Червоточина

      Семьдесят шагов, а может, семьдесят пять — вот так коротка она, прогулка от праведности до преступления. Ансельм Диодато не считал эту дорожку надёжной, но сомневаться, искать альтернативы, регулярно отлучаться куда-то помимо столовой и уборной значило вызвать подозрения коллег и в итоге получить по заслугам.       Начиналось всё с ручки кабинета (холодной и немного липкой: страшно представить, сколько работников отдела статистики оставили на ней себя). Далее — коридор. Нужно было выйти уверенно, но не слишком быстро. Не выскользнуть, но выплыть: тут важно выглядеть уставшим, чуть сгибаться под тяжестью минувшего дня. И наконец — рывок к цели. Едва ли Диодато помнит, как совершал его. Помнит много опасного: шумные вдохи и выдохи, нервные жесты (пригладил волосы и поправил пиджак), сдержанный кивок кланкам («а вдруг они видят, как бешено колотится моё сердце?..»)       Всё это уже позади. Позади, слава Франку Спасителю. «Я держался приемлемо. Могло получиться хуже».       В заветной комнате очень тесно. Стеллажи с бумагами — громадные, косолапые, пушистые от пыли — тянутся во мрак, желая прижаться поближе к дальней стене. Свет ламп чувствует себя здесь смущенным и совершенно чужим. Провода под ногами — клубки дремлющих змей; нужно ступать очень осторожно, чтобы их не потревожить.       Диодато доволен. Грязному грешку — смерть в грязи. Пусть этот грешок заблудится, задохнётся здесь, исчезнет, как дурной сон. Диодато поглаживает щеки, будто надеясь стереть с них румянец, раскрывает булавку приколотого к лацкану значка. Встаёт к тусклому свету: так, чтобы не щуриться, но иметь возможность отступить в темноту, если вдруг скрипнет дверь. Обхватывает и сжимает правое предплечье. Повторяет с левым. Щекочущий трепет не уходит из глотки. «Нужно спешить».       Пиджак он едва ли не срывает с себя, с рубашкой обходится бережнее. Извлекает из кармана брюк Изящную Вещицу, зажимает её в зубах. Вновь берёт в руки значок.       Значок чиновника. Медаль, отличающая Диодато от расходников-однодневок: символ доверия достойных людей, смирения перед властью Благодати и Любви. Прежде — символ. Сегодня — инструмент.       Диодато провёл немало ночей, фантазируя о том, что собирается сделать с собой, но вот о том, как это будет сделано, думать себе запрещал. Теперь ему остаётся только надеяться: «Острие войдёт без труда, а когда я вернусь в кабинет, инструмент вновь превратится в символ и на нём не останется грязи отвратительного распутства». Разумеется, Диодато не хочет этого глумления — он не снял бы значок с груди, будь у него иные варианты. Кто бы знал, что у человека, немыслимо много отдающего Городу, могут возникнуть трудности с такой ерундой, как игла!       Впрочем, варианты, конечно же, есть. Вот один из них: не совершать грех. Перебороть себя и в этот раз... Обратиться к Исправителю Внутренних Неполадок. «Он поверхностен в своих рассуждениях, но всё-таки не безнадёжен. Я зря прекратил наши встречи... Можно было дать ему шанс научиться, поделиться правильным образом мыслей. Я стал бы его наставником и, возможно, так излечил бы собственные сбои».       Диодато почти уверен в том, что его примут и простят: «В меня слишком много вложено!» Диодато полагает, что может служить Городу ещё долго, а причуда его неопасна, ведь не вредит никому, кроме него самого. «Шансы на прощение — семьдесят на тридцать... но ответить за свою слабость придётся в любом случае. Сказано: "Не уродуй тело, ибо так ты калечишь душу". Франк Спаситель, мою душу калечат немашиноугодные грёзы — положить им конец будет меньшим злом».       Собравшись с духом, Диодато вгоняет в себя иглу. Он надеется справиться за один укол: «Во снах всё получалось так легко!..»       Легко не получается: инструмент скользит в пальцах, входит медленно, мучительно туго. Борьба длится, кажется, целую вечность — Диодато уже готов сдаться, смириться с тем, что ему не хватит ни решимости, ни сил... но вот на соске взбухает тёплый пузырь крови, и из него рождается острие.       Рана пульсирует болью, будто в такт какой-то мелодии. Жар этого пульса — даже не вид себя пронзённого — заставляет Диодато прижаться лбом к стене. Стыдно.       