Где вечное лето и солнышко рыжее

      Закат сегодня на самом деле красивый. Дилюк, тихо выдохнув, переводит взгляд в сторону смеющихся людей. Вместе с парком аттракционов они сливаются в одну пёструю, нечёткую картинку, смазанную мигающими огоньками гирлянд на деревьях. Тёплый ветер отпечатывается на губах лёгким вкусом карамели, рассыпается в медленно наступающей вечерней прохладе нотками сахарной ваты, и, рассеяно проводя рукой по волосам, Дилюк невольно отмечает, что ему не хочется пока уходить. Пока. Он и сам не до конца понимает, почему пришёл сегодня. Может, поддался уговорам друзей, а может, ему удалось поверить в то, что и правда хочется? Не суть, факт остается фактом: он уже пришёл и не успел пожалеть о своём решении. Пусть он является лишь наблюдателем, это не мешает проникнуться всеобщим детским восторгом, предвкушением чего-то захватывающего. Так он думает, но едва в поле зрения попадает знакомая синяя макушка, всё спокойствие, окатив напоследок холодом, позорно исчезает. Дилюк отводит взгляд, сжав внезапно пересохшие губы в тонкую нить, и упрямо смотрит на Кэйю вновь, словно бросая вызов. Себе или ему – кто знает. Не Дилюк уж точно. Впрочем, Кэйа едва виден из-за окруживших его друзей. Но даже сквозь шум слышен этот голос – сладкий, растягивающий гласные, как ядовито-приторные фруктовые леденцы, тающие в тёплых руках. Они оставляют отпечатки ещё до того, как удаётся попробовать или ты их с досадой выбрасываешь, оттирая въевшиеся липкие разводы. Дилюк нервно сглатывает, чувствуя навязчивый привкус, оседающий на языке. Как каждый раз, когда он встречает Кэйю. Как каждый раз, когда он видит вопросительный, смешливый взгляд, направленный на него – мол, в чем дело? Почему ты смотришь так? Ведь каждый раз, когда смотрит чуть дольше, Дилюк осознает всё отчётливее, что он чертовски и безнадёжно влюблён. До слегка нет трясущихся рук, до неровных пятен на щеках, совершенно очевидного смятения, заметного всем, казалось бы – кроме объекта воздыхания. И это смахивает на очередной акт сюрра, когда он вновь и вновь заходит в эту кофейню, едва ли видя что-то ещё, кроме баристы. Практически наугад делает заказ, мельком просмотрев картинки в меню и тыкая в первую понравившуюся, ждёт, слушая его голос, толком не вслушиваясь в милую болтовню, молясь про себя, чтобы этого не заметили. И, расплачиваясь, потеряно улыбается смайлику на стакане, который каждый раз отличается. Он повержен, сражён, растопчен – все сразу, без малейших усилий, и о его молчаливом позоре Кэйа и не в курсе даже. Зато в курсе, что он может проливать кофе на стойку, когда они всего-то соприкасаются пальцами, и поэтому теперь Кэйа держится слегка осторожнее. Дилюк же после этого случая забывает временами, как дышать, и красные пятна на щеках выдают его смущение без каких-либо зазрений совести. — В следующий раз я смогу пригласить его куда-нибудь, — вслух бурчит он, на автомате отпивая кофе и чуть морщась. На самом деле, кофе он не особо любит и, скорее всего, напиток вновь остынет или Дилюк забудет его в какой-нибудь учебной аудитории. Ну а пока стаканчик хранит на себе ласковое тепло – и Дилюк становится чуточку счастливым, представляя, что это не от кофе внутри, а от тонких пальцев баристы, испачканных чернилами от гелевой ручки. Улыбка Кэйи тает взбитой сливочной пенкой у него где-то под рёбрами, чтобы остаться с ним ещё на несколько долгих часов. Потому что Кэйа для него как этот закат, разлившийся малиновой газировкой, чуть перемежающийся тёплыми перистыми облаками. Будто чуть подует ветер – и они исчезнут, развеются, оставляя неприкрытую, бьющую по глазам надломленную яркость, понемногу истлевающую в жалкие проблески. Дилюк бы сказал, что Кэйа не тлеет. Кэйа беспрестанно сгорает, находясь в центре внимания, но он и не против – сам же с сахарной усмешкой тянет видавшую годы зажигалку. Если страх и промелькнет в глазах, то он быстро сменится азартом, мол – я готов, но как далеко ты зайдёшь, ведь ты и понятия не имеешь, чего можно ждать от меня. Если готов, то позволь мне не быть Ненужным. Пожалуйста. Ненужным? Это звучит как кощунство.   — Ты… в порядке? — слышит он и сонно моргает, всматриваясь в обеспокоенное лицо напротив. В горле резко пересыхает, когда Дилюк понимает, кто перед ним. — Да, — кивает Дилюк и повторяет громче, — да, в полном. — Просто, — усмехается Кэйа несколько смущенно, — не пойми неправильно, ты словно завис на пару минут. О том, что Дилюк, похоже, просто уставился на него, он решил смолчать. Стыд опять расцветает на щеках Дилюка и, понимая, что ещё немного и это будет слишком заметно, юноша торопливо бормочет: — Да, бывает, задумался, — он неловко отрывисто смеётся, — такое со мной слишком часто в последнее время. Он надеется, что это звучит хоть немного убедительно, пока парень недоверчиво меряет его взглядом. У Дилюка на мгновение перехватывает дыхание: Кэйа, с его блёстками на скулах, с этими мультяшными заколками, с звенящими браслетами на тонких запястьях – весь, с головы до кончиков пальцев преступно потрясающий. И этот Кэйа что-то говорит, пока Дилюк наверняка смотрит на него как олень, застывший в свете фар. Кэйа, не выдержав, фыркает, прикрыв рот рукой, и от звука его смешка Дилюк, наконец, отмирает. Он отворачивается в сторону, надеясь скрыть не желающую сходить с лица улыбку, и трёт шею, опустив голову. Пряди волос слегка спасают положение, давая ему ничтожно короткую передышку. Ровно до момента, пока Кэйа, почти невесомо коснувшись алых волос, не закалывает их одной из тех заколок с нелепыми блестяшками. Дилюк потеряно переводит взгляд на него, касаясь мягкой звёздочки на заколке, и Кэйа, демонстративно закатив искрящиеся детским озорством глаза, делает вид, что поправляет украшение. Чуть высунув язык от притворного усердия, он вновь осторожно касается пряди, но на секунду задерживается, словно погладив волосы пальцами. Его губы подрагивают в мягкой усмешке, но как-то немного… на грани. Словно он вот-вот дрожаще вдохнёт, прежде чем осесть перед Дилюком на колени и беззвучно разрыдаться в его ладони. Но Дилюк моргает – и ощущение истерики, опасно повисшей в воздухе, растворяется. Кэйа отступает на шаг назад, потом ещё и ещё. Острые плечи подрагивают, и, поплотнее укутавшись в тонкую рубашку, Кэйа разворачивается, чтобы, по-видимому, уйти, но застывает на месте, услышав тихий оклик. — Мне нечего, — Дилюк от волнения почти что хрипит, и, прокашлявшись, добавляет, — дать в ответ, прости. — И не нужно. Не стоит того. Я не стою того. Его голос как сухой дрожащий лист – бесцветный, беззащитно-хрупкий, осыпается мелким крошевом под ноги, чтобы быть растоптанным. Кэйа вроде бы хочет обнять себя за плечи, но останавливается на полпути, упрямо вскинув голову, будто позволив себе и так слишком много. Он смотрит на Дилюк, крохотно улыбаясь, и возвращается к своей компании. Дилюк поражённо глядит ему вслед, зажав в ладони смятую звездочку, от которой едва уловимо пахнет ванилью и кофе. И которую он там же и теряет перед уходом, слишком витая в размышлениях, чтобы заметить пропажу.       