Recuérdame

Я не хочу лететь в Лондон. Я хочу лететь в Барселону и там сдохнуть. Именно с таким чувством я и сажусь в самолет. Меня так сильно штормит после вчерашней попойки и утренних попыток привести себя в норму с помощью эфедрина, что при болтанке во время взлета не чувствую никакого страха. Правда, при наборе высоты пытаюсь выйти в иллюминатор, прямо сквозь толстое стекло, чтобы превратиться в ворону и, каркая, улететь за горизонт в потоках белесого тумана. Сосед ловит меня за ремень и кое-как усаживает обратно — раньше, чем другие собратья по креслам успевают вызвать стюардессу. — Плохо? — сочувственно спрашивает он по-французски, но я слышу певучий южный акцент, с растягиванием гласных: итальянец. — Три дня назад похоронил друга, — не считаю нужным играть в «ай эм файн, фэнкс», задравшее меня по самое не могу за три года жизни в Лондоне. — Примите соболезнования. — звучит как-то удивительно тепло, кажется, он и вправду соболезнует. — Спасибо, но ни мне, ни ему это не поможет. — Что с ним случилось? — Банальный аппендицит. И небанальное осложнение в процессе операции… из наркоза не вышел. — машинально проговариваю это все, по-прежнему не веря, что Роже Пикар сыграл в ящик в неполных сорок два года. Как будто не из-за него, похороненного в семейном склепе на кладбище Монмартра, я не просыхаю уже третий день и не могу найти в себе силы вернуться в Лондон. В «Лампе Аладдина» у меня уйма работы, но я, как настоящий джинн, не стремлюсь обратно в рабство… Мой сосед смотрит на меня очень ласково. У него голубые глаза, теплые, как море в летних Каннах, золотисто-рыжеватые волосы — почти тициановский оттенок, немного тонкие, но красиво очерченные губы. Ямочка на подбородке. Загорелая кожа. На шее, под расстегнутым воротом клетчатой рубахи, тонкая золотая цепочка с крестом. Итальянец. Католик. Мой ровесник, или чуть моложе. И черт меня побери, если он не такой же чертов ценитель крепкой мужской дружбы, как я. Разумеется, я не ошибаюсь. Мы выясняем это вскоре после того, как до нас доезжает тележка с напитками, и выпиваем по стаканчику риохи. И окончательно приходим к общему знаменателю в туалете, за десять минут до того, как зажигается табло «пристегнуть ремни», и самолет приступает к снижению. Ну а мне остается только застегнуть собственный ремень и убедиться, что у меня не дрожат ноги после самого классного отсоса за прошедшие пару лет… Макс — его зовут Массимо, но он просит называть его Макс, да пожалуйста, друг, мне не сложно — тем более, что ты делаешь минет, как языческий бог… Как всегда в подобных ситуациях, мне кажется, что наш главный Бог не сердится, а только улыбается. Ну в крайнем случае смотрит с мягкой отеческой укоризной, совсем как мой бывший психиатр. На посадке нас снова болтает. Я говорю Максу, что чувствую себя коктейлем в шейкере, и он хохочет, как школьник. У него белые зубы, а на нижней губе — небольшой шрам. Эта метка его не портит, наоборот, возбуждает… такая пикантная нота при поцелуях с языком. Наверное, так, потому что я больше не целуюсь в губы, ни с парнями, ни с девками. Мой член к вашим услугам, друзья мои, можете облизывать его сверху донизу, как мороженое с глазурью, и он ответит вам горячей благодарностью, но рот оставьте в покое. Это слишком личное. Это для бога, которому я поклонялся так истово, что готов был сердце вырвать из груди и сжечь на алтаре его красоты… но жертва не была принята. Бог отверг смертного, и Смерть, преисполнившись презрения, тоже не приняла (а жаль, я охотно поменялся бы с Роже местами в его уютном склепе). Уста мои не сомкнулись и не забились могильной землей, но замкнулись для поцелуев. Я даже позабыл, какими на вкус бывают губы любовника. Ладно, что толку вспоминать о прошлом… особенно сейчас, когда намечается такое чудесное приключение в Барселоне. Август, аквамариновое море, запах лавра и кипарисовой хвои, апельсинов, соленого шоколада и красного вина, горячих камней. Разноцветные дома Гауди, похожие на взметнувшееся безумие. Цыганский собор. Арки и балконы, балконы и арки… Макс говорит, что летит в Барселону на выставку сюрреалистов, где будут представлены работы Дали, а я отвечаю, что это забавно, потому что Дали мой любимый художник… ну после Пикассо, разумеется. — Так, может, сходим в музей Пикассо? — предлагает он, но при этом держит мои запястья в своих руках и смотрит так, что мне понятно: музеи -это вообще плохая идея до завтрашнего утра. — Я люблю Пикассо… но не больше, чем трахаться под абсентом, возле раскрытого окна с видом на море, после сеанса боди-арта, — честно говорю я. — Я согласен! — едва ли не кричит Макс. К счастью, в этот момент шасси ударяются о взлетно-посадочную полосу, и голос моего нового парня тонет в реве турбины и плеске бурных аплодисментов. Ну надо же, мы опять не разбились… Какое счастье!