Диодато чудится, что нутро его теперь совершенно обнажено, и любой, кто сегодня встретится с ним, сможет почесть все его самые грязные мысли. Теперь-то кабинетные крысы узнают, что за отвратительная дрянь приказывала им, имела наглость наставлять их и порицать!       Вновь растерев щёки, Диодато вскидывает голову, вынимает изо рта Изящную Вещицу. Нужно быстро извлечь иглу и загнать на её место штырёк — тупой, как колпачок ручки. Диодато с охотой берётся за эту процедуру. Потрясённый собственной ненасытностью, он и не пытается сдержать стон, — не то страдальческий, не то сладострастный — вбирает в себя незнакомые чувства, и, кажется, вот-вот поперхнётся от жадности.       Очередное «Франк Спаситель!» остаётся солью на губах. Всё, наконец, конечно. Тихий щелчок замка подводит под содеянным черту, стирает все «вчера» и «завтра». Диодато не даёт себе и минуты, чтобы привести в порядок мысли: надевает рубашку, пиджак, оставляет душную каморку позади.       Диодато понимает, что проделал обратный путь в не совсем полной памяти: словно не знал, что именно нёс на себе, и почти удивился встревоженному тону кланка, поинтересовавшегося его самочувствием. Диодато дрожит от озноба; пора браться за отчёт, но он не может ни коснуться клавиатуры, ни встать и сварить кофе. Сидеть спокойно, правда, тоже не может: потягивается, скребёт запястья, будто бы случайно задевает Изящную Вещицу предплечьем, резко одёргивает себя — потом всё повторяется...       Яд осознания проникает в него по капле — любое действие или бездействие кажется невыносимым. Рана ещё болит, но вот Диодато ловит себя на греховной мысли: «Недостаточно сильно», — и лицо обжигает горячий густой цвет.       Стыдно. Очень стыдно. Диодато слышит голос своего Исправителя — высокий, холодный, лишённый всякой интонации: «Может быть прощено всё, кроме греха против Тела. Злостное небрежение целокупностью — смертный приговор для души, верный путь в пучины Ада». Этот голос и рябь помех на экране — всё, что Диодато способен сейчас воспринять.       Он, Ансельм Диодато, совершил самый страшный грех. Сделал это трусливо, совершенно вынужденно... но какое значение имеют оправдания? Те, кому нужно узнать его секрет, узнают. Неотвратимость наказания не пугает, а злит. Диодато придётся нести ответственность не перед Машинами Благодати и Любви, а перед людьми — беспутными, развращёнными куда более низкими пороками, чем его собственный. Они не поймут, что делать с подобным дефектом(?), испугаются его характера, накажут Диодато за заурядные страхи, роящиеся в их головах.       Диодато полагал, что боль навсегда отвратит его от страшного соблазна, но теперь именно она зовёт сделать следующий шаг к бездне — принести в жертву мимолётному наслаждению своё спасение. «Как коварно! Моя вера беспримерна, поэтому Главкон и выбрал для меня столь изощрённое искушение. Я не мог не поддаться. Если бы я и дальше противился соблазну, его сила свела бы меня с ума...»       В дверь стучат. Диодато бросает: — Войдите! — и входит он — первый на сегодня посетитель. На пороге Тома́, новичок из отдела статистики. В руках держит две пухлые папки. «Ну почему первым явился этот идиот, почему он?..»       Стряхнув с лица отвращение, Диодато здоровается с Тома́ и погружается в сотворённый им бардак. Через час Тома́ возвращается к себе; в дверь вновь стучат — на пороге Амели с целой башней испорченных бланков; Диодато объясняет, кому их передать и что при этом сказать — Амели сердечно благодарна, уходит; на пороге Лизбэт; на пороге Шон; на пороге Аарон; на пороге Присцилла...       Диодато слушает их со вниманием, не скупится на советы, провинившихся наказывает соразмерно ошибкам, и всё, в общем-то, идёт заведённым порядком. Снаружи всё как всегда, внутри всё как никогда прежде — жарко, сладко, трепетно. Пена чувств продолжает кипеть; Диодато вновь и вновь касается Изящной Вещицы и обгладывает мысль «Если бы они только знали...» до голых косточек.       Чем злее кипит пена чувств, тем сильнее раздражают глупые лица и глупые слова посетителей. Стыдно? За себя? Да. За них? А за них — куда более стыдно.       