Кто без греха

— Ну? — Погоди… Выше давай. — Вот так? — Ещё немного. Минуту… чуть влево передвинь. — Блядь, теперь-то ровно? — в десятый раз раздражённо уточняет Хуан и с громким сопением оборачивается, через плечо бросая нетерпеливый взгляд на Роу. Тот прищуривается, склоняя голову набок, и задумчиво чешет рукояткой молотка бритый висок. — Угу… А ты вообще уверен, что хочешь повесить её именно здесь? — он несмело кивает на стену, прикрытую выцветшим узорчатым ковром, и удостаивается лишь раздражённого протяжного вздоха. — Правый край повыше подними. — Чёрт побери, да у меня сейчас рука отвалится! — фыркает Райнер и только крепче вцепляется в массивную картинную раму. По ней, некогда выкрашенной в благородное золото и извечный чёрный, расходятся тонкие трещины, переплетаясь меж собой в запутанную вязь и обнажая рассохшуюся от времени и влаги древесину. Хуан чуть елозит кончиками пальцев вдоль этих шершавых светлых пятен, задевает сцепленный скобой расшатавшийся уголок — Роу постарался, — и касается самого полотна: уродливо продырявленного с одной стороны, помутневшего и черноватого в искусственном лиловом свете. Лейтенант, признаться, сомневался, что подарок придётся ему по вкусу — Райнер, как он успел заметить по коллекции масляной живописи в кабинете, неизменно предпочитал яркость красок, брошенную на холст истеричными абстрактными мазками. Но всё же вытащил картину из кучи отсыревшего, догнивающего хлама, раздавил тяжестью взгляда и приказом завалить хлебальники все ухмылочки подчинённых, а после треть ночи сидел в одиночестве и сосредоточенном молчании на узкой койке и бережливо оттирал тряпкой въевшуюся в лакированную поверхность белёсую плесень и грязь, — стоило того, чтобы его недосып под глазами, запавший сизыми тенями меж морщин, зацеловали мягкие губы. Чтобы гладкие ладони — в сравнении с его мозолистыми и испещрёнными порезами-шрамами — влезли наглыми касаниями под ремни бронежилета и, наверное, куда-то чуть глубже и незримее, чем одежда, кожа и мышцы — Роу ещё и сам не осознал куда. — Сейчас, размечу только, потерпи. — Лейтенант присаживается на корточки и принимается рыться в пластиковом ящике с инструментами, уже через десяток секунд выуживая из скудного старенького набора ободранную со всех сторон линейку-уровень и кусок цветного мелка. — Я вообще спешу, помнишь? — прибавляет он будто невзначай, переступает сваленные в небрежную кучу пёстрые шмотки и отодвигает в сторону сломанный торшер: трахать Хуана на комоде, с силой вдавив грудью в столешницу, небезопасно для его же винтажных побрякушек. — Торопишься выслуживаться собачонкой у ног возлюбленного майора? — снисходительно хмыкает тот, но Роу пропускает подколку мимо ушей и только молча чиркает пару точек прямо по ворсу ковра. Он отбирает у Райнера картину, приставляя её к спинке кровати, и взамен вкладывает в его ладонь несколько гвоздей. — Не дразнись, — словно несмышлёному ребёнку указывает Роу. — Всё поражаюсь твоему умению годами изображать тупого солдафона. — Ты предпочёл бы труп, болтающийся в петле? — Готов самолично сплести верёвку, — хитро щурится Хуан, явно смакуя в воображении сцену повешения, — если этим трупом окажется Его Величество Мэтт. — Язык прикуси и побереги свои пальцы для других целей. — Роу покрепче перехватывает инструмент. — Осторожно. Вколачивать гвозди в металл — затея безумная и в некотором роде бессмысленная (что-то на уровне с тем, как и уговаривать Райнера не строить самоубийственно-мятежных планов против Джека), но он не собирается шариться по чемоданчикам местных работяг в поисках чего-то более подходящего, а Хуан не желает дожидаться, пока лейтенант рысью оббежит полкорабля: ему до упрямства необходимо сразу после пробуждения повесить подарок на стену спальни. Потому он стоит не двигаясь на коленях, хмурясь при каждом гулком ударе молотка, а Роу, уже полностью