Заняться в клетке решительно нечем. Тихое, пустое место могло показаться настоящим раем для одного, на сутки. Для двоих же… врагов? Громкие слова, настоящими врагами они никогда не были. Но, как ни парадоксально, для двоих клетка была настоящим заточением.
Сбитые костяшки отдавались неприятной болью при попытке распороть очередной шов и достать сигареты (принесённые давно закончились), синяки ныли и ярко пестрели на руках, животе, лице…
Особенно на лице. Своего Черный не видел, но вряд ли оно было лучше лица Слепого, что мелькало белым, с бордовыми подтеками пятном, когда тот изредка отбрасывал назад длинные, секущиеся на концах пряди. Они здесь уже три дня. Три дня молчания, которое никто не спешит нарушить, три дня выкуренных пачек сигарет, три дня скудного обеда и около трёх погружений в полную темноту.
Слепой двигается почти бесшумно, еле видно, краем губ улыбается, когда находит очередную спрятанную пачку. Кажется, его совсем не раздражает нахождение здесь. И, может, зря Чёрный не выдерживает и нарушает молчание первым.
— Я никогда не хотел быть вожаком, — выплёвывает он. Голос, от длительного неиспользования хриплый и тусклый. Слова — почти шёпотом, словно бы в пустоту. В клетке темно. Свет погасили в четвёртый раз совсем недавно. У них нет фонарей. Куртка Табаки осталась в комнате, а обыскали их на этот раз довольно тщательно, оставив, в насмешку, лишь несколько пачек без зажигалки. Которую, едва чадившую, они нашли уже в самой клетке.
— Я тоже… — Слепой тянет с ответом так долго, Чёрный думает, может его уже и нет. Провалился в пустоту, как умеет. Как умеет… Мысль, наверное, очень важная, на мгновение кажется, что он начинает что-то понимать. Но чужой разбивает сложную иллюзию. Снова — темно.
Слепой оказывается рядом, как и всегда, бесшумно. Проводит пальцами по напряженному плечу, словно бы убеждаясь (хотя порой Чёрный думает, что это ему не нужно) и садится рядом. Совсем рядом, почти касаясь боком. Чёрный передаёт ему зажигалку. Небольшой огонёк высвечивает стылые, мертво-серые глаза.
После этого они молчат ещё два дня.
— Я просто исполняю волю Дома… — Чёрный резко вскидывает голову, думая, не приснился ли ему этот шелест. Слепой — устало прислонившись к обитой паралоном, уже кое-где выпотрошенной стене, ведёт тонкими пальцами по запутанным волосам, скорее разглаживая, чем расчесывая колтуны. Глаза — куда-то мимо, в стену. А свет гаснет в это же мгновение, растворяя такую редкую (кажется, всего дважды виденную) картину.
— Я понял. Когда ты размазывал меня по стене, я кое-что понял, — начинает Чёрный, не дождавшись продолжения будто бы оборванной фразы. Потому что скорее всего его и не будет. — Ты ведь ходок. Это не сказки. Дом действительно бесконечен, иначе ты бы никогда не…
— Не победил? — шелестом в самое ухо. Чёрный вздрагивает и щёлкает зажигалкой. Здесь их никто не увидит. Никто не узнает, что на мгновение его пробила дрожь. Слепой мог убить его, как Помпея, если бы тот хотел занять его место. Потому что у дома один Хозяин.
— Вот почему от тебя пахнет землёй после дождя, травой и кровью. Ты не здесь. Почти никогда не здесь, — не отвечая, продолжает Чёрный. Зажигалку у него перехватывают ловкими пальцами, и на мгновение огонь снова освещает их лица. Поджатые, тонкие губы Чёрного и разбитый в усмешке рот Слепого.
— От тебя воняет наружностью. Ты здесь так давно, ещё дольше, чем я. Но ты тоже никогда не здесь. Всегда там, — отвечает почти осуждающе. Он так близко, что горячий пепел падает на сжатую в кулак руку Чёрного. Слепой чувствует это и проводит раскрытой ладонью, смахивая.
— У меня не было выбора. Никогда не было, — говорит Чёрный. Тлеющая точка сигареты Слепого успевает продвинуться наполовину. Он прикуривает сам, в дрожащем свете отмечая, как Слепой нетерпеливо откидывает волосы с лица, чтобы не опалить.
— Можно подумать у меня был. В прошлом интернате меня били, — зачем-то сообщает тот. Об этом вряд ли знает даже Сфинкс, становится от чего-то очень приятно почувствовать себя особенным.
— А ты?
— Бил в ответ, — Чёрный не видит, но чувствует, как скалится Слепой. — Здесь я вижу. А ты один будто бы не замечаешь этого. Не чувствуешь…
— Это не так, — отчаяние прорывается смазанной тенью, но Слепой ощущает и подаётся ближе. Втягивая эту эмоцию. Оборотень, нездешний, призрачной тенью в коридоре и жёсткой хваткой на горле. Ножи, острее крысиных, птичьи отмычки от всех дверей, и строгий ошейник на тонкой шее.
Слепой — Хозяин Дома, и Черный понимает это донельзя четко. Как не понял бы ни до, ни после. Только сейчас, только спустя пять дней искусственного света лампы, пять ночей в полной тьме.
— Я кое-что тебе покажу, — его ладонь обхватывают холодные пальцы. Голова вспыхивает болью, красная точка бессчетной сигареты смазывается и двоится. А через мгновение тьма расступается. Чёрный видит бесконечно-серую ленту асфальта, покосившуюся автобусную остановку, дома, хаотично выступающие к дороге боком или фасадом. Чувствует холодный свежий ветер, летящую в лицо водяную пыль, поднимает голову вверх — небо затянуто тучами. Чувствует руку Слепого, которая крепко сжимает его собственную, оборачивается, а увидеть успевает только его глаза. Совершенно обычные, светло-серые, с зелёными вкраплениями. Смеющиеся, с хитрым прищуром… А мир быстро съёживается, чернеет, последними меркнут зеленые искры радужки.
И только потом Чёрный осознаёт, что не может дышать.
Он не слышит приглушенного, странно-испуганного бормотания Слепого. Не слышит оклик, похожий на невнятное рычание зверя, повторяющий его имя. Точнее говоря кличку, но кому какое дело, когда она так крепло вросла в плоть, растворившись в крови.
— Не смей умирать. Наша стая и так слишком мала, — Слепой рычит, воет, шипит. Все, что угодно, только не человеческий голос. И, возможно, сейчас ему как никогда мешает рассеянная пустота в глазах. Он не слышит дыхания, и может лишь вести рукой по крепкому телу, ощупывать пальцами. Вверх по животу, грудная клетка, чуть левее — тишина. Слепой кусает губы (вновь), не обращая внимания на ноющую боль в разбитой нижней, и наносит удар. Резкий, хлёсткий, с нужной, как он надеется, силой. Он не силён в помощи такого рода, на задворках сознания — массаж сердца вместе с искусственным дыханием, но вспомнить бы — как? Так что он просто бьет ещё раз, на этот раз вместо гнетущей тишины слыша размеренный, все ещё слишком медленный стук сердца.
Чёрный сдавленно стонет, хватая ртом воздух. Слепого трясёт. Он уже убивал раньше, но вот чтобы суметь кого-то спасти… нет, такого не случалось, да и не было смысла. И вражда с Чёрным тоже не имела смысла. Он ведь тоже важен для Дома. Просто пока не знает — насколько.
— Я видел твои глаза. За такое и умереть можно, — голос Черного хрипит, дыхание все ещё сбито, а сердце то колотится чересчур быстро, то сбивается на совсем медленные толчки. Такие перебои — наверняка — ничего хорошего не значат, однако лучше уж так, чем…
Слепой вскидывает голову, усмехается краем рта и подаётся на голос. Они никогда не были так (лишь в драке) близко друг к другу. Чёрный — прислонившись к стене, ноги расслаблено вытянуты, и слепой, на коленях, чуть расставив ноги, ровно напротив, украдкой положив руки на чужие плечи. Чтобы не только слышать дыхание, но и чувствовать его, вынюхивать по-звериному, дышать вместе одним воздухом.
Подтверждение, что его стая действительно цела, необходимо прямо сейчас, по венам вместо крови — чистый адреналин, а значение имеет лишь то, кто из них не выдержит и отстранится первым.
— Целуй уже, — фыркает Чёрный, и почти наверняка шутит, но Слепой подаётся вперёд, грубо притираясь бёдрами, сминая чужие губы.
Поцелуи смазанные, рваные, раны, оставленные совсем недавно (в прошлой ли жизни) взрываются болью, во рту застывает металлический привкус крови. Руки Черного мелко дрожат, и дрожь унимается только когда он кладёт их на бёдра Слепого, поддерживая и направляя.
— Хочешь прекратить? — Слепой отстраняется, прикусив чужую нижнюю губу напоследок. Речь невнятная, одновременно он слизывает с губ кровь. Свою ли, кто уже разберёт.
— Нет. А ты? — их бедра все ещё соприкасаются, и, возможно, остановиться ещё не поздно. Было бы не поздно, если бы чёрный не приподнял свои, медленно потираясь. Усмехнулся провокационно, и, скользя большими пальцами, погладил выступающие тазовые косточки.
— Нет, — решительно выплёвывает тот, и тянется к чужому ремню. Дышит загнано, прерывисто. От возбуждения ли, от страха? Совсем неважно. Они стонут синхронно, и стараются не думать ни о чем, стягивая вниз грубую джинсовую ткань…
***
А дальше клетка перестаёт быть пыткой. Чёрному кажется, что ещё никогда и ни с кем он не разговаривал так долго. Прошлое, настоящее и будущее причудливо переплетаются, больше нет непонимания, которое столько лет стеной стояло между ними.
— И представь себе Черепа и Ведьму, которые во имя своей великой любви спина к спине вспарывают горло любому, кто посмеет приблизится… В ту ночь был не выпуск, а настоящая кровавая бойня. Нет, я не знаю, кто рассказал всем. Но это был точно не я. Для всех это было — предательство, а для меня совсем неважно, но… тогда же погиб Лось, — голос Слепого дрогнул и осел. — Его так и нашли. Единственное тело, остальные — исчезли. В руке он сжимал амулет Черепа.
— И к лестничным перилам был привязан змей, ходят слухи, будто бы он был порталом… — заканчивает Чёрный. Слепой криво усмехается и качает головой.
— Возможно, если только в это поверить. Я не видел их там. Не хочу повторения подобного. И Дом не хочет, — внезапно добавляет он, поворачивается, смотрит застывшим, расфокусированным взглядом куда-то поверх головы Чёрного, шмыгает носом.
Чёрный сглатывает, с трудом выныривает из воспоминаний о заляпанных уже засохшей красновато-бурой кровью стенах, полу и даже потолке (кое-где на перекрёстке ещё осталось) и обнимает Слепого за плечи. Мягкая ткань слишком большой по размеру клетчатой рубашки мнется под пальцами. Тот устало прикрывает глаза.
***
Они вспарывают шов за швом, в воздухе стоит белое марево дыма, а счёт дням теряется. Уж точно больше десяти, но, кажется, пока ещё меньше пятнадцати. Еду проталкивают через маленькое окошко в двери дважды в день, пару раз про них вообще забывают. Ящики, что с них взять.
— Волк хотел стать вожаком. Четвёртой, а может и дома. У него был шанс победить? — в одну из ночей спрашивает Чёрный. Они лежат на полу, рядом, в окружении поролона и пустых пачек, Чёрный изредка щёлкает зажигалкой, пока Слепой, раздраженно шипя что-то о том, что она давно должна закончится, не вытягивает ее из пальцев, пряча в ладонях.
— Да… Я знал об этом, но мог только ждать, — отвечает лаконично, прижимается ближе, отвлекает. С момента смерти о Волке не говорят. Вот и сейчас Слепой через зубы цедит каждое слово, дышит тяжело и возится под боком, заламывая пальцы. Достаточно красноречивый ответ. Здесь и слов больше не надо. — Я не убивал его! И не знаю, кто сделал это, — взрывается, словно бы читая мысли.
Конечно знает, но это — не его тайна. Ошибка Волка лишь в том, что он не бросил вызов открыто. Только тогда был бы шанс. Призрачный, как бледно-серый туман наружности.
— Я тебе верю… — в конце концов, после долгого молчания выдыхает Чёрный.
Они не враги, их сложно назвать друзьями, но любовниками — вполне. Кто мог знать, как Чёрному понравятся тонкие, изучающие пальцы Слепого, которые могут погладить, сжать или резко лечь на шею, перекрывая кислород.
Но если об этом можно и догадаться, то уж точно не о том, как идеально наматываются на кулак длинные, до талии (почти два витка) волосы.
***
Зажигалка перестаёт работать ровно через две недели их прибывания в клетке. Которая теперь уже больше напоминает жертву больной бешенством пумы. Стены разодраны, пыль плавает в воздухе, а пустые пачки валяются на полу вперемешку с поролоном.
Слепой кутается в рубашку, то и дело откидывая с лица волосы. Почти раздраженно поводит по шее, почёсывая плечо. Разодранная футболка валяется где-то в углу. Чёрный виновато щурится, смотрит куда угодно, только не на него. Свет включили совсем недавно, и почему-то стало очень неловко смотреть на чужие запястья, на которых расцветают свежие синяки.
— Брось. Разве тебе не было хорошо? — Слепой говорит негромко, а смеётся ещё тише. Чёрный вообще, вроде бы, первый раз слышит его смех. А тот снова смахивает волосы с глаз, и Чёрный, кивнув наконец ему в ответ, (забывая что тот этого не видит) поднимает с пола то, что осталось от футболки, отрывает полоску ткани до конца, и, предупредительно коснувшись плеча Слепого, перевязывает получившейся лентой его волосы.
— Спасибо, — говорит тот. А тему меняет резко, будто бы давно собирался. Впрочем, может, так и было? За все эти дни они ни разу не обсудили ни свою драку, ни случившееся после. — Хочешь стать вожаком Псов? Знаю, ты справишься. И… я слышал о твоей идее про автобус. Мне нравится.
Чёрный не успевает ответить, потому что дверь щёлкает и открывается. Ящик, с уже торчащей из кармана бутылкой, смотрит на них мутным взглядом и распахивает дверь пошире. Становится видно Акулу. Слепой тут же выскальзывает в образовавшуюся брешь, оставив Чёрного объяснять, что, собственно говоря, здесь произошло.
А тот же, вклиниваясь в визгливый, надсадно-душный голос директора, сможет сказать только одно:
— Вы не понимаете. Кажется, это был последний раз, — губы, вопреки сказанному, растянутся в улыбку. В волчью ухмылку.
Чёрный идёт по коридору, закинув на плечо чужую футболку, и тихо напевая внезапно вспомнившуюся песню.
Где-то в комнате Слепой перебирает струны гитары.
Улыбается.
