иммерсивный театр

      Нервы сжимаются и тянутся от ржавого, терпкого скрежета двери. Он всегда звучит одинаково отвратительно, шкрябает мурашками по затылку и болит в плечах. Даже звёзды кажутся раздражёнными этим звуком. Хребет луны поднявшийся, острый, стрелы костей её позвоночника давят на ткань неба. Когда-нибудь она порвётся и обсыпет землю опилками космоса.         Минхо вряд ли доживёт до этого дня, если продолжит столько курить. Хёнджин не доживёт тоже, если продолжит столько любить Минхо.         Его шаги позади привычно тихие, а дыхание до головной боли громкое, но от тишины виски ломит сильнее, так что Минхо рад, что Хёнджин пришёл. Тепло его тела медленно влилось в пространство по правую руку, расходясь от плеча вниз к пальцам, катающим фильтр. Колено к колену. Рубероид тихо хрустнул под дном бутылки. Стынущую кровь и вино лучше не смешивать, хотя едва ли это когда-то было достаточной причиной отказаться. Пальцы Хёнджина вокруг горлышка нежно-напряжённые, острые костяшки при желании, наверное, могли бы проколоть потрёпанные лёгкие Минхо. Когда это желание появится в следующий раз, тот привычно не станет сопротивляться. Может, порежет своими зубами в ответ, чтобы всё честно. Смотря насколько будет пьяный.         Ветер свистнул между бетонными побитыми углами соседних домов, колыхнул загнутый у края крыши рубероид, дёрнул за волосы в сторону Хёнджина — требует посмотреть. Минхо повернул голову и встретил сонный, усталый взгляд с отражениями мелких жёлтых лампочек-фонарей. Ни намёка на улыбку, но оно ясно — нечему улыбаться. Однако и в глазах пусто, будто грустить тоже нечему. Может, так и есть, но грустью гадко пахнет за версту. И вином, чуть приятнее.         Тишины много, излишки лезут через край липкой пресной кашей. Подсолить нечем. Хёнджин взял бутылку и отпил, натянув веки на пустоту радужек. Ресницы мелкими тенями задрожали на коже. Минхо вытянул вино из его рук и глотнул — приятно кислое. Хёнджин такое не любит. Молчать тоже не особенно.         Сигарета почти истлела, но на последнюю горьковатую затяжку хватило. Ветер сдёрнул с потухшего кончика пепел. Минхо поёжился — вокруг языка обернулся привкус горелой бумаги. Хёнджин поднял голову, посчитал лунные позвонки и снова забрал бутылку. Его кадык прокатился вверх-вниз под кожей. Минхо приклеился хрусталиками к этому движению. Оно повторилось дважды. Ветер щёлкнул чем-то сзади — мусором или цепью, откуда-то взявшейся возле двери. Хёнджин вздрогнул, но сделал вид, что от холода. Минхо забрал бутылку и пять глотков подряд не брал воздух. Грудь запульсировала неровными тёплыми толчками.         Всё ещё много тишины, но, когда разбавлена кислым вином, не так пресно липнет к зубам. Хёнджин глядел вдаль по-прежнему пусто. Минхо там, куда он смотрел, ничерта, кроме блестящей искры настольной лампы в чужом окне, не видел. Интересно, горит ли свет в их окнах, если посмотреть с противоположной крыши? Наверняка, нет, Хёнджин редко включает свет, когда встаёт ночью, и всегда выключает, когда выходит из квартиры. Бутылка ополовинилась. Голова зашумела едва-едва. Минхо выпил ещё.         Хёнджин взял с подстеленного пальто зажигалку и начал щёлкать. Она и дома работает раз через три, а тут, на ветру и в холоде, вообще не зажжётся. Колёсико звучно жужжало, но ни одной искры. Девять раз. На десятый огонёк выплеснулся из металлической клетки, но тут же погас, не скрытый от плевка ветра. Минхо достал сигареты. Сладость фильтра на губах смешалась с кислотой вина — кто-то должен запатентовать этот вкус. Любимый после губ Хёнджина. Минхо наклонился, прося подкуриться. Зажигалка в мягких и трепетных пальцах сжалилась на этот раз с пятой попытки. Хёнджин не отвернулся от дыма, вдохнув поглубже, когда облако сгустилось в воздухе. Вечно бросает, хотя курить любит сильнее, чем любит Минхо. Сделал ещё несколько глотков, и отлепить хрусталики от его шеи не выходило.         