облачённый в миротворческую форму, но босой, топчется по примятой постели, грозящей однажды стать общей — он всё чаще остаётся ночевать у Райнера, заменяя одной своей персоной и крепким членом всех его многочисленных любовников. Их связь на деле уже не кажется чем-то из ряда вон выходящим и пугающим чёткостью границ — если того пожелать и щёлкнуть пальцами, отсутствующих в целом; и они — синхронно в своих желаниях — не против обращать голую похоть в особую разновидность их личной и по-детски отрицаемой привязанности. Не против до поздней ночи соревноваться в язвительных комментариях, а после засыпать рядом, ощущая щекотное чужое дыхание; по очереди пытаться посреди ночи выпутаться из душных объятий, превышающих критическую отметку допустимой тактильности, и ожидаемо проигрывать схватку. Выдираться из вязкого сна и вновь падать лицом в подушки, чтобы перед молчаливым прощанием выцепить остатки близости и насквозь пропитаться ароматами мыльного корня, дорогущих цветочных вытяжек и гари ночных костров — запаха, что облезшим хвостом волочится за Роу. Лейтенант уже ничуть не жалеет, что однажды пьяным встрял в перепалку с Хуаном — таким же проспиртованным до мозга костей, как и он сам, — и оказался в его кабинете на пару нестерпимым желанием счесать костяшками излишнюю дерзость и напрочь выбить каждое едко-заумное словечко. Шея Райнера под пальцами казалась ему хлипкой сухой веткой: стисни посильней — и переломится пополам; но Роу всё неподвижно возвышался над несносной светловолосой язвой и прижимал того к стене, чувствуя, как током бьёт в ладонь шальной пульс, ускоряясь с каждой секундой, а чужое дыхание жаркой хмельной горечью оседает на его лице. И где-то на умелых пальцах, расстёгивающих пряжку на армейских брюках и ловко влезающих под резинку белья, сбивчивой шепотливой тираде, за которую не грех прилюдно вздёрнуть на виселице, и задранной белой футболке сдался и одновременно согласился со всем, во что должен был ввязаться. Вплавился в обнажённость и осознал, что ему дико нравится, как Хуан взглядом затекает едва ли не под кожу, голодно выглаживая перекаты тугих мышц и шрамы, пока он не спеша стаскивает с себя форму, расстёгивая ремешок за ремешком. А после повторил: уже в трезвости и со сносной прелюдией — по его мнению, конечно, — подавив личные противоречия, отрицания и размышления о том, что Хуан — та ещё расчётливая, невыносимая блядь, перетрахавшая половину Сентрал Луп, а у него самого — до унылости редкие половые связи в перерывах меж дежурствами и столь лелеемое и ноющее старой раной прошлое за пластиной бронежилета. Роу временами ради приличия пытается напомнить себе, что Райнер — шёлковый узел, собственноручно затянутый на горле, облачённое в человеческий облик предательство и продажность, но тот всё целует так самозабвенно, изящно и со вкусом, словно мягкостью своих губ стремится подчистую искоренить зарождающиеся в черепушке тревоги и опасения. А после спускается ниже, по груди и животу, успевая подавить в голове лейтенанта неуместный вопрос: «Такой ли он с другими своими любовниками?» Однако Роу разумно не суётся в список его смазливых молоденьких пассий и топкое болото чужих межличностных отношений, скромно довольствуясь мастерскими минетами, доступом к хорошей выпивке и тем, что Райнер обоюдно не устраивает ему ревнивых допросов и порой столь милостиво пускает поваляться после дежурства в своей ванне. — Придёшь сегодня ночью? — Хуан подаёт ему последний гвоздь, и от вопроса на скулах Роу невольно перекатываются желваки. Он несколько секунд поглядывает то на ковёр перед собой, то боковым зрением на чужое оголённое плечо, подмечая, что след от его же несдержанного укуса к утру стал только заметнее. На виске жилкой пульсирует робкое желание натянуть сползший рукав повыше, скрыть отметину под мягкостью бархата и убраться как можно скорее, пока