Диодато удаётся посвободнее перевести дух: глупость деталек помогает примириться с памятью о преступлении. С реальностью, в которой преступление было совершено. С его свидетельством. Диодато может и оставить Изящную Вещицу... В самом деле, можно её оставить... Нужно её оставить? Да, нужно! Она останется — знаком его исключительности, признанием силы его духа. Диодато пригубил грех, познал его... и отверг! Там, где иной отрицал бы прелесть зла, Диодато противостоял соблазнам. «Неудивительно, что запрет на небрежение целокупностью так строг. В боли сокрыто столько сумрачных наслаждений... А тот, кто давно отринул простые удовольствия, ощущает вкус этих наслаждений втройне».       Диодато (в состоянии абсолютного разлада) решает, что Изящной Вещице суждено не быть изъятой. Может, ей даже суждено тайно занять роль символа? «Будь я глупее, я бы ужаснулся порочности этих мыслей, но я способен увидеть в них тонкий замысел Машин. Несомненно, Машинам всё давно известно: они и подсказали мне сценарий этой мистерии. И если кто-то... кто-нибудь из глупцов заметит... спросит... я, может быть, и не стану отрицать... Я, может быть, скажу. Всё скажу. Сразу».       Ко времени, когда Диодато вернулся домой, его абсолютный разлад достиг абсолютного пика. Рана давно перестала ныть; прощание с болью несколько печалит, но стоит Диодато представить себя стоящим на краю бездны искушения и имеющим силы не прыгнуть — и он чувствует себя необычайно бодрым, лёгким — и с каждым вдохом, с каждым ударом сердца крепнет эта острая радость.       Едва переступив порог, Диодато бросается к зеркалу. Вот она... Изящная Вещица. На нём. Его новый символ...       ...новый символ, в самом деле? «Ну разумеется. Я ведь всё обдумал, к чему утомлять себя сомнениями? Сомнения — вот мой грех. Здесь больше не о чем рассуждать... А я чувствую, что мысли, пришедшие ко мне в голову, уже в ней блуждали... и это значит... Франк-Спаситель, что это значит для меня? Франк-Спаситель, ничего хорошего...»       Диодато бьёт себя по лицу, тщательно умывается ледяной водой, вновь поднимает взгляд на отражение. Любит ли он человека в зеркале? Некорректный вопрос... Любят ли его Машины?       «Любят! Кто, кроме него, смог пройти через все испытания юности, через все соблазны, оставаясь образцом благочестия? Кто укротил все страсти до единой? Я ищу подобного ему... Тщетно. У Машин не было, нет и не будет второго такого слуги — такого заботливого, чистого, верного...»       Не поужинав и не помолившись, Диодато ложится в постель. Ещё не окончательно погрузившись в сон, в полудрёме, он гладит себя по шее, плечами, груди. Он думает о том, как здорово будет завтра обнаружить на себе Изящную Вещицу. «Решу сперва, что приснилось... а потом окажется — это было наяву. Я выдержал всё наяву. Укротил и эту странную страсть... Где ты, подобный мне? Тебя не существует... У Машин не было, нет и не будет... не будет, не было, нет...»       Спёртый воздух кабинета насыщен въедливой горечью табачного дыма... а ещё — странным запахом, тягучим и дразнящим: так пахнет то, что, кажется, называется «дерево» и «кожа». То, что, кажется, называется «зоря», горит на окне-экране сказочным розовым пламенем.       Радж Квирин достаёт из кармана красивый портсигар, наполненный душистым табаком. Приятную тяжесть этого предмета, его фактуру, его характер Диодато понимает так же хорошо, как если бы сам имел шанс поймать в клетку эхо старого мира, звонко поющее в комнате. Квирин сворачивает себе папироску, закуривает с улыбкой. Улыбка эта, по-детски шкодливая, составляет шокирующий контраст с усталостью, которую можно прочесть во взгляде. Улыбаясь, Квирин полностью уходит в себя — будто раз за разом находит в своем нутре нечто особенное, интересное, приносящее ему редкое удовольствие.       Диодато явился к министру по ежешестеричному делу: нужно отчитаться о проделанной работе и получить наставления, призванные помочь в задачах грядущих. Диодато отчитывается уверенно, содержательно, не рассыпает зря ни горсточки смыслов.       Министр скуп на советы: он, в общем-то, почти не слушает. Он занят курением и изучением того, что отыскал в глубине своего нутра. Диодато почти оскорблен его невниманием. «На всё воля Машин, но я, видимо, никогда не пойму, по какой причине они вручили Раджу Квирину этот пост. Радж, конечно, не так глуп, как Тома́ или Амели, но... глуп не так... но... глуп по-другому».       