Дым сладко жёгся, ветер противно сжирал драгоценные затяжки — пусть платит за пачку, скурил уже половину точно. Минхо облизал губы, смакуя сладко-кислые нотки.         — Каждый раз, когда просыпаюсь один, думаю, что ты ушёл навсегда, — сипло заговорил Хёнджин. Его мягкий, утомленный голос даже не показался инородным звуком в бескрайней тишине осенней ночи. Минхо затянулся и выдохнул дым на вялой недоухмылке:         — Если уйду навсегда, обязательно попрощаюсь.         Хёнджин кивнул и поджал губы. Выпил ещё, а потом вытащил из руки сигарету и затянулся. Минхо смотрел, как алеет горячий кончик, как из носа и рта тянутся ленты дыма. Они вьются, пляшут, обнимают шею Хёнджина почти нежно. Минхо такое удаётся плохо.         По венам пробежалась дрожь от очередного наглого плевка ветра. Волосы щекотно забрыкались на затылке. Хёнджин затянулся снова, и теперь уже от его губ не отклеить хрусталики. Влажные от слюны или вина, или бальзама, или жидкой обиды, которую он вечно держит в закупоренном сосуде своей груди. Он прозрачный, видно, как внутри плещется, порой почти штормом, но притворство проще искренности, для Минхо точно, Хёнджин знает, так что играет глиняный кувшин с запаянным горлышком. Будто неясно, что налито, пока не разобьёшь. Разбить легче, чем кажется, Минхо знает, хотя особенно и не пытался.         Последнюю затяжку, как истинный джентльмен, Хёнджин скурил сам и отправил окурок за край крыши, разыграв одним движением кисти почти сцену спектакля — так же драматично, броско, с идеально заученной репликой молчания. Минхо выпил, покатав между щеками виноградную кислоту, прежде чем проглотить. Вышло громко. Хёнджин так же громко вздохнул.         Брызги в его прозрачной груди прекратили стучать о стенки, а колено шевельнулось, мазнув остротой косточки по бедру Минхо. Сразу ясно — не случайно, не пытался пересесть удобнее — гладит. Привычно после первого движения выжидает, а потом повторяет снова, шире, от колена вверх по ноге чуть ли не до тазовой кости. Минхо положил руку на его бедро на третьем повторе, прокатил вниз к колену и под него, согревая пальцы в тепле складки. Другой рукой снова взял вино и глотнул, задерживая во рту дольше нужного, чтобы защипало нёбо.         Где-то во вселенной, наверное, существует копия этих чувств без проколов в лёгких и ран от зубов. Копия Минхо без запаха сигарет на воротнике. Копия Хёнджина без обиды за стеклом рёбер. Копия этой крыши без окурков и пустых бутылок. Копия их квартиры пятью этажами ниже без оббитых спинами косяков, сдёрнутой с нескольких колец шторы, мятого постельного белья и запылённого балконного кресла, которое едва поместилось в дверь и стоит теперь ни разу не сиженное. Где-то во вселенной, наверное, происходящее выглядит иначе.         Но дотянуться сейчас можно только до губ этого, оригинального, Хёнджина со скрежещущим в горле молчанием и каплями обиды на губах на этой, оригинальной, крыше, заваленной мусором. Но Минхо не жалуется — ему этот оригинал вселенной впору. И губы Хёнджина сидят на его губах, как влитые. И руки на скулах.         Долгое касание, а потом степенные мазки приоткрытых губ о губы — способ Хёнджина начинать поцелуй. Без языка, с пригоршней вздохов, мягкостью и покоем. Его нежность отвратительно-приятная, Минхо иногда даже обидно, что сам он сделан из другого. Может сколько угодно подражать в попытке гладить, но кожа — чешуя, так что царапает, как ни притворяйся. И язык, по-котовьи шершавый, оставляет раздражение там, где лижет. Хёнджин словно бы не чувствует, но это тоже игра. Минхо знает, потому что сквозь прозрачные стеклянные рёбра всё ещё отлично видно внутренности.         