предложение Райнера окончательно не осело в мозгу навязчиво-привлекательной мыслью задержаться, а пальцы не вплелись в его спутанные светлые волосы. — Нет, ухожу с отрядом в патруль к границе Делового центра, — ровным тоном поясняет он, перенимая железку из руки Хуана, и та за несколько ударов пробивает ковёр и входит в металл едва ли не по самую шляпку: силёнок и мастерски прикрытой нервозности лейтенанту не занимать. — Собираешься наказывать местных говнюков? — Я посвящу тебе каждое сломанное ребро, — обещает Роу, косо ухмыляясь уголком рта. — Как романтично. — Хуан смешливо ластится к его бедру и игриво перебирает пальцами по щиколотке, прощупывая бугристый короткий шрам у косточки. — Неужели в твоей солдафонской черепушке осталось хоть что-то, кроме устава и команды «фас»? — Ещё, — Роу не сдерживается от лёгкого шлепка по чужой упругой ягодице (хоть на деле Райнера за длинный язык стоит перегнуть через колено и хорошенько выпороть армейским ремнём), — оперативное тыловое обеспечение и операции по поддержанию мира. Ну? Как тебе? — Он наконец-то цепляет картину на гвозди и упирается взглядом в лицо Хуана. Тот не отрываясь рассматривает, как библейские святые льнут мученическими взорами к небесам, испачканным во тьму и прилипчивый лиловый неон, и тычут скрюченными перстами в блудницу, каждым жестом высказывая немое порицание и презрение. Роу необьяснимо для себя же мусолит мысль, что что будь у той женщины глаза Хуана — два синих озера, обрамлённых хитроватыми тонкими морщинками, — и Христос бы первым кинул в неё камень, лишь бы сбить спесь и гордыню, выколотить ложь и похоть, что осыпались бы звоном серебряных монет прямо ему под ноги. — Кто без греха, — спустя минуту молчания полуутвердительно отвечает Райнер и костяшками пальцев чуть приподнимает уголок рамы, выравнивая её на стене. — Первый брось камень. — Какая бесполезная трата ресурсов, не находишь? — На твоих камнях мы бы отстроили целый Вилледор. — Соглашусь только на бордель. — Распутная натура неизменно берёт верх? — Разве не это тебе нравится во мне больше всего? — Хуан театрально закатывает глаза, словно самая последняя шлюха, и ведёт ладонью по внутренней стороне бедра Роу, ощущая, как мгновенно напрягаются под плотной тканью мышцы, а сам он и вовсе выжидающе замирает и втягивает ноздрями воздух. Наглые пальцы крадутся ещё выше, скользя прямо по шву брюк к ширинке, словно Райнеру доставляет удовольствие один лишь факт, что ходячая гора мышц и несдержанности может за излишнюю назойливость сломать ему запятье единым движением. — Мне в целом нравится, когда я в тебе, — наконец-то выдыхает Роу после короткой паузы, сводя угловатые брови на переносице. — Прекрати. — А как же душа? Узнать меня поглубже? — Сообщу, если надумаю выкупить твою душонку у местных торгашей за бесценок. — Интересно, а в оперативном тыловом обеспечении что-то говорится о тайной передаче предметов роскоши любовникам, м, лейтенант? — Нет, это что-то из оценки и управления рисками. Прекрати. — Уверен? Мы бы могли сейчас… ну, раз ты ночуешь на посту… — вкрадчивый голос затекает сладостью в уши, а тонкие пальцы сжимаются на члене лейтенанта, прощупывая и потирая его через плотную ткань, пока тот не начинает твердеть, абсолютно независимо от воли Роу. Он ловит своими серыми, как отполированная сталь, глазами каждое мимолётное подрагивание губ, что неминуемо расплываются в довольную улыбку, едва Хуан замечает натянутые в области промежности брюки; стекает взглядом по ключицам и цепляется за оголённый кусочек бедра, отлично зная, что под бархатным халатом у Райнера нет ни белья, ни — мать его — совести. Хуан не скрывает своего желания — как и категоричной нелюбви к отказам в подобные моменты, — и от этого моментально пересыхает в горле, вязко мажет возбуждением и стучит мыслями в висок: совершенно не теми, что лейтенант сейчас