Кэйа воспалённым взглядом тупо пялится на лучи рассвета. Эта ночь прошла незаметно. Он словно вот только что лёг, повинуясь скорее привычке, нежели желанию уснуть, и вот уже утро. И солнечные лучи, пока ещё жалостливые и нежные, а через час или меньше слепящие. Кэйа закрывает лицо руками, с силой проводя по коже щёк, и это помогает стряхнуть мизерную частичку оцепенения. В голове бессвязные обрывки, подсказывающие, что, вроде бы, стоит сделать – почистить зубы, умыться, неплохо что-то съесть. Но даже от мыслей наваливается очередная порция усталости, от которой ему хочется лишь завернуться в кокон одеяла, не вылезая оттуда ближайшую неделю. Трудно сосредоточиться на чём-то, разум застывает в тупом ступоре – и сам он остается лежать, не пытаясь двигаться. Пожалуйста, почему я опять проснулся? У него по щеке ползёт мошка, и он вяло взмахивает ладонью просто для вида. Она слетает, но уже через секунду, настойчиво жужжа, тычется ему в лицо, садясь на поцарапанную скулу. Это привычно. Ровно с того момента, как Кэйа месяц назад или больше не нашел в себе ни намёка на желание вынести мусор. Всё это накапливается уже в нескольких пакетах, задвинутых за длинные занавески, чтобы глаза не мозолили. Ведь это лишний раз покажет, насколько же он бесполезное ничтожество. Просто… никчёмный. — Мусор в горе мусора, — неожиданно громко смеётся он, и натянутый смех обрывается так же резко, переходя на нервную молчаливую дрожь. Кэйа обхватывает себя за костлявые плечи и скребёт кожу ногтями, расчёсывая саднящие ранки. Жмурясь, он дышит ртом, скукоживаясь на кровати, не давая волю рвущейся истерике. Повторяет дрожаще весело, — нет. Нельзя, понял? Дыхание понемногу выравнивается, и Кэйа приподнимает руку, внимательно смотря на подрагивающие пальцы, хмурясь от нахлынувшего отвращения. Обгрызенные до ноющей боли ногти, подживающие содранные заусенцы, огрубевшая кожа от постоянного сдирания начинавших было затягивающихся ранок – обыденность. Это весь Кэйа – комок нервозности, сам себя пытающийся собрать каждый день и вытолкнуть на улицу, потому что обязан. Не розовое чувство радости по утрам, бодрящий кофе и запах вафель или чего-то подобного – блять, да даже сам кофе Кэйа уже ненавидит, но сосущее чувство голода отдаётся головной болью и слабостью. Больше, чем тот уровень, при котором он «ладно, я пока держусь». Больше, чем кровь из носа «ничего, бывает, я в порядке». В метро он готов уснуть прямо стоя – хотя, не уснуть, а, скорее, отключиться на месте. Он невидяще смотрит на пол, на чьи-то ботинки, едва покачиваясь, борясь с понемногу накатывающей тошнотой. Такой себе завтрак – крепкий до горечи чай натощак, но Кэйа почти уверен, что на работе успеет что-то перехватить до того, как сознание, махнув ручкой, наконец-то покинет его. То, что он говорит себе это каждое утро, благополучно забывается. Впрочем, забывается многое, когда Кэйа оказывается на работе. Одни и те же обязанности отчасти успокаивают его, настроение даже чуть улучшается. Хотя, как иначе, если улыбаться – одна из тех вещей, которую он должен выполнять, несмотря ни на что? Он улыбается, протирая стойку, хотя людей ещё нет. Улыбается, проверяя наличие сиропов, хотя некоторые бутылочки оказываются липкими от подтёков. Улыбается, поливая суккуленты, начинающие подгнивать. Стоп… что? Кэйа поражённо касается пальцем буроватого мясистого листика, и тот отваливается. От сырой земли отлетает крохотная мошка, и юноша отшатывается, загнанно дыша. Он мотает головой, поджав губы. — Нет, — повторяет, — быть не может. Я не мог угробить и их, это же- Как назло, ещё один лист отрывается от стебля, падая уже на пол с едва слышным звуком. Кэйа не может не проследить взглядом его путь и, прижав ладонь ко рту… смеётся? Смеётся, вгрызаясь в свою руку, не отводя глаз от жалкого листа. Наступает на него, слыша влажный хруст. Потерянно жмурится, запрокидывая голову и смеясьсмеясьсмеясь, пока хихиканье не перерастает в полузадушенные всхлипы. — Почему я должен это вообще делать?! Порыв злости накатывает так же быстро, как и проходит – да вот только сердце заходится, и внутри все дрожит-дрожит-дрожит. Он