Подушечки на скулах полущекотно затрепетали, очерчивая линии до уха и назад. Эта деликатность эфемерная, но пресечь нельзя — Хёнджин нуждается в ней. Минхо не способен лишить его дрожи так скоро, так что играет, принимая. Морбидецца волнения его ресниц привлекательнее, чем свет далёких созвездий, и притворство ещё приятнее привычного. Где-то во вселенной, наверное, существует более долговечная копия этого момента.         Хёнджин лелейно сомкнул губы в уголке губ Минхо, припечатывая ласку к коже, упиваясь призрачностью мгновения с отчаянием смертника. Ему сладко даже с осознанием иллюзорности этой неги. Очаровательно-печально. Весь он очаровательно-печальный в тяге к эмоции, которой не существует — Минхо сделан из другого.         Забавно, что оба знают. Забавно, что Хёнджин обречённо хватается за лезвие, рассекающее ему ладони, и улыбается, будто симулякр, не способный испытать боль. Забавно, что Минхо трётся о то же лезвие спиной и улыбается столь же широко, ощущая горячие ручейки на лопатках.         Эта игра изначально не могла быть удачной, но коли мучительно-напрасно притянулись друг к другу, к чему сопротивление? Да и возможно ли? Алогичность влечения не оспоришь, однако и планеты отчего-то друг к другу влечёт, так чем люди хуже? От вращения вокруг друг друга одни проблемы, но и Юпитер мечет в Землю камни, а движутся рядом вопреки, потому что иначе невозможно, и система тянет туда, куда до́лжно.         Минхо почему-то при всей циничности нравится думать, будто между ним и Хёнджином всё работает так же. Незыблемо, вечно, начерчено силой, с которой не спорят. Объективность беспечно рисует обоих повёрнутыми на взаимной боли, а вот эта кроха мистицизма будто бы превращает в совершенно нормальных, просто обречённых.         Хёнджин обмял трепещуще родинки на щеках, линию челюсти, шрам под скулой, чрезмерно вдохнул — его способ показать готовность — и раскрыл рот, выпуская змею языка с мокрым касанием к арке купидона. Минхо позволил бы игре продлиться, строго говоря, однако отпустил сдержанность, поскольку предложили, — руки болезненно впились в тело Хёнджина.         Забавно, что причинять боль больно. Минхо никак не возьмёт в толк, почему это работает так. Может, тот же проклятый мистицизм — баланс вселенной и прочая чушь — или первый закон термодинамики. Хёнджин где-то обманул физику — иначе не объяснишь, почему не принимает, а отторгает энергию, что посылает Минхо, и та возвращается в тех же объёмах. Хотя, его тело пропускает её, эту энергию, и, возможно, немного преобразует, так что законы природы нарушаются только слегка.         Эта преобразованная энергия — боль в чистом виде — всегда знает, куда бить в Минхо. Отлично знает, из чего он сделан, оттого прекрасно понимает, где слабее (хотя открыто признавать, что где-то слаб, он не намерен — будь проклят характер, — пусть и знает, что в этом — лишь бо́льшая слабость). Это даже не части тела или органы — слабые места, — а отдельные ощущения, в числе которых горчащая похлеще табака любовь и та тяга планетарного масштаба, что своей силой, возможно, способна сломать ось вращения жизни. Боль целится в эти точки сначала пульсацией, чтобы сбить сердечный ритм, а потом остро до глубины, чтобы окончательно разбить. В том есть своё наслаждение — в боли всегда есть уникальное наслаждение, особенно если взаимная, — и Минхо почти зависим. Хотя от сигарет всё же сильнее.         Пальцы смяли ткань и кожу на боках Хёнджина жёстче, потом ещё, зубы сомкнулись на его нижней губе, всё сжимаясь, пока сила энергии в дрожи его хрупкого тела и тихом стоне не ударила первым толчком обратно. Тонкие руки напряглись вокруг лица Минхо. Хёнджин жадно обхватил ладонями затылок, стискивая волосы, переплетённые с нитками ветра. На языке засолонела кровь. Второй толчок боли. Где-то во вселенной поцелуи и касания не заканчиваются ссадинами и синяками.         