****

Макс знает Барселону как ипохондрик - свою медкарту. Всю дорогу от аэропорта он, не затыкаясь ни на минуту, восторженно говорит мне о Ла Рамбла, о Готическом квартале, о Гауди, об арене Монументаль, о парке Гуэль, о рынке Бокерия, где мы непременно должны попробовать креветок и лангустов на гриле и лучший в Барсе хамон… Мне с трудом удается вставить, что я не ем ничего теплокровного и с глазами — жду насмешек, но Макс, к моему изумлению, впадает в приступ какого-то идиотского умиления. Стискивает до боли мое бедро и возбужденно шепчет: — О, вот как!.. Ты не ешь мяса… ну конечно… такое прекрасное существо, как ты, похожее на ангела света, должно иметь доброе и сострадательное сердце!.. — Эй, притормози… — я чувствую, что не готов к подобному выплеску сентиментальной хуйни, однако мой приятель продолжает изображать глухого менестреля: — Знаешь, ты прав… я тоже уважаю аюрведу… в Лондоне я пригласил бы тебя в индийский ресторан, но не в Барсе!.. Этот город превращает меня в хищника… я даже могу есть мясо с кровью…. — Но стоит у тебя исключительно на вегетарианцев? — усмехаюсь я, чтобы как-то сбавить накал страстей, пока мы не доберемся до отеля, или хотя бы до места посвободнее, чем замкнутое пространство такси. — Нет… то есть… — он краснеет до ушей, а я безжалостно добавляю: — Я не ем мяса, потому что люблю зверей и птиц живыми. И не выношу натюрморты… доброты же и сострадания к людям у меня не больше, чем у вампира. Так что не очень-то надрывайся со своими серенадами, побереги рот для других занятий. — Не ешь мяса, но пребольно кусаешься! — в голубых глазах Макса вспыхивает обида, он невольно хмурится — и становится таким красивым, что неожиданно не только мой член, уже ноющий от напряжения, но и мертвое сердце подает признаки жизни. Бум-бум-бум — три отчетливых удара грома в грудной клетке, словно песня далекой грозы. Занятное ощущение. Давно и прочно забытое. Нет, я не хочу вспоминать. И не обольщаюсь насчет сердца: это аритмия, а не внезапный приступ влюбленности. Расплата за три бессонные ночи, злоупотребления алкоголем и обезболивающими, и за слезы, невыплаканные на похоронах Роже. Мой дорогой психиатр, герр Шаффхаузен, поседел бы, если бы ознакомился с полным перечнем всего, что я влил в себя за последнюю неделю, и со списком нарушенных запретов… Положа руку на печень — мне следовало бы поехать к нему на Ривьеру, попросить, чтобы положил меня в клинику на пару недель, хорошенько промыл капельницами и помучил своим психоанализом, но нет, нет, нет… Не поеду. Достаточно того, что ради похорон Роже я нарушил зарок, данный четыре года назад, и пробрался во Францию, словно контрабандист; достаточно встречи с Парижем, где каждый угол, каждый мост, каждая тень на воде или на стене дома мучительно напоминали о нём, а Лазурный берег - бывшая земля обетованная - теперь и вовсе казался запретным Эдемом, откуда меня вышвырнули больнее, чем несчастного Адама. Зато я не возвращаюсь в долбанный Лондон, по крайней мере прямо сейчас. Пусть клиенты и заказчики еще недельку повоют на луну голодными волками, пощелкают зубами, подостают Ирму звонками и жалобами… похороны — это та самая «уважительная причина», которую приходится уважать всем. И я своим кладбищенским отпуском воспользуюсь на полную катушку. Спасибо, дружок мой, Роже. Ты всегда меня выручал. Надеюсь, ты все-таки попал в свою загробную жизнь, ты же так в нее верил, и тебе там сейчас хорошо… по крайней мере, намного лучше, чем мне здесь. Я смотрю на красивое лицо Макса, на его горящие щеки и досадливо прикушенную нижнюю губу — и понимаю, что веду себя как настоящая неблагодарная свинья. Этот шикарный парень хочет наслаждений, хочет праздновать жизнь, а я, еще пару часов назад хотевший просто сдохнуть, теперь готов поучаствовать в вечеринке. Да, черт возьми, Макс, Массимо, как там тебя по-правильному… у нас будет праздник. Мы разрисуем друг друга с головы до ног, как индейцы, или древнегреческие танцоры. Устроим оргию. И у нас будет секс. Во славу жизни… и во имя Божье, потому что зачем-то же Он придумал оргазм и научил своих детей дарить и получать его. Именно это я и говорю Максу, под осуждающим взором таксиста: — У нас будет секс. — говорю по-французски, но кого я обманываю, если эта фраза всегда понятна всем, в любой точке земли, на всех языках мира.