Продолжая грести в потоке канцелярита, Диодато с нежным волнением вспоминает об Изящной Вещице. Как хочется её коснуться! «Он всё равно не смотрит: ему нет дела ни до моей речи, ни до меня. Даже если он вдруг — прямо сейчас! — решит удостоить меня взглядом — что с того? Франк Спаситель, разве он может подумать, что я не просто-поправляю-лацкан? Это же смешно...»       И Диодато поддевает Изящную Вещицу указательным пальцем (жест выходит изумительно неловким) — и в мышцах, в костях, во всем существе немедленно начинает искрить дрожь, сопровождавшая акт. Диодато вновь видит себя стоящим у края бездны. Диодато думает о том, какими взглядом будет смотреть сегодня на подчинённых, каким взглядом смотрит на Раджа прямо сейчас — гордым взглядом трезвого, брошенным на пьяницу. Диодато дарит Изящной Вещице нескромные ласки — и ему не хватает мига, лишь кратчайшего мига, чтобы...       — Ансельм! — восклицает Радж Квирин и встаёт из-за стола. Диодато бледнеет; слова осыпаются с языка пеплом, сердце замирает, обесточенное.       Диодато успевает проститься со всем, что составляло его привычную жизнь, однако Квирин (в свойственной ему манере) задаёт самый странный вопрос из возможных: — Как думаешь, что во мне самое примечательное?       — Простите?       Квирин повторяет вопрос: — Что, по-твоему, самое примечательное во мне? Какую из моих черт... особенностей!.. ты находишь наиболее яркой?       — Господин Квирин, я, признаться, не понимаю...       — Почему бы просто не ответить?       — Потому что я не понимаю, как это относится к теме, которую я освещал для вас последние десять минут. — Диодато слышит в сказанном дерзкую ноту, которая часто являла себя на нижних этажах, но в этом кабинете никогда прежде не звучала.       — Что ж, тогда позволь мне начать, — Квирин подходит к окну-экрану, и розовый свет принимается плясать на его лице, вычерчивая у рта хищные тени. — Самое примечательное в тебе, Ансельм, — голос. Я, скажем прямо, пожил в Городе подольше многих, но второго такого голоса не было, нет... и, полагаю, не будет ни у кого из нас. Конечно, описать его непросто, его нужно слышать... Он напоминает жужжание сверла. Бьёт и бьёт по ушам. Впечатляет прежде всего своим безжалостным однообразием. Сам Главкон не смог бы послать мне головную боль такой силы, какую вызывает твоё блеяние.       — Да как вы!.. — Диодато, позабыв обо всём, чего ему могут стоить сейчас любые слова, ищет выражение достаточно сильное, чтобы Квирин подавился своим оскорблением, отчаянно ищет и не может найти; в конце концов в нём рождается лишь: — Как вы неправы!       Квирин вновь обращает взгляд на Диодато и выдыхает с дымом: — А твоя червоточина... Где она, кстати? Сам покажешь или позвать кланков?       Диодато, чувствуя, как его начинает душить бессилие, рывком извлекает из себя ответ: — Это не червоточина! Это символ!       Квирин смеётся. Его смех, беззлобный, искренний — так в самом деле смеются над хорошей шуткой — быстро переходит в судорожный, громовой, сумасшедший хохот. Он воет, рвёт воздух; одну руку прижимает ко лбу, другой прикрывает сердце — своё настоящее алое сердце. Диодато видит, что нутро господина министра теперь совершенно обнажено, но не может разглядеть в нём ни единого изъяна. Глупый Радж Квирин не имеет ни единого изъяна, тогда как в нём, Ансельме Диодато, порок соорудил целый лабиринт, свою великую столицу, Град в Городе. Именно это и заставляет Квирина захлебываться смехом: это, а вовсе не знание о том, что Диодато осмелился куда-то прицепить безделушку.       Диодато уже не слышит смеха: он оглушён собственным ужасом. «Невыносимо». Диодато понимает: ещё миг позора — и для него всё будет кончено. Диодато делает над собой новое кошмарное усилие и       Сев в постели, Диодато хватает себя за волосы. Он весь скользкий от пота и крови. Диодато оглядывает себя, не обнаруживает на груди Изящной Вещицы: вместо неё — пурпурное месиво; она же, его дорогой символ, светит ему с ковра тусклой звездой.        — Никогда больше, — обещает Диодато, давя в груди слёзы, ночной тишине. — Никогда.