, — До шах и мата далеко. И не факт, что его, — Слабак. Яростный блеск (блеск!) и плечо к плечу прижимается плотно, без единого дюйма между. Рябь черная злится, бесится, по лицу маячит без улыбок. Адам хотел, желал, вот и получает одно единственное дуновение живого. — Ты! — Рявкнул. Глазок суженный, плывет. Дикий кот. И Адам думает приручить зверя. Незамедлительно впивается в спину, прижимает бедра ближе, сильнее, царапая худые палки сквозь одежду. Взгляд. Рык. Эхо. Стон. Гнев испаряется и дикая жажда воссоединится перед глазами «бога» возбуждает до предела. Адам ищет спасителя, напарника в мир людей, чтоб жить без забот, обязательста. А вокруг трупы, рабы в руках Люцифера и его множественных рук, даже он такой. Скованный, мертвый на вид, кроме надежды в глазах на лучшее. На лучик света, на то, что перед ним существо перестанет притворяться. Утопающий утопающего утопит. — Кукла! Потеряшка! — Кричит, вопит, не дергается, но и не соглашается с точкой власти. А Адам терпит. Не выдержит, придавит и сожрет с потрохами, — Ты глупый Мюррей! Хмурится Адам, складки ложатся и в голове возникает вновь тот случай? День? Мгновенье? В пустоши время не течет, лишь страдания настигают, скука, шквал ударов и черная дымка тумана. Черное-черное мгновенье. То во, что не поверишь с любопытством, отвращением и злостью. Жалость. В углу сидело нечто. Горбатое, сломанное, костюм длинный под покровом тьмы — хвост торчал напоминанием под ногами. Струился, вертелся, пошевельнуться пытался. Зверь метался в сомненьях, на распутье дороги выбрать не мог дорогу с одной единственной тропой. И Адам повел в противоположную сторону, дальше и дальше от отчаянного закоулка смерти. Предаться сладкой смерти? Сделать, то чего хотел предатель мира, жизни и встать за его спину окончательно? Ни за что. Адам никогда вольно не повернется лицом к Габриэлю. Чтоб он горел в аду. А дать кого-то ему в владения считалось еще одной десятой единицей ближе к концу света. Адам ненавидел одиночество глубин. Встав на грязную «дорожку», груз повышался в размерах. Думать становилось все более частым занятием в безумном мире. И скромная пустота черепной коробки стала ему домом, приютом от того, что делают с «его» телом. А с его ли вообще? — Грешник! — Патлы хватают и тянут ближе, внутрь тела, к несуществующей душе, глазам червоточинам, скрытым за маской бесстыдного черта. Но Адам знает. Поэтому поддается движениям и, стирая кровь с плеч, переходит к шее. Урчание над ним льстит, но всё ненастоящее, фантазия. Сезар не плакал никогда. Адам так говорит, зная его четыре месяца, но ситуация при знакомстве, к сожалению, в этом подвела. Чернота угла и жалобный искаженный словами плач. Плечи жались к тьме ближе, а Адам силился отвернуться, в конечном случае уйти. Но его тянуло. Мощное, зацикленное на сжавшемся комочке нечто скрипело. Внутри зарождались потемки самых ужасных мыслей, но спросить что-нибудь выскальзывало шальной пулей. И приглушенный вопрос прогремел среди образованного вакуума. — Ты.. как? — Ребенок! — Ладонь хлопает по гладкой щеке и вибрация проходится по коже. Сезар облизывает губы, смотрит из-под растрепанной челки и улыбается со всей вложенной коварностью. Добивался шлепка. Понравилось извращенцу. Адам кривится и выворачивает руки подлеца за спину, подальше от своих брюк. Спешит, зараза. А никто не отвечает. Уши разъедает сыпучее ничего и звук глубокой тишины, которой Адам добивался. Но не хватает ему ответа и злостного «отвали». Поворачиваются с хрустом — настолько скорость быстрая и рассматривают, как экспонат музея искусств. Следуют по дуге тела от головы до пяток и втыкаются в пол, без объяснений, без попыток сказать. Глаза жмурят, вытирают длинными палками и сглатывают, производя единственное эхо внутри. Нос сжимается в