ожидает от самого себя. Как тогда, в их первый пьяный раз, — и в последующие тайные встречи, окрашенные в неон и пошлые ухмылки. Постель под босыми ступнями Роу всё ещё хранит липкую утреннюю сонливость и тепло, и он вминается в его приятную невесомость, предательски раздумывая, что неплохо бы пожертвовать парочкой своих костей и впервые за долгое время никуда не торопиться. Забраться под одеяло и вмазаться шипастой переменчивостью характера Райнера, как самым губительным наркотиком; потягивать выдержанный виски, произведённый ещё до Падения, непрерывно пялиться на тёмное полотно с библейским мотивом, а потом внезапно сорваться — руками-ногами-губами — и поцелуями рассыпаться по светлой коже. Но у лейтенанта свой отдельный сценарий: в Вилледоре, где смерть шаркает стёртыми подошвами по тёмным углам заброшенных зданий и дворов, а человеческая ненависть шипит углями в кострах, не бывает тихо, и долг хранить мнимый порядок наваливается неподъёмной ношей на широкие плечи. — Да, — коротко произносит Роу, несмело отнимая ладонь Хуана от своей промежности. — Прекрати, мне действительно пора на службу. — Иди ты к чёрту со своей службой, солдафон, — цыкает Райнер, резко отлипая от него, и валится спиной на постель, укладывая руки под голову и закидывая стройные ноги на спинку кровати. — Позови кого-то из своих… — Захлопнись, умоляю тебя. — Не дуйся — тебе не к лицу. — Роу наклоняется, примирительно целует его в висок и спрыгивает на пол. Он отыскивает закинутые под кресло ботинки, скоро шнуруется и, неловко кряхтя, поправляет в брюках стоящий колом член. — С хером наперевес, знаешь ли, не особо удобно маршировать. — О, попроси своих дворняжек помочь. За лишнюю четвёрку на броне, — огрызается на его жалобу Хуан. — Ты же знаешь, ты — единственная сука, которая меня интересует. — Льстишь, — отмахивается Райнер. — Мне нравится твой подарок; вот тот чудак, слева, вообще на тебя похож. Он со вздохом умолкает и отрешённо вперивается глазами в полотно, словно комната вокруг и сам лейтенант, залипший в дверном проёме, перестают существовать. Полы бархатного халата изящными драпировками плавно сползают вниз, оголяя бледные бёдра и едва прикрывая опадающий стояк, а Хуан, чересчур раздетый для утренней прохлады, сейчас кажется мягким и картинно-надуманным, будто только-только сошедшим из-под кисти умелого мастера и по ошибке свалившимся в их сломанную и больную реальность. Он — едва Роу покинет комнату, — точно сбросит обманчивую шкурку и вновь облачится в цветную кожу, горделивость и косые взгляды, словно в непробиваемую броню. Лейтенант тянет ручку двери вниз, зачем-то кивая самому себе, как только раздаётся щелчок. «До встречи» — звучит слишком громко для того, кто вовсе не опасается однажды затеряться меж клыкастых пастей и рыжины стен, но всё же тише, чем редкая и искренняя просьба Хуана — тот просит только стоя на коленях и чувствуя лёгкими подступающее удушье. — Возвращайся, — произносит он, и его слова арбалетным болтом прилетают меж лопаток Роу: чересчур равнодушно, будто Райнер переборщил с напускным безразличием. Лейтенант в секунду неподвижно застывает в дверном проёме, вдыхает воздух полной грудью и только потом оборачивается к лежащему на кровати Хуану. — А ты будешь ждать? — сглотнув, спрашивает он и глазами выглаживает блондинистую макушку. — Тебя — да. Возможно. Нет, он ведь действительно похож, гляди, — вопрос рассеивается в воздухе и вдребезги разбивается о сбивчивый ответ, словно Хуан и ни секунды не размышлял над ним. Перекрывается скрипом двери, клацаньем замка и воцарившейся в комнате и мыслях тишиной. Теряется среди отчётов, исписанных резким косым почерком и запятнанных красными печатями, за отметками в графике дежурств и встречами с поставщиками и курьерами. Затирается раздражением от глупых любовников, радушно скалящихся на монетки в карманах и мгновенно