стискивает пальцами виски, потирая их, едва касаясь кожи подушечками пальцев. Чуть легче, но вот лежащее в осколках горшка и комках земли растение всё ещё у него под ногами. Переломанное, абсолютно ни в чём не виноватое, но покалеченное. Кэйа едва ли не валится на пол, стукаясь больно коленями. Он осторожно трогает оборванные корни, пачкаясь, и мысль о том, что ещё можно спасти, вспыхивает у него в притупленном сознании. И отдаёт жгучим раздражением. — Я не обязан что-то «спасать». Никто не обязан даже пытаться. Парень кривится от своих же слов, лихорадочно быстро заметая останки суккулента в совок и безжалостно вытряхивая в мусорку. Пахнущие влажной свежестью листья валяются поверх замызганных бумажек, чьих-то окурков, выглядя неожиданно неправильно. Как и пустое место на полке. Кэйа на молчаливый укор лишь пожимает неровно плечами – мол, всему можно найти замену, если постараться. Да вот ему-то плевать. Всем плевать. Эта мысль тонет в тщательно сдерживаемой ежедневной панике от количества людей за окном, спешащих по своим делам. Неважно, двое или целая очередь оказывается у них в кофейне – хочется уйти тут же и не возвращаться в это место. Но, какая жалость, нужно на что-то жить. Кэйа, в общем-то, не хватает звёзд с неба. Ему достаточно денег на оплату аренды и на кучу дешевой еды, которую он запихивает в себя в моменты особо гложущего голода, когда осознает посреди нечастых минут зыбкого спокойствия, что вот ему скоро на работу, где с наибольшей вероятностью он не заставит себя и кусочка проглотить. Максимум выпьет воды, но разве за двенадцать часов это норма? И Кэйа проталкивает в себя продукты когда и, вроде бы, уже сыт. Впрочем, недолго – ведь совсем скоро он начнет загоняться и из-за этого и, закончив все водой, которая, кажется, заполнит желудок полностью, идет в ванную, где выблёвывает все то, то недавно проглотил. Першение в горле до кашля и крошащаяся эмаль зубов - как небольшой бонус. Потраченные зазря деньги – еще один отличный повод винить себя. Еще один пункт в ежедневно пополняющемся списке. Хотя, Кэйа назвал бы здравой самооценкой и неоспоримыми доказательствами, что он чисто зря живёт. Зря живёт, зря просыпается, зря тратит чьё-то время – всё его существование перечёт ошибок. Он не умеет приносить пользу, а несчастное растение как подтверждение того, что он может лишь портить. Разводить мусор. Лишнее напоминание, что и сам он – один большой кусок мусора. Хотя, есть одна слабость, которая его радует. Ему самому смешно, но это чёртовы блёстки. Блёстки на его скулах, веках, выпирающих ключицах – ладно, это юноше нравится. Или, скорее, это нужно. Просто иногда Кэйе хочется нужно скрыть, насколько он, на самом деле, урод быть красивым, что ли. «Иногда» чаще всего у него в голове заменяется на «особо неудачные дни», и блёстки на смугловатой коже превращаются в бешенную разноцветную мешанину. Кэйа смеётся, размазывая глиттер по щекам. Смеётся, укладывая волосы перед зеркалом, и они все падают и падают, застревают у него между пальцами. Скулит, вцепившись до побелевших костяшек в грязную раковину, и блёстки стекают по коже, капают на плитку. — Я блестяще облажался, — Кэйа сгибается от всё ещё рвущегося наружу хихиканья, перемежающегося лихорадочными вдохами. «Пожалуйста, просто пожалуйста, убейте меня кто-нибудь мне надоело ненавидеть себя каждый гребаный день». — Уёбищное ничтожество, — хрипло заключает он, вцепляясь в пряди и оттягивая их до боли. Юноша стоит так еще несколько мгновений, пялясь в пол, прежде чем его рабочий день начинается в полной мере. Кэйа искренне скалится улыбается кому-то, даже не особо видя его лицо. — У вас красивый макияж, — слышит он, и сердце заходится в нелепом волнении. — Спасибо. Ему кажется