Минхо лизнул оставленную рану, от чего она, наверняка, стала только сильнее кровить. Его собственные от терпкого привкуса и тремора чужой спины под пальцами точно стали, и в этом Хёнджин удивителен: в умении причинять боль столь изысканными способами. Сам Минхо ранить умеет отменно, но прямо и открыто, с намерением, заведомо предупредив. Хёнджин хитрее в своей одержимости болью — он ранит тем, что позволяет ранить себя. Не как жертва, не пытается жалобиться — так искусно притворяется сильным, не способным оказаться задетым чем бы то ни было, что, не знаючи, веришь безоговорочно. Однако Минхо обречён на знание тонкостей его притворства — Хёнджин уж постарался быть кристально очевидным. Он никогда не позволит напрямую выказать, что его разгадали, но делает всё, чтобы быть разгаданным (по крайней мере, разгаданным Минхо). В своих играх всегда идёт до конца: сейчас в ответ на ослабшую хватку на боку лишь теснее жмётся грудью; в ответ на сомкнувшиеся на загривке пальцы, тянущие от, магнитится с удвоенной силой к губам и зубам, оставляющим царапины. Льнёт с щенячьей радостью к страданию тем сильнее, чем активнее пытаешься отвадить. Минхо восхищается этим и презирает.         Отчаяние и преданность Хёнджина ломят в шейном отделе и ниже, расходясь по лопаткам, вычерчивая скелет крыльев, не способных удержать. Толку от них, в целом, никакого — лишь остеодиния и фантомное ощущение возможности невозможного, но Хёнджин радеет неустанно, пуская по хрящам энергию — уже свою собственную, а не ту, что недолго держит внутри, получив от Минхо. Самозабвенный в своей лживости фарс.         Губы загорели от смеси ядовитого вина, табака и ещё более ядовитой крови Хёнджина, но прекратить поцелуй, коли он начался, уже нельзя — боль вызывает привыкание. Минхо пролиновал языком верхний и нижний ряды зубов Хёнджина, объял его язык слюной, ловко обернулся вокруг и затянул в свой рот. Ловушка перестаёт быть таковой, когда о ней известно, однако это не мешает в неё попадаться. Хёнджину точно. Он ретиво забрался в жар между щёк Минхо и пригрелся там, нисколько не боясь зажариться до смерти. Минхо вонзил ногти в его затылок, сомкнул губы, пососал кисловатую плоть его языка, позволил поиграться со своим одним кончиком и вытолкнул. Ухватившись рукой, что прежде мяла бок, под подбородком, надавил кверху на челюсть, вынуждая обнажить шею — её тут же лизнул ветер, и Минхо почти приревновал.         Хёнджин зашипел, цепляя ладонями, за что придётся — плечи, предплечья, кисти, — когда острые зубы сомкнулись, прихватывая кожу на его кадыке. Сила укусов росла пропорционально их количеству, с тем же росла и сила, с которой пальцы Хёнджина стискивались то там, то тут. Минхо почти пел от восторга, оставляя багровые пятна. Облизывал лишь самые тёмные, самые жуткие. Дрожь плечей под пальцами подсказывала, когда близится грань (будто он не шагнёт за неё, если захочет).         На одном из особенно громких собственных стонов (секундный порыв оставил на его ключице поцелуй вместо укуса) Хёнджин забрался на колени Минхо, притираясь бёдрами к животу. Волны жара от его тела согрели, кажется, воздух во всём городе — иначе почему вдруг стало так тепло, будто ночь летняя, а не предоктябрьская?         Минхо влез руками под ткань его домашних брюк на ягодицах — без белья, хороший мальчик — и сжал, чуть оттягивая в стороны. Какие-то птицы испугались громкости звука, покинувшего горло Хёнджина, и взметнулись с одной из труб, хлопнув крыльями намеренно громко — выражают недовольство. Кожа под пальцами мягкая, мнётся сладостно, жалится нежностью.         Минхо вернулся к губам Хёнджина — там кожа ещё мягче, ещё трепетнее дрожит, приторно-болезненно кровоточит — и втянул нижнюю между своими. Руки плутающе пробрались к спине под футболкой и толстовкой, выше до лопаток. Ногти проскребли кости, неглубоко, но — Минхо не сомневается — до жжения на коже, спустились вниз и снова впились в мягкие ягодицы, на этот раз поверх ткани брюк.         Хёнджин предпринял попытку ухватить немного власти в поцелуе, демонстрируя напускную силу, толкаясь языком, получил шлепок по бедру и застонал, но не отступился — в своих играх всегда идёт до конца. Минхо шлёпнул снова, значительно больнее, даже зажгло ладонь, и притянул за бёдра ближе к себе, сталкивая его член, натянувший ткань, с кожей под толстовкой на своём животе. Повторил, кусая за неукротимый язык, и Хёнджин почти взвизгнул — не поймёшь, чего в этом звуке больше: боли или удовольствия. Его веки трепещут, прикрытые почти полностью, так что заметить влажность и красноту слизистой не выходит. Но даже если бы вышло, едва ли ситуация коренным образом поменялась — Минхо в своей игре тоже всегда идёт до конца.         Ветер трепал волосы, свободные от пут жадных пальцев Хёнджина, но его холод перестал ощущаться — кожа раскалилась добела. Лишь щекотка кончиков, касающихся шеи, чуть зудела на периферии. Минхо полосовал пальцами спину и бёдра Хёнджина, оголтело целовал, не давая дышать, но тот и не просил — ему вместо воздуха отлично подходит израсходованный в лёгких Минхо кислород с примесями, выпрыгивающий изо рта и носа пучками диоксида углерода. Его много, этого углекислого газа, не такой пресный, как тишина, — терпко-горький, как чёрный кофе без сахара. Хёнджин любит такой. Рвать горло в удовольствии тоже.         Его тело колотится, гнётся, поёт на все лады, играть будет и без прикосновений сейчас — такое распалённое. До ужаса красивый, изящный терменвокс, весь для Минхо. Багровые пятна на шее и ключицах походят на галактики, если в полумраке, пахнут пионами и немного мускусом. Хочется оставить больше, чтобы вместили больше звёзд перед глазами, и Минхо не отказал себе в желании — жарко лизнул шершавым языком и снова рассыпал укусы, теперь по плечу, оттянув ворот толстовки одной рукой. Второй неустанно двигал Хёнджина на своих бёдрах, чувствительно до вскриков потирал ниже живота, где налитая кровью головка больно упирается в джинсу. Горло давит желанием кричать. Сдерживаться — против правил, так что Минхо позволил себе звучать, не громче Хёнджина, но на его уровне.         Пальцы ноют в ногтях от силы, с которой вжимаются в плоть — точно останутся синяки. Хёнджин всегда делает вид, что не стыдится их, что не болят и не чешутся отвратительно, будто под кожей вальсируют жучки, но брызги в груди неизменно выдают его. Как выдают его в моменты, когда решается в кои-то веки ранить открыто — находит кого-то на одну ночь и возвращается отвратительно пахнущий, прячущий несчастье за надменностью. Но даже тогда ранит не потому, что был с кем-то, а потому, что ему самому это больно — быть с кем-то, кроме Минхо. Минхо восхищается этим умением и презирает его.         Хёнджин знает, что делает, потому и продолжает. Знает, что его боль — это боль Минхо, пожалуй, единственная боль, что не приживается, как родная. Единственная боль, что действительно ранит. Минхо сделан из этого — из боли, — в костях желание причинять и испытывать. Хёнджин совсем иначе вылеплен — из нежности, — но обожжён этой любовью, пропечатан насквозь, так что не брезгует лукавством и не боится шрамов. Всё ещё рядом, позволяет ранить, ухищряется, чтобы ранить себя самостоятельно в угоду Минхо, только бы быть теснее. Его слёзы — больше слёзы боли, чем наслаждения, но никогда не позволит уличить себя в этом: в своих играх он всегда идёт до конца.         Сейчас его раскрасневшиеся щёки повлажнели — Минхо чувствует губами, отлипнув от разукрашенных плечей. Веки всё ещё скрывают радужки, мелко дрожа, ресницы качаются, и это почти гипнотически. Губы Хёнджина окрасились винным в местах, где запеклась кровь — там на раны, что оставил Минхо, наложены следы его собственных зубов. Они и сейчас зажимают край нижней, выбеливая кожу натяжением.         Минхо, не переставая притирать тазом к себе, поцеловал уголок, притворно мягко, невесомо, заставляя выпустить плоть из стальной хватки. Вместе с тем из груди Хёнджина выбрался всхлип, две новые слезы потекли по щекам. Второй поцелуй — в центр губ, чуть более напористый, но всё ещё мягкий. Движения бёдер вошли в резонанс. Хаосы обоих всегда отлично умели расшифровывать друг друга, так что уже спустя пару мгновений тела снова забились в общем беспорядке, ещё более безумном.         Хёнджин запер в груди воздух на приоткрытых губах — его способ показать, насколько он близок. Минхо повёл по его мокрой щеке носом, сжимая пальцы до немоты на бёдрах, а потом прижался губами к коже на скуле. Ласково. Хёнджин замер, выпуская застоявшийся в лёгких звук одним толчком, и с дрожью обмяк в руках, роняя голову на плечо. Минхо кончил с ним — никогда не удавалось устоять перед тем, как подрагивают его губы и закатываются влажные глаза.         Висок щекотно рассекла капля пота, тело по ощущениям пошло волнами, мягкое, гибкое настолько, что удастся при желании завязать в узел. Хёнджин стал приятно тяжелее — захотелось укрыться им, обмотаться всеми его израненными конечностями и заснуть (в такие моменты бессонница наконец ослабляет хватку на горле). Дыхание на шее глубокое, насыщенное, с искрами, но усталое, как и вырывающееся из собственных лёгких.         Минхо потянулся за сигаретами одной рукой, продолжая второй держать бедро Хёнджина, будто упадёт, если отпустить. Достал пачку, выковырял коричневую никотиновую ветку зубами и зажал меж подсохших до лёгкой корочки губ. Зажигалка отпустила слабый огонёк из своих объятий на третий громкий вжик колёсика. Сигарета приятнее, когда во рту привкус Хёнджина. Его волосы щекотно погладили под челюстью. Ветер ударил по затылку, снова холодный и резкий — спину обсыпало мурашками. Хёнджин поёжился, теснясь всем телом. Минхо потёрся щекой о его макушку, затягиваясь.         Где-то во вселенной, наверное, существует копия этих чувств, красивая, красочная, как картинки из детской книжки, идеальная. Там Минхо слеплен из того же, из чего Хёнджин, их беспорядки — не беспорядки вовсе, а безупречно подходящие друг к другу гармонии. Там чувства правильные, без привкуса спирта и горелой бумаги, без шрамов и уродливых багровых пятен-галактик на коже. Но Минхо не уверен, что хотел бы примерить эту копию, даже если выдался шанс — ему тот порядок кажется диссонантным. Он зависим от этого, оригинального, слияния хаосов, от оболочки из боли, что Хёнджин заботливо носит тоже, от звука спутанных дыханий, ощущения тепла влажной кожи под пальцами и взаимного притворства.         Пригоршня птиц, трепеща крыльями, вернулась на трубу — спиной ощущался поделённый на множество пар глаз один заинтересованный взгляд. Минхо докурил до середины и погладил бедро Хёнджина, безмолвно предлагая. Тот разморённо поелозил, насилу оторвал голову от чужого плеча и вытянул шею, прося. Минхо поднёс фильтр к пятнистым губам, позволяя сделать глубокую, продолжительную затяжку. Дым задрожал на краю рта и потёк прохладными струями, чтобы снова нежно обнять избитую факсимиле вселенной шею.         Хёнджин опять поёжился, когда лапы ветра легли холодом на его плечи, и Минхо, затянувшись в последний раз (хотя сигареты хватило бы ещё на несколько затяжек), бросил окурок за край крыши, чтобы обнять широкую спину обеими руками. Притянул утомлённое тело ближе, пытаясь отдать собственные крохи тепла, и шепнул, мазнув носом по уху:         — Пойдём домой.