испаряющихся после полуночи по щелчку пальцев. Утопает в притягательной темноте старого полотна и тикающих часах, уроборосом поедающих дни; — Хуану по сотне раз на день надоедает дожидаться, а Роу не приходить к чертовски знакомой двери. И где-то на границе меж желанием поддаться алкогольному опьянению, свалиться без задних ног на узкую койку и тлеющим рассветом лейтенант возвращается: весь обдуманный ночами напролёт, он просачивается душной синевой миротворческой формы, дымом костров и губами по ключицам. Скидывает армейский рюкзак и позволяет исколоть себя взглядом с ног до головы, пока не становится совсем нестерпимо, и, словно преданный пёс, утыкается холодным носом в шею Хуана, втягивая ноздрями аромат его тела. — Знаешь, что бы я сделал на твоём месте? — спрашивает Райнер, ведя подушечкой пальца по свежей ссадине на скуле Роу, пока тот неторопливо вползает ладонями ему под одежду. От формы лейтенанта за милю несёт дешёвым куревом, а сам он выглядит так, словно не спал целую вечность. — Я весь внимание. — Хорошенько меня выебал и заткнул рот, потому что я очень хочу с тобой поссориться. — И что? — ухмыляется Роу. — Будем сраться прямо как парочка престарелых пидарасов, м? — он резко подхватывает Хуана под ягодицы, позволяя крепко обвить себя ногами, и, не дожидаясь возражений, тащит в спальню. — А мы парочка? — Хуан влезает невесомыми поцелуями под его воротник и губами скользит вверх, по чёткой линии челюсти и к скуле. Он коротко выдыхает, когда лейтенант роняет его на кровать и начинает стаскивать ботинки, а затем и брюки, не отказывая себе в удовольствии огладить ладонями упругие ягодицы и бёдра и после чуть задержаться пальцами на выпирающих подвздошных косточках. — Да ни в жизнь. — Определённо, — соглашается Хуан, швыряя в угол комнаты футболку и оставаясь в одном лишь нижнем белье. — Что у нас может быть общего? Раздевайся. — Ничего, — отвечает Роу, стягивая с себя экипировку, и всем свои тяжёлым телом наваливается на него сверху, притираясь пахом меж разведённых ног. — Кроме… этой картины. — Кроме неё… Ага. Совместное имущество? — Даже не думай. Она мне нравится, помнишь? — Запамятовал. — Я не шутил, — произносит Райнер, рывком подаваясь ему навстречу и облизывая вмиг пересохшие губы, и вздрагивает, едва Роу болезненно прикусывает его ключицу, — я действительно… — Тихо, я знаю, — шепчет лейтенант непривычно хриплым, словно сорванным от длительного крика, голосом и стискивает пальцы на его шее, наблюдая, как кожа под ними окрашивается в алый. Он вдавливает Хуана затылком в подушку, не отрываясь наблюдая за пляшущими в его глазах неоновыми отблесками, что в секунду загораются и гаснут в прозрачной синеве радужек. — Думаешь? — Хуан сглатывает слюну — так что кадык нервно тычется в ладонь Роу, — и рукой тянется к его ширинке, освобождая из-под белья отвердевший и чуть липкий от предэякулята член. Играючи, медленно ведёт ладонью вверх-вниз, слегка поджимая у головки и задевая чувствительную уздечку: остро, на грани с болью и мелькающими вспышками удовольствия, как умеет только он один; — пока Роу не останавливает его долгим глубоким поцелуем. — Я помню, что я тупой солдафон, — он нежно убирает растрепавшиеся пряди с лица Райнера и с лаской тычется губами ему в висок, ощущая, как ритмично пульсирует под разгоряченной кожей венка. Цепляет резинку его трусов и медленно тянет её вниз — и Райнер остаётся лежать под ним абсолютно обнажённым. — Ты наверняка должен быть счастлив, что прикасаешься к прекрасному. Смазка и резинки, как обычно, в тумбочке. — Хуан откидывается на подушки и шире разводит ноги, подхватывая себя под коленями. Роу успевает удивиться про себя: Райнер любит длинные прелюдии и оттягивать удовольствие; раскладывать свои эмоции на неравные стопки и детали, будто сложный пазл, и заполняться ощущениями до упора, пока не треснет терпение; — но