целую минуту, что всё не так уж и плохо. Ещё через минуту он уверен, что это было сказано из жалости. К концу рабочего дня полностью формируется уверенность, что над ним посмеялись, а он из-за безграничной тупости легко купился. Кэйа смеётся в подушку, вжимаясь в нее лицом и подтягивая колени к груди. Мышцы уже ноют от неудобной позы, когда он устало подмечает блёстки, прилипшие к ткани. Они смотрятся бесцветно, словно выгорели. — Жаль, что Дилюка не было сегодня, — так же бесцветно бормочет он, запоздало удивляясь нелепости произнесенного. Ну и что с того? Дилюк ведь даже не смотрит на него, вернее, он смотрит сквозь него, несмотря на все попытки заговорить с ним. Какого чёрта продолжать навязываться? Но, Кэйа признает с горечью, с Дилюком он чувствует себя наиболее спокойно. Словно он в безопасности. Ему это нужно, хоть небольшая передышка, и обычно отточенные до автоматизма движения при работе чуть замедляются, давая ещё чуть-чуть времени, всего-то крохотные секунды. Он не требует больше, ведь Дилюк более чем ясно дал понять, что ожидать нечего, раз его так шарахает от мимолетного соприкосновения. Кэйа и не пытается больше, вот только… Пожалуйста, улыбнись хоть раз мне. Мне, а не куда-то в сторону, словно меня и нет здесь. Эта улыбка преступно красивая. Кэйа почти уверен, что на вкус она как вишнёвая пряная тянучка с долгим послевкусием, с вкраплением остроты, которая лишь дополняет, украшает – ни в коем случае не умаляет всей затаившейся бархатистой прелести. От неё будто внутри взрываются брызги солёной карамели, чуть пощипывая язык. Ему хочется потрогать эту улыбку, но пока достаточно и просто смотреть. Хорошо, ему достаточно иногда и видеть то, как Дилюк проходит мимо кофейни – и что-то в его мирке понемногу чинится. Кэйа не понимает, что тогда нашло на него. С чего, чёрт возьми, ему показалось, что сделать то, что он сделал – безусловно единственно правильно? Как будто сдались Дилюку его заколки. Как будто сдался Дилюку он сам. Но одно знание у него теперь точно есть – да, алые волосы и правда такие мягкие, как казалось. И – внутреннее ликование – Дилюк смотрел на него. Почти зачарованно. Но наваждение спадает – и на лице его вновь ничего. Это даже разочаровывает и больно ударяет о реальность. — Мне нечего, — голос неожиданно растерянный, — дать в ответ, прости. Кажется, нужно что-то ответить, и он отделывается первым, что приходит в голову. Даже и не запомнив толком, что это было. Кэйа безумно хочет рассмеяться ему в лицо, понимая, что ничего и не ждёт. И ему хочется убедить в этом и Дилюка, потому что жалость просто-напросто его уничтожит. А большее пока… недосягаемо. Остро чувствуя окутавшее одиночество, Кэйа инстинктивно хочет обхватить себя за плечи, как это делал в детстве – да вспоминает, что он далеко не ребенок. Нет права. Тем более, здесь, выставлять это напоказ. Через силу выпрямляясь, Кэйа едва растягивает уголки рта в улыбке, прежде чем вернуться к друзьям. Вернее, хорошим знакомым, к которым он примкнул ещё совсем недавно, всего-то час назад, не больше. Все они кажутся ему довольно милыми, пока, по крайней мере. — Кэй, — окликает его, кажется, Аято, — опять витаешь где-то? Он мягко смеётся, кладя руку ему на плечо и хрупко приобнимая. Его голос как шёлковый зефир, вкрадчивый, но совершенно беззлобный. Ему хочется верить. И Кэйа готов позволить себе обмануться теплом прозрачно-голубых глаз. Обмануться ли? Ему не хочется гадать. Есть одна секунда – и он замирает в ней, чувствуя себя кем-то. И в этой секунде идеально всё – громкий смех в их кольце рук, взорвавшийся вихрем блёсток воздушный шар где-то над ними, прохладное дыхание на коже шеи. И искры фейерверков, затухающие у него в глазах. Кроме издевательски выделяющейся на тропинке поломанной звездочки, по которой явно прошла не одна пара ног. Кэйа смотрит на неё, не отрывая глаз и забыв на миг, как дышать. Подняв ее, он вертит её в руках, бездумно рассматривая, а после, фыркнув, цепляет себе на голову. Понятно.       