напряжение и брови точно вместе собраны. Лишь губы держат и молчат. — Ну же, — Адам кивает навверх, намекая на другую альтернативу, помимо сидения на полу, — Ты так и будешь? — И это всё? — Сезар клацает зубами у бледного уха, чуть мажа слюнями по золотистым волосам. Адам недоволен. Хватает бока и сжимает до колючего мороза, до спазмов и вздрагиваний от кровожадных пальцев. Захват хищника на жертве. Адам словно кусок мяса держит аппетитный и млеющий на языке, но он альтернатива, а не беспринципиальная сука-человек без инстинктов. Он не такой как эти ублюдки. Он выше. Сезар откровенно глумится над ним, смеясь от щекочущих ощущений около ребер. Кровь не качает отмирающие куски плоти — Адам чувствует шуршавость сквозь плотный костюм и рубашку. Отдергивается как от кипятка, больше не мешая щупальцам Сезара бродить в свободе. Оскал. Грустная улыбка. — Хотелось бы, — Из-под укрытия волос выползают на свет глаза. Маленькие, но все еще кажутся расширенными для человека. Колени хватает, пытаясь слабость лица переправить на руки, — Здесь меня не тронут. Здесь я один, зато не с этими… альтернативами. Адам шаркает ногой не в силах оторваться от голубизны кожи страдальца. Подойти смелости не хватает — худоват для того, кто только стал им. На лице маска дружелюбия, но ждать нельзя, скорее думать, скорее действовать. Их могут засечь и тогда Адам потеряет себя. — А ты что, не из них? — Требуемое терпение перерублено на корню и кем же? Самим Адамом, черт возьми. — Нет, — Сезар томит. Разговаривать ровным тоном ему дается с титанической сложностью, — Я создал этот спасительный угол САМ, своим желанием о спокойном пережитке «загробной» жизни. — О чем ты говоришь? — Адам сюда попал конечно неспециально да не случайно, раз так, по правде, говорить, но сама мысль, развивающаяся в разговоре, звучит нереальной, запутанной и туманной. Замолкает. Сезар с яростью обдумывает что-то важное для него и Адама, но если есть сомнения… Он же не расскажет больше. Логика держит именно эту вариацию действий. О другом речи не шло. — Знаешь, — Сезар моргает с чем-то новым в глазах. Добрым и здоровым, будто не он кривлялся на полу в истерике, — не думаю, что тебе нужно это знать, если кто-нибудь услышит или поймет из твоих уст о такой способности этого злополучного места меня с легкостью найдут. А идеей и информацией заинтересуются. Единственное, что я могу сказать это то, что здесь чувства расплывчатые, мягкие, я будто во сне. Сон… — Если я хорошенько подумаю о том, чтобы ты стал человечней, это сбудется? — Сезар на вопрос не собирается ни отвечать, ни лаять, но замирает, словно услышал что-то объятое неизвестностью. А Адам идею подхватывает, сжимая острые щеки Сезара, убирая злосчастные острые зубки. Смотрит глаза в глаза, кусая щеку изнутри от пустоты напротив, — Думаю да. И Адам думает. Надеется. Мечтает в конце концов. Представляет ту тень человека одну на полу, связанною с надеждой наручниками. И золотую мысль со сном вспоминает, чтоб извлечь из этого большое желание, в конце получив победу. Но Адам о силе разума своего не знает. Никто не знает и ничто не может сказать, сколько должно пройти времени, чтобы погибший внутри Мюррея ребенок всплыл наружу из тюремной камеры и наконец крикнул: «Спасись!» И слово такое простое, знакомое в чертах. Словно говорил когда-то, словно перед тем как попасть в черноты думал именно об этом, но тогда была фраза и явно не обращенная к Сезару. По рукам катятся слезы, а они жмутся к лицу, глазам в просьбе, молитве нечистой, цинической. Яркие змеи увядают, а яд остается в нем. Он надеется на ЕГО спасение. Он молится ради Сезара. Как там ОН? Последняя мысль и предупреждения не помогли ему выжить? Пусть хотя бы «сон», поможет Адаму исполнить последнюю перед смертью мечту. Спасти ЕгО.