послушно выполняет требование, хоть и не понимает, нравится ли ему сейчас эта упрощённая версия. По вкусу ли нетерпение, пропитавшее каждую клетку напряжённого тела, та хлипкая притворная стена меж ними, выросшая за недолгую-вечную неделю, и мысли разрушить её в одну секунду и протоптаться легионом невысказанных слов по битым кирпичам. «Камням», — шелестит по ушной раковине теплотой смешка, едва Роу касается сжатого входа скользкими от смазки пальцами, с легким нажимом проникая внутрь, и по радужкам впервые темно и желчно мелькает святошным порицанием и неуместной ревностью. — Я хранил верность лишь тебе одному, — врёт Хуан, насквозь считывая лейтенанта. Он дёргается всем телом и рвано втягивает воздух ноздрями; на выдохе плавно прогибается в пояснице, раз за разом всё глубже насаживаясь на пальцы, и Роу невольно любуется его напряжёнными мышцами и подрагивающим от нетерпения членом. Обхватывает второй рукой ровный ствол, увитый тонкими выпирающими венками, и отодвигает крайнюю плоть, обнажая розоватую и поблёскивающую от влаги головку. Размерчик у Хуана ничуть не уступает тому, что болтается между ног Роу, хотя тот выше, тяжелее и заметно шире в плечах. — Войди в меня, — шипит он сквозь сжатые зубы, — скорее. — Шлюшка. — Я перечислю их всех. — Хуан в ответ улыбается своей самой паскудной продажной улыбочкой и, кажется, ядом затекает ему в вены. — Хочешь? Роу хочет его задушить, хочет затрахать до смерти, чтобы тот рычал и умолял его остановиться. Роу хочет, чтобы Хуан отдал приказ тоном, не терпящим возражений, и он бы сейчас согласился остаться хоть навечно в этой комнате, но тот лишь пожирает его мутным взглядом из-под полуопущенных век. — Да, о каждом. Лейтенант вколачивается в Райнера что есть силы: размашисто и мощно двигает бёдрами, входя до основания и заставляя Хуана кусать заалевшие губы. Наваливается на него всем телом, закинув одну ногу на плечо, а вторую сдавив под коленкой и прижав к кровати. Мысли плавятся и скользким, подтаявшим желе плещутся со стороны в сторону в черепной коробке, пока он внутри Хуана и входит так глубоко, что тот с каждым разом всё сильнее сжимается на члене и до синяков кусает собственное запястье. — Я трахал их… — прерывисто выдыхает Райнер, — прямо здесь. Винни… знаешь, он так смешно кончает, когда поставить его на колени… Лейтенант невольно мажет глазами по тёмному полотну, висящему над их головами, и ему чудится, как святые отводят глаза, словно опасаются невзначай коснуться той липкой откровенной похоти, что льётся через край с каждым сорванным с губ Хуана стоном и вскриком; воздевают сложенные ладони к небу и тянут безмолвные молитвы. — Сильнее… Роу не против бы пасть на колени и молиться вместе с ними, чтобы не сорваться в личную пропасть и не сломать Хуана всем своим нахлынувшим порывом чувств. Не перебить тому кости по одной в отместку, потому что его необъяснимо прёт и лупит по всем рецепторам и датчикам — внешним и внутренним — и они раздражающе мигают тревожно-красным, выжигая на сетчатке чёткий образ привлекательно раскрасневшихся щёк, растрёпанных светлых прядей на примятых подушках и отсвета неона на пушистых ресницах. Роу впивается поцелуем в мягкие губы, словно старается заместо воздуха вкачать в лёгкие чистое возбуждение и своё желание, — и впитать, запомнить каждый стон, вздох и смешок. Выгладить желанное тело до стёртой кожи, содрать ногтями мышцы и коснуться той пустоты, где по преданию должна обитать душа, но на деле залегает её отсутствие. Испить Хуана до дна, как самое крепкое и сладкое вино: последнее на полке в заброшенном магазине, с цветастой бумажной этикеткой и до стыда дешёвое. — Попроси меня вернуться, — шепчет Роу ему прямо в губы и, окунувшись в подтаявший лёд голубых глаз, наконец-то и окончательно понимает, что они вместе конкретно влипли. — Хотя бы ещё раз попроси меня вернуться.