Дилюк давится детским восторгом, сам толком не понимая, отчего у него такое хорошее настроение. Но у него нелепое ощущение, что он готов обнять всех и каждого, невзирая на едкие комментарии и красноречивые пальцы у виска. Ему лишь хочется поделиться распирающим изнутри чувством, которое обнимает его нежным теплом. Ему, похоже, немного менее страшно решиться изменить хоть что-то, поэтому, проходя мимо заветной кофейни, он даже не раздумывает ни секунды, заходя внутрь. Вот сейчас он подойдет к баристе и сам, наконец-то сам заведёт разговор. На чашку кофе было бы глупо приглашать, но, может, Кэйа предпочитает чай? И он точно любит сладкое – Дилюк почти уверен, что видел как-то, как Кэйа купил оставшиеся к концу дня десерты себе. Они могли бы посидеть в парке или же пойти на какую-нибудь регулярно повторяющуюся мелодраму, где Дилюк притворно фыркал бы над уютной нелепостью происходящего, а Кэйа в перерывах между ласковым смехом утверждал, что не так уж всё плохо. Если их руки встретятся в одном стакане попкорна, мелодрама с экрана на их фоне будет выглядеть более достойно. Но плохо ли так? Это до дрожащих коленей сопливо, но Дилюку ни капли не стыдно. Он ярко улыбается и, как обычно, тыкнув в меню, поднимает благоговейный взгляд на Кэйю – и вся его и так шаткая речь осыпается с противным звоном у него в горле, безжалостно впиваясь в признание острым крошевом осколков. — Эспрессо, верно? — ровно проговаривает Кэйа, бесцветно мазнув по нему тусклыми глазами. — Что-то ещё? О, Дилюк много чего ещё хотел бы. Но голос подводит его и, судорожно кивнув, он пялится на витрину с кукольно идеальными десертами, не особо понимая, как так получилось снова. Вид такого Кэйи отталкивает, совсем каплю – пугает. Окей, хорошо, слишком пугает. И Дилюк как бы… в полном раздрае внутри только из-за непривычной холодности? Отсутствия милой болтовни? Улыбки, которая предназначается только ему? Неужели он настолько привык ко всему этому? Да, признает он с усталым поражением. Именно настолько. Настолько, что это играючи ударило по нему, с сокрушительной лёгкостью полностью уничтожив весь настрой. Сердце стучит часто-часто не от радости, а от удушающе болезненного чувства потери чего-то очень важного сейчас. Но у него нет столько сил, чтобы восполнить. Кэйа неловкими руками старается завязать хвост потуже, чтобы волосы не лезли в глаза, и ему это удаётся не так уж сразу. Но кофе он делает неизменно, явно работая на автопилоте. Сегодня, как назло, выбор пал на обычный эспрессо, но и его приготовление кажется Дилюку непозволительно быстрым. Молчание Кэйи отвратительно неуютное. Как капельки дождя, стекающие за шиворот, забирающие крохи тепла, что ещё остались. Нечестно. — Сегодня какой-то особый день? — неуверенно тянет Дилюк, благо, что пока людей кроме него нет в кофейне и они могут поговорить. Ему кажется, что Кэйа мелко-мелко дрожит, но очень надеется, что зрение играет с ним злую шутку. — Нет, — качает головой бариста, но, подумав, криво усмехается, — разве что впервые ты захотел поговорить со мной. Несправедливо, что это единственный раз, когда я говорить не хочу. Иронично, правда? Он бросает на опешившего Дилюка пустой взгляд и тяжело опирается на стойку, смотря куда-то в пол. Потрескавшиеся губы всё ещё растянуты в вымученной усмешке, а на лице Дилюк впервые видит… ничего. Вот так просто – ничего. Дилюк неохотно признает, что справился бы, ну, или попытался бы справиться с чужими слезами, возможно, перенёс злость – что угодно, лишь бы Кэйа вот так не стоял и так явно не доламывал себя изнутри прямо у него на глазах. Он порывается было сказать что-то вроде «ударь меня, если будет легче», но не сделает ли хуже? Скорее всего, Кэйа убедится, что он самый настоящий псих, и всё. Дилюк, подавив желание зажмуриться, тянется к пальцам, отчего-то замотанным в пластыри. Он касается их бережно-бережно, как безумно хрупких лепестков, которые от одного неловкого движения беззвучно слетают с венчика. Кожа внезапно холодная, грубоватая, словно обожжённая. В промежутках между полосками пластыря он видит покрытые подсыхающей корочкой ранки, словно весь верхний слой облез и постепенно будет отваливаться сухими кусочками. Кажется, он случайно на эмоциях, сжимает пальцы сильнее, так как слышит едва уловимое шипение. Пластыри детские. С дурацкими разноцветными цветочками и смайлами. Этот контраст выбивает из него воздух, и Дилюк почти благодарен, ведь ему нечего сказать. Нечего дать в ответ? Опять? Как же это жалко и трусливо. Кэйа отступает назад, протяжно, свистяще выдохнув, и весь будто обмякает. Лишь секунду позволяет себе посмотреть на него в немой мольбе о чём-то – и, враз поняв, что не дождётся, устало прикрывает глаза. — У тебя, — отстранённо улыбается Дилюк, как если бы это происходит не с ним, а сценка со стороны, — и на ресницах блёстки? Красиво. Эти ресницы – слипшиеся и влажные. Это, почему-то, всё, о чем он способен подумать, пока видит, как Кэйа словно съёживается в непроницаемый кокон, и всё то, что когда-то было хорошее в воспоминаниях с ним – тает, стекает сквозь пальцы, успев раствориться за считанные мгновения. Дилюк в отчаянном порыве заходит к нему за стойку, наплевав на правила, и тянет руку, касаясь смугловатой щеки. Кэйа, ошарашенно распахнув глаза, зачарованно смотрит на него, дыша часто, поверхностно, подобно загнанному зверю, и это отдаётся слабым уколом. Бариста явно хочет вновь отступить, но ему не позволяют. — Нет, пожалуйста, — выдыхает Дилюк, горько улыбаясь, — не смей думать, что я могу тебе сделать больно. Лицо Дилюка уже давно горит от смущения, но ему плевать сейчас. Куда важнее прохладная, гладкая кожа под его рукой, слабое дыхание и глаза, упорно смотрящие куда угодно, но не на него. — Кэйа, — сорванный шепот, — ты чудесный. — Нет, — тот перебивает его неожиданно твердо, с воспаленной обреченностью, — тебе всего лишь жаль меня. Но мне так не нужно, Дилюк. Говорить вот так, когда, — он мотает головой, горбясь, — ты должен понимать, насколько… так жестоко. Нечестно. Вразрез со сказанным, он сам прижимается к его ладони, с лихорадочной поспешностью пытаясь дать себе призрачную возможность привыкнуть к ласке. Привыкнуть к непривычному щемящему теплу, проблеску нежности. Хоть и лишаться потом будет больно. Кэйа поворачивает голову, касаясь внутренней стороны запястья в целомудренном поцелуе. Сам же пугается своих действий, вспыхивая смущением, и шепчет в сторону: — Спасибо. И… прости за это. Противно, да? Дилюк не отвечает. Он попросту сгребает его в объятья, и по всему телу разливается медовая горечь. Кэйа сам вцепляется в него, до побелевших костяшек стискивая рубашку на спине. Его грудь поднимается часто-часто, и Дилюк на секунду пугается, что тот вот-вот поймает паническую атаку, но Кэйа вдруг отстраняется, смотрит на него въедливо, нервно прикусив губу, и, разом растеряв жалкие крохи самообладания, утыкается ему в плечо с полузадушенным хрипом, переходящим в судорожные всхлипы. — Я здесь, — поглаживает его по подрагивающей спине Дилюк, сам едва сдерживаясь, — все будет хорошо. Кэйа прижимается к нему все сильнее, позволив себе поверить, и кивает ему куда-то в ключицу. Дилюк почему-то уверен, что бариста по-настоящему улыбается. а Дилюк не решается мешать. — Заказ уже давно остыл, — Кэйа поворачивается в сторону, с лёгкостью вновь возводя между ними невидимую стену, — и тебе нельзя заходить сюда. Неприкрытый намек, что ему пора убираться. — Кэйа, — Дилюк и сам не знает, что думал сказать. Все заготовленные слова безнадёжно стёрты. Но ему не дают и шанса. Слышится звон колокольчика. — Аято? – Кэйа удивлённо смотрит куда-то за его спину. Дилюк раздражённо поворачивается в сторону входа, встречаясь с чуточку насмешливым взглядом. От вошедшего атмосфера неуловимо меняется – словно появился живой лучик солнца. Белые, кажется, слегка голубоватые волосы растрёпаны, и на них умостился местами уже осыпавшийся венок. Аято стряхивает лепестки на пол, и, ни секунды не сомневаясь, подходит к Кэйе, приобнимая его. — Хотел тебя увидеть, — голос его мурлычащий, кажется, ненавязчиво заполняет каждую клеточку комнаты. Юноша с любопытством смотрит на Дилюка, чуть прищурившись, и кивает в знак приветствия. Он не замечает, ну или не хочет замечать, что явно прервал что-то важное. Но Кэйа не расстроен, вовсе нет. Он слабо касается плеча Аято, мягко улыбаясь. И Дилюк чувствует себя оглушённым столь быстрым поражением, что оседает во рту меловым отвратительным вкусом. Он криво усмехается и кивает в их сторону, не сумев-таки до конца задавить обиду: — А ему, — голубые глаза щурятся в лёгкой неприязни, и Дилюк это улавливает, и от того голос приобретает такие ненужные сейчас интонации едкой злости, — значит, можно так делать? Он не понимает сам, что имеет в виду. Обнимать Кэйю, даже просто прикоснуться без риска оттолкнуть сильнее, быть хоть немного ближе – но точно не дурацкие правила кофейни, запрещающие заходить за стойку. — Да, ему можно, — вместо Кэйи вдруг насмешливо тянет Аято, отступая от него, но, как с раздражением замечает Дилюк, всё ещё продолжая держать его за руку и словно загораживая собой, — а почему должно быть можно тебе? Между его слов ярко горит капсом «что ты сделал, чтобы заслужить доверие?», и Дилюк сам понимает – ничего. Совсем. Лишь настроил воздушных замков, расписал все планы до деталей, но что по итогу? Только хуже сделал. И сейчас ему остается тупо стоять и смотреть, как Кэйа отчаянно сжимает руку, что-то тихо сказав Аято – и тот мгновенно меняется в лице, вместо неприятной ухмылки улыбнувшись с неприкрытой заботой, даже какой-то нежностью. Дилюку от этих проявлений чужих чувств почти что дурно. Он прикрывает на миг глаза, пытаясь успокоиться, и, тихо вдохнув, торопливо уходит, молясь про себя, чтобы хватило выдержки не обернуться. Кэйа, не отрываясь, смотрит ему вслед, ощущая только полную опустошённость. — Это, — прерывает его отрешенность Аято, осторожно подбирая слова, — был тот самый парень, верно? Бариста кивает. Пристально смотрит на юношу и дёргано кивает снова, опустив голову. — Ох, Кэй, — искренне раздосадовано выдыхает тот, и дрожащая улыбка сползает с его губ, — я, как всегда, всё испортил, да? — Нет, — давится словами Кэйа, протестующе мотая головой, — не говори так. Нечего портить. Аято рассеяно отмахивается, словно задумавшись о чем-то, и уже через секунду его лицо озаряется догадкой. — Я знаю, что тебе поможет, — воодушевленно начинает он, и Кэйа понимает уже по одной интонации, что не сможет отказаться, — недалеко отсюда есть отличное заведение, где можно развеяться. Живая музыка, бар – то, что нужно сегодня! — Сегодня? — Кэйа всё ещё пытается вяло отбиться, — Аято, у меня смена- — После работы заедем к тебе, переоденешься, и сразу туда, — он фыркнул, взъерошив ему волосы, — у тебя явно тяжёлый день, сам видел. Да и, признай, уже понял, что не отвертишься. — Ладно, — спорить просто нет сил, — не